По зову рода

Казимир остановился, не в силах идти дальше. Обхватил берёзовый ствол, прильнул лбом и не зарыдал, глухо завыл. Но не было уже ни слёз, ни к себе жалости. Несправедливость и злоба селян родной деревни, оставленная в далёком, как ему теперь казалось, прошлом, ныне уже не будоражила сознание, не казалась незаслуженной.

«Люди ведают правду, зрят в корень и вскрывают сокрытое. Лучше б и правда утопили».

Плечи ведуна содрогнулись в неслышимом крике отчаяния, а истерзанное тело медленно сползло, цепляясь обессилившими руками за ствол дерева. Казимир замер, словно и дышать перестал. Уж неведомо сколько пролежал он так, а тем временем смеркалось. Небо споро очистилось после грозы божественной и теперь пылало красным заревом. Из-за плотного строя деревьев не виднелось уходящего в закатные дали солнышка, только последние лучи его отбрасывали убаюкивающие блики на замирающий живительным сном мир. Но в лесу было неспокойно. Чёрный день ещё не закончился. В отдалении раздались крики да гомон идущих на расправу людей. Они нарочно шумели, ни то зверьё отгоняя, ни то самих себя подбадривая.

— На кол посадим!

— Лучше на дыбе растянуть!

— Ведунов надо в колодцах топить!

— Ополоумел совсем? Откуда ж потом воду таскать? Сжечь его надо, как есть сжечь!

— Можно и просто башку снести.

— Эй, Казимир, ядрёна вошь? Ты где прячешься? Выходи, покумекаем, что делать с тобой!

В их криках не было обычной людской злобы, они и правда жаждали справедливости и всё ещё были перепуганы, но всё-таки шли его убивать. Казимир не винил их и понимал.

«Им страшно. Не каждый день выпадают столь жестокие потрясения. Да и как такое пережить? Злодей должен быть наказан, иначе, как понять, что всё кончено? В лиходейство Милолики теперь уже и не поверит никто. Ведь нет её. Нет убийцы, нет и преступления. А моя вина, вот же она, на руках, алым цветом растекается».

Казимир, словно, не слыша приближающихся криков, сулящих ему беду и погибель, поднял к лицу ладони. Они очистились, не осталось и капли крови невинной девушки. Дождь смысл всё, унося в землю плату суровым богам. А гвалт разъярённой толпы приближался. Уже и видно было огни факелов, скачущих в сумерках, да отблески вил, на которые его и насадят.

«И поделом мне, — решил Казимир, перевернувшись, да спиной к берёзе наземь усаживаясь. — Пусть народ свершит то, что было предначертано. Раз ушёл от судьбы, да теперь с нею не разминусь».

Ведун закрыл глаза и стал ждать. Хищное бормотание и злословие преследователей звучало всё ближе и ближе. Сквозь опущенные веки уже мерещились подошедшие вплотную языки пламени. Казимиру казалось, что вот-вот грубые и сильные руки вздёрнут его тщедушное тело вверх, да со всех сторон посыпятся на спину удары дубин и палок. Он не будет кричать, не будет молить о пощаде и ответит за всё… Но только… где же они?

В лесу снова было тихо. Дождь совсем кончился, и даже редкие капли, срывавшиеся с листьев уже отзвучали. Казимир распахнул глаза и уставился перед собой. На него смотрел огромный заяц, который размерами мог посоперничать с матёрым кабаном. Существо переминалось на мощных, бугрящихся мышцами, лапах. Его изумрудные глаза глядели на ведуна с каким-то лихим задором. Ведун оглянулся по сторонам. Вокруг них образовалось кольцо из пожухлой травы и листьев, взметнувшихся в воздух. Они кружились и танцевали, подхватываемые незримыми потоками ветра. Заяц довольно фыркнул, застучав задней лапой, почёсываясь.

— Не надо было меня прятать, — вздохнув, молвил Казимир. — Я заслужил их гнев.

Леший повёл носом в сторону, втягивая ноздрями воздух, словно забыв о своём госте, привстал на задних лапах и огляделся. Ведун хотел было ещё что сказать, да прикусил язык. Хуже дурости да самонадеянности, только неблагодарность. Лесной владыка явился без спросу, да он ему и не нужен в собственной волости. Заяц снова глянул на Казимира, цокнул острыми резцами, и сорвавшись с места, бросился прочь, подняв целое облако желтых листьев. Провожая его взглядом, ведун лишь подивился прыти и первородной мощи лешего. Каждый прыжок по две-три сажени, а лапы, словно и не касаются земли. Не скачет, парит будто. Прыг-скок и уж нет его, скрылся с глаз, даже спасибо не дождавшись.

Казимир просидел на земле ещё с час, но так и не дождался заслуженной расправы, с которой смирился. Уже совсем стемнело и наконец стало холодно. Промокшая одежда, казалось, вытягивает из тела последние капли тепла. Ему было пришла в голову шальная мысль, не остаться ли вот так сидеть на земле, покуда не околеет, но ведун её тотчас отмёл, как постыдную.

«Ежели лесной владыка спас, то позор мне самого себя в его же доме умертвить. Лить слёзы да волосы рвать, оно всегда проще, чем расплачиваться. Раз снова со смертушкой разминулся, значит надобно платить. Платить работой и знанием. Не заслужил видать лёгкой погибели, придётся ещё помучаться».

