Мистические истории. День Всех Душ

Тайна карточки раскрыта

За все тридцать лет своей практики я не встречал собрата по профессии, который ответственнее меня относился бы к соблюдению врачебной тайны, и только самые веские причины – отчасти интересы медицинской науки, отчасти желание предостеречь понимающих людей – привели к тому, что я предаю гласности нижеследующие заметки.

Однажды утром ко мне в кабинет явился джентльмен с жалобами на расстройство нервной системы. С первого же взгляда меня поразили не столько бледность и усталый вид посетителя, сколько бесконечная тоска в его глазах, как у человека, потерявшего последнюю надежду. Я прописал ему лечение и порекомендовал воспользоваться целительными возможностями морского путешествия. От этих слов пациент вздрогнул и сказал, что сыт по горло заграничными поездками.

Когда он протянул мне вознаграждение, я обратил внимание на его ладонь, где на бугорке Сатурна[93] четко выделялся крест, заключенный в две окружности. Надобно оговорить, что почти всю жизнь я с неослабевающим интересом штудировал хиромантию. Получив ученую степень, я отправился путешествовать по Востоку и не один месяц посвятил изучению этого поразительного искусства по самым лучшим источникам. Я прочитал все, что было опубликовано о хиромантии на всех языках; моей библиотеке по этому предмету вряд ли найдется равная по полноте. Мне довелось изучить не менее четырнадцати тысяч ладоней, со многих самых интересных я сделал слепки. Но такой ладони я не видел ни разу или, по крайней мере, видел лишь однажды и испытал такой ужас, что, вспоминая об этом, даже и сегодня содрогаюсь.

– Простите, – сказал я, взяв пациента за руку, – не позволите ли мне посмотреть на вашу ладонь?

Я постарался говорить безразличным тоном, словно речь шла о пустяке, и ненадолго замолк, склонившись над его рукой. Достал из стола лупу, чтобы рассмотреть детали. Я не ошибся: на бугорке Сатурна действительно виднелся зловещий двойной круг с крестом внутри – отметка редчайшая, сулящая поразительную судьбу, злую или добрую, но скорее злую.

Я заметил, что пациент при осмотре испытывал беспокойство; наконец он, как будто набравшись храбрости, спросил:

– В моей руке есть что-то примечательное?

– Да, – кивнул я, – есть. Скажите, десять-одиннадцать лет назад не произошло ли с вами что-то необычное и очень страшное?

По тому, как пациент вздрогнул, я понял, что попал в точку. Изучая тонкие линии, пересекавшие его линию жизни у бугорка Венеры[94], я добавил:

– В то время вы находились за границей?

Пациент побледнел, но ответил только недвижным взглядом страдальческих глаз. Я взял другую его руку и стал сравнивать линию за линией, бугорок за бугорком, отмечая особенности коротких квадратных пальцев, массивного большого пальца и его верхнего сустава, выдававшего редкостное властолюбие, и снова и снова вглядываясь в грозный знак на бугорке Сатурна.

– Ваша жизнь чем-то омрачена, вы живете под гнетом какой-то недоброй силы.

– Бог мой! – слабым голосом отозвался пациент, опускаясь на стул. – Как вы об этом узнали?

– Легко, потому что это видно, – сказал я и попытался вытянуть из него сведения о его прошлом, но ему, похоже, отказал дар речи.

– Я вернусь, чтобы продолжить разговор, – проговорил он и ушел, не раскрыв ни своего имени, ни своей истории.

В последующие недели пациент посещал меня несколько раз и, судя по всему, до некоторой степени проникся ко мне доверием. Он стал откровенно рассказывать о своем телесном состоянии, которое явно его очень беспокоило. Он даже настоял на том, чтобы я тщательно и всесторонне его обследовал и прежде всего уделил внимание глазам, которые, как он сказал, временами причиняли немалое беспокойство. Проведя обычную проверку, я установил, что он страдает весьма редкой формой дальтонизма, непостоянного как будто в своих проявлениях и связанного с определенными галлюцинациями или аномальными психическими состояниями, которые возникают периодически и о которых пациент согласился поведать только после долгих уговоров. Каждый раз я, пользуясь случаем, заново изучал его ладонь и все более убеждался, что в его жизни существует тайна, над раскрытием которой стоит потрудиться.

Так оно и продолжалось: я жаждал узнать больше о своем несчастном знакомце, но осаждать его расспросами не решался, но тут случилась трагедия, в результате которой мне внезапно раскрылось все, что меня интриговало. Однажды глубокой ночью, а скорее утром, в четыре часа, меня срочно вызвали к жертве огнестрельного ранения. Склонившись над раненым, я узнал своего приятеля и впервые понял, что он человек видный и состоятельный, поскольку жил он в красиво обставленном доме, в окружении предметов искусства и под присмотром целого штата слуг. От одного из них я и узнал, что мой пациент – Ричард Бервелл, один из самых уважаемых жителей Нью-Йорка; собственно, известнейший филантроп, многие годы посвящавший себя заботе о бедных.

Но больше всего меня удивило присутствие в доме двоих представителей закона, сообщивших мне, что мистер Бервелл арестован по обвинению в убийстве. Полицейские заверили, что лишь из уважения к его весу в обществе арестованному было позволено получать врачебную помощь на дому, им же строго-настрого приказано не спускать с него глаз.

Не теряя времени на дальнейшие расспросы, я поспешил осмотреть пациента и обнаружил, что он получил пулевое ранение в спину на уровне примерно пятого ребра. Поиски пули показали, что она застряла вблизи сердца, и я решил, что извлекать ее тут же было бы слишком рискованно. Я ограничился тем, что дал раненому снотворное питье.

Управившись с пациентом, я вернулся к полицейским и узнал от них подробности случившегