По зову рода

Глава 7. Изба

Казимир очнулся, разбуженный пением кукушки. Её тоскливый и одинокий клич разносился над лесом. То и дело птица смолкала, и когда уже казалось, что кукушкино горе отплакано, растерянное ку-ку раздавалось вновь. Казимир сонно потянулся, чувствуя себя свежим и, как будто, обновлённым. Рука не глядя скользнула под рубаху, ощупывая рану — тонкий рубец, даже корочка сошла.

«Надо же, как подействовало. Всего день-то прошёл… — раздумывал ведун, довольный собственным мастерством. — Или не день? А сколько?».

Сон давно как рукой сняло, но хотелось ещё немного понежиться в настоящей постели. Казимир по началу не решался даже прикоснуться к ложу почившей ведьмы, но усталость и интерес взяли своё. Едва спина опустилась на перьевую перину, ведун понял, что готов умереть прямо сейчас, лишь бы не пришлось с неё вставать. В родной деревне о такой роскоши не могли даже мечтать. Дед Огнедара спал на печи, а Казимира туда допускал только если тот был болен. Остальное время ученик ведуна довольствовался узкой дубовой лавкой, а ежели пожаловали гости, то и вовсе отдыхал лёжа на громоздком сундуке. Нельзя сказать, чтобы это было неудобно. Когда ты не знавал иного житья, то и мешковина с соломой сойдёт.

В деревне Святогора селяне предпочитали возводить вокруг печи полати, на которые устраивались те, кому почивать на печи ещё не полагалось по возрасту. Поверх таких кроватей укладывали солому и старую одежду, было достаточно мягко, всё лучше, чем на голом полу. Но то, что нашлось в избушке ведьмы… Это была настоящая постель. Конструкция стояла на четырёх ножках, скреплённых деревянными брусками. Ложе представляло собой сплетённую из тонких веточек корзину на дно которой была уложена перина, набитая перьями и конским волосом.

— Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку!

Печальная птица вновь затянула свою бесконечную песню.

«Погадать, что ль? — подумал Казимир, и сам же себе ответил: — Э-э-э, нет. Да и зачем? Живым не положено знать о своей смерти. Ну, вот, пускай и правда то, что сказывают о плаче кукушки, услышанном по утру. Узнаешь ты, скажем, сколь лет тебе ещё отмерян срок. Что дальше-то? Вот, умру я через столько-то лет и столько-то зим. Как? От чего? Стрела сразит? Змея укусит? Может кикимора утянет? Болезнь скосит? Лихой человек дубинкой прихлопнет? Упырь на капище задерёт? Тут уж гадай не гадай, а птица тебе не помощник. Даже коль не обманет со сроком, ей твои чаяния не ведомы. А ты опосля не жить будешь, а доживать, суетливо думая и решая, как лучше распорядиться отведённым днями».

— Изба? — позвал Казимир не вставая, с интересом ожидая ответа.

В ответ молчание. После бегства от разъярённых селян, они мчались прочь целый день и половину ночи. Казимир долго боролся со страхом, таращась в оконце, пока, наконец, не понял, что лучше просто лечь спать. Раз уж сберегла его жизнь чудо-изба, то и ещё однажды ей довериться можно.

— Изба? — снова позвал Казимир. — Чего молчишь? Спишь? Или я тебя обидел чем?

Раздалось приглушённое бормотание, напоминающее скрип дерева по дереву.

— Ты в постели лежишь?

— Лежу, — изумленно протянул Казимир.

— Тепло тебе там?

— Да, — рассеянно ответил ведун, чувствуя подвох.

— Мягонько?

— Спасибо, всё хорошо, — промямлил Казимир, уверенно приближаясь к буре.

— Так почто ты орёшь как оглашенный с утра пораньше? — возопила изба, грубым рычащим и донельзя рассерженным голосом. Из печки пахнуло жаром, а ставни единственного оконца громогласно застучали, открываясь и закрываясь. — Тебе жизнь сберегли? Вот и радуйся! Хозяин… грит, а? Слыхали его?! Я таких хозяев, знаешь, что?

— Что? — тихо обронил Казимир.

— Ни-че-го… — мстительно пророкотала изба, всё же потом добавив, злорадно и с издёвкой. — На ходу выкидываю!