Тяжело поднявшись на ноги, ведун просто пошёл вперёд, особо не задумываясь, куда именно. Сейчас это не имело никакого значения. Ум подвёл, не разгадав окаянный умысел, а значит пришло время довериться сердцу. Неужто на роду ему начертано — метаться аки перекати-поле. Лишь две луны минуло, а вновь шагал Казимир не куда, а откуда, погоняемый роком людской ярости. На лице даже улыбка проступила:

— Коль суждено ещё будет к какой деревне прибиться, сразу как на духу скажу, чуть что не так, бейте стрелой, ребята, чтоб наверняка, а то потом уйду — ноги собьёте, да не сыщете!

Бродить впотьмах, то и дело натыкаясь на стволы деревьев, было тем ещё удовольствием. Однако Казимир, словно зарок себе взял, топать прочь, покуда удача сопутствует. Несколько раз ему слышась перекличка волчьей стаи, но серые охотники не спешили полакомиться человечиной. Их глаза то и дело мерцали в ночи, но дальше соглядатайства дело не заходило. Где-то в вышине укрытых тьмой крон елей посвистывал соловей. Его трели не вязались с промозглой хмарью и клонящим к земле разочарованием, которое Казимир нёс на своих плечах. Птичке было невдомёк о людских чаяниях, о кровавых серых разбойниках, рыщущих в желтеющих лапах папоротника, она радовалась величественной силе ночи и собственной жизни.

Не разбирая дороги и не думая о привале, Казимир вышел на знакомую полянку, которую признал даже впотьмах. Тело Милолики покоилось на том же месте, где он её оставил. Рядом зияла рваная рана на теле земли, в которой ведьма хранила своё чёрное детище. Постояв, безучастно глядя на обрубки человеческого тела, Казимир понял, что не чувствует пред ней вины. Если у селян и были основания желать ему смерти, то ведьма снискала погибель от собственной твари. А сколько жизней она вложила в чудовище? Девичьи сердца были зашиты в уродливое страшилище, продлевая тому век, преобразуя колдовскую силу в неслыханную мощь неживого служителя. И всё-таки стоило простить и её.

Казимир без особого трепета, но с должным почтением собрал останки жены старосты, сложив в яму, из которой накануне на него выпрыгнуло чудовище. Её подлежало бы сжечь, но с собой не нашлось огнива, да и сухих веток после дождя не сыщешь. Ведун покинул деревню, как пришёл, то есть ни с чем. Но всё ж таки оставлять тело ведьмы на произвол судьбы, было нельзя. То не обычный человек, который отдав душу станет землёй, да прокормом лесному жителю. Милолика служила тёмной и мрачной силе, мощи которой нельзя было преклониться, но и недооценить. Ещё наставник Огнедар рассказывал истории о том, что случалось, когда загнанную ведьму пленяли и убивали на месте, опосля должным образом не захоранивая. Последствия выдавались самые, что ни на есть разные. Сжёгшая собственную душу нечистая, могла переродиться в кикимору или одноглазое лихо. Знающая дорожку к прежнему дому, такая тварь бы ещё век являлась будоражить близких, завывая по ночам под стенами, да заглядывая в окна. И ладно если только пугать. Многое зависело от силы ведьмы при жизни. Ежели девка была сбившейся с пути деревенской знахаркой, нахватавшейся всякой дряни не пойми где, то ещё полбеды. Повыть да курей потаскать, вот и всё злодейство. Но горе тому селению, к которому присосётся былая в немалой силе при жизни ведьма, аль служительница Мораны, не приведи милостивые боги… Она будет вселяться в слабых умом, наводить порчу, сбивать с пути на лесных тропах, и собирать под свою длань упырей.

Казимир с сомнением покосился на избушку, возвышавшуюся на высоте добрых двух саженей. Два столба служили ей опорами, а рядышком имелась лестница, ведущая к дверке в полу. Сейчас, когда вокруг царствовала непроглядная тьма, попривыкшие к черноте глаза, различали таинственное тусклое свечение, тянущееся из единственного крохотного оконца.

«Входить в жилище даже мёртвой ведьмы — непотребство, — твёрдо сказал сам себе Казимир. — Особенно ночью…».

Но что делать с останками Милолики, всё ещё было не ясно. Наконец, решив дождаться утра, ведун наспех завалил новоиспечённую могилу камнями, набросав сверху елового лапника.

«Чтоб зверьё не растащило, покуда я спать буду, — решил он. — А сил уже нет совсем».

Право слово, он валился с ног, едва цепляясь за тончайшую границу яви, из-за которой манила очищающая дрёма. Сколь бы безрассудно это не было, пришлось взбираться по лестнице в избушку. Казимир слишком вымотался за минувший безумный день, к тому же давала о себе знать рана в боку. Разливавшаяся от неё волна боли, холодила плоть, отчего уже начала отказывать левая рука. Толкнув узкий люк-дверцу, ведун вполз в ведьмовское жилище, несомненно ожидая какой-нибудь пакости. Однако, внутри оказалось тепло и сухо. Здесь приятно пахло травами, сушёными грибами и вяленным мясом. Казимир старался не думать чьим именно. У стены напротив оконца, громоздился стол, от которого и исходило замеченное с улицы свечение. Но сил и желания разглядывать Милоликину утварь у ведуна не нашлось. Прикрыв дверцу, он лёг прямо на неё, блокируя проход собственным телом, и тотчас провалился в спасительный сон.