— Прости меня! — ответил ведун, прижимая руки к груди. — Я никогда не встречал таких… как ты. Уж таков, видимо, мой удел… быть разочарованием для всех, с кем сводит судьба. Деда мой названный Огнедар всё шпынял, да лаялся. Чуть что не так, затрещину. Я ж по малолетству-то думал, что он просто злобствует, потому как старый и одинокий, а он был сильнейший ведун… учитель мой, наставник.

— Как-как, говоришь, деда звали?

— Огнедар. Мы в Вышках жили. Да токмо он не родной мне дед, подобрал, когда тятенька с матушкой в реке сгинули.

— Ведун… Огнедар Громобой… твой дед? — скрипнула изба, и Казимиру показалось, что голос звучал как-то по-новому, словно, изумлённо и неверяще.

— Да, говорю же, названный дед. Он приютил меня, когда я сиротой остался. Но чтоб громобоем его называли, такого не слыхивал. Ты, видать, обозналась.

— Что ты сказал? — встрепенулась изба.

— Названный дед прию…

— Нет, что ты в конце сказал! — рыкнула изба, заскрежетав брёвнами. Из печки вновь пахнуло жаром.

«Злится», — смекнул Казимир.

— Я никогда не слышал, чтобы его громобоем кликали. Наверное, ты обозналась и это не тот гром…

— Обозналась? Обозналась? Я тебе что? Баба?! — изба ходила ходуном от возмущения.

— А кто ты? — ойкнув, прошептал Казимир.

— Вали отседова, — рявкнула изба

— Прости, я не хотел…

— Ты, я погляжу, никогда ничего не хочешь! Припёрся, разлёгся и обзывается! Вали отседова.

Казимир робко спустил с кровати ноги, натянул лапти да открыл дверь в полу. Поглядев вниз, ведун, немного помявшись, осторожно проговорил:

— Там топь.

— Вали отседова, — упрямо прорычала изба.

— Как я свалю? Там топь, посреди трясины стоим! Я таких болот и не видывал, кругом вода! — запротестовал Казимир. — Ты для того меня что ль спасала, чтоб утопить? — сказав последнюю фразу, он прикусил язык, поняв, что опять взболтнул лишнего.

— Вот уж в чём я нынче не сумневаюсь, дык енто в том, что мы об одном Огнедаре говорим, — вдруг бросила изба, словно отходя от ярости. — Он так и говаривал мне, мол, Казимирка ентот — сущее проклятие. Дуб, дубом, так ещё и за языком никогда не следит.

Ведун осторожно, как бы невзначай опустил на место дверь, робко садясь на пол и спросил:

— Давно ты его знал? — Он так и не понял, как правильно обращаться к избе, но деревянная и к тому же одушевлённая сущность явно не приемлила к себе обращение, как к женщине.

Некоторое время изба молчала.

— Сказать по правде, я не знаю, сколько прошло лет, — прозвучал наконец ответ. — Ты же не понимаешь, кто я?

— Нет, — покачав головой, ответил Казимир.

— Я знался с твоим названным дедом, да и родную мамку с батькой могу припомнить… хотя память с годами вместе с трухой высыпается. — Скрипя начала рассказывать изба, но вдруг осеклась, меняя тему. — Кстати, а ты можешь дятла заговорить?

— Дятла? — опешил Казимир.

— Ну, птичка такая с красной головкой, дятел называется, — нетерпеливо проскрипела изба.

— Да, знаю я, как дятел выглядит… А на что его тебе заговорить-то?

— Короеды замучали, — посетовала изба. — Я хоть уж и не обычное дерево, брёвнами их гадов давлю, как могу, но иногда так заберутся, что никакого спасу нет… Щекотно и обидно. Мне бы своего дятла… чтоб чистил и ухаживал. Так как? Сговоримся? Подаришь мне дятла?

— Я подумаю, что можно сделать… — Казимир не мог отойти от предыдущего признания избы, и не знал, как осторожно вернуться к теме родителей. — Уж чем-то помогу, то обещаю.

— Вот это мне любо. Когда начнёшь?

— Да прямо сейчас и начну, — кивнул ведун, подходя к полкам со снадобьями. — А ты расскажи пока… про деда и родителей… Как бишь ты говорил? Знался?

— А-а-а это… Да, было дело. Твой батька мою рощу срубил… ну-у-у… считай годков эдак двадцать назад, а может сорок… Ох, память… Тьфу ты пропасть… В общем, лихой же мужик был, скажу я, тятенька твой! Как мы друг дружку мурыжили, ты не представляешь. Иной раз, ну, всё, думаю… Карачун тебе лесоруб вышковский и жинке твоей… Как бишь их звали-то… Ох, и не дали боги трухле старой памяти… Хм… Что-то такое… Горемык… Гостимир…

— Горисвет его звали, — хрипло ответил Казимир, боясь даже дышать, дабы не прервать рассказ своего спасителя.

— А мамку как-то на «д», да?

— Доля.

— Хех, ну, ты подумай! Вот не чаял, не ждал, что на исходе полувека с их сыном буду дела водить, поди ж ты в такое поверь! Погоди-ка, ты ж ведун, так? А можешь ли ты, ведун, — с надеждой в хриплом голосе, проскрипела изба, — Мне дятла заговорить?

— Ты уже спрашивал, — бросил Казимир, не отвлекаясь от работы. Он открывал различные кадки, извлекая на свет самые разные колдовские предметы, иной раз пробуя на зуб, нюхая, и раскладывал всё, что считал приемлемым на столе. — Сделаю, раз обещал. Ты продолжай, я страсть, как хочу всё знать!

— А, да? Ну, это добро. Это мне любо. Давай тогда трудись, не отвлекаю. Так, бишь о чем же я? А, точно, Горисвет. Лихой был мужик. Я его и так и сяк путал, и тропинки местами менял, и пометки на деревьях ложные ставил, а он всё равно дорогу обратно находил. Жена его тоже… Стал быть мамка твоя, ну на что умная баба оказалася? Все мои уловки насквозь видела! Иной раз, я только подкрадываюсь, а сам думаю, сейчас как за косу хвачу, ох, завизжит, только пятки сверкать будут. А она развернётся, глазищами своими черными как глядь! Ты, говорит, чомор, руки свои от меня подальше держи, а то я тебе их вот этим самым топориком укорочу.

— Так ты чомор? — изумился Казимир. — А звать как?

— Был чомором… А кем прежде был и как звали… Я и не помню того времени. Это ж как давно было… У меня с годами не то, что память отшибает, иногда уже настоящее не шибко ясно вижу. Деревенею, стал быть. Трухи много, а жизни всё меньше.

— А отец значит твою рощу вырубил?

— Как есть, — скрипуче ответила изба. — По правде сказать, уж достал я его. Порой такие пакости творил, даже вспоминать стыдно. И чего я к нему привязался? А-а-а, пустое, уже не упомню. В общем рубил он мою рощу от души и с молодецкой удалью. Я поначалу только смеялся, затем ехидничал, затем гадствовал по-всякому, а когда одна осинка худосочная осталась, понял — карачун пришёл, да не по его душу. Я в то деревце вселился, думаю, костьми лягу, всю силу отдам, но топору не взять меня. Но Горисвет тоже был мужик что надо. Он рубил меня день и ночь без продыху. Жинка придёт, уж плачет, оставь ты мол, то ж чомор тебя изводит, надорвёшься, да сляжешь, а ему только б этого и надо! Но Горисвет был упёртый, и когда ствол моей осинки хрустнул, надламываясь, и начал заваливаться, я понял, всё, пропал.

— А почему ты не сбежал? — окликнул его Казимир, с интересом ловя нить истории.

— Ты знаешь… Пожадничал я. У нас там с лешим были свои недомолвочки… Давнее дело… В общем я ту рощу, можно сказать, обманом у него оттяпал. Он, конечно, шибко злился, даже прибить обещался! — Изба издала звук напоминающий смех. — А когда Горисвет последнее дерево рубить начал, тут-то я и понял, без деревьев в земле у меня силы нет. Ежели останусь, леший тотчас изловит и накажет. Лесовику без леса не жить. Так меня и порубили твои батька с мамкой.

— А потом? Как ты в избу превратился?

— То ещё не скоро сталося… Не поспешай. В общем батька твой, часть брёвен продал, а часть пустил на строительство. Давай, говорит, Долюшка новый плот справим, уж на что добрые брёвна заготовили. Так и порешили, значится. Построили они новый плот, широкий и справный. Радовалися, как дети, честное слово. И ведь не поверишь, именно бревно со мною, стал быть, туда и заложили в основание. То Долька, конечно, позаботилась, талантливая была девка, даром, что ведьма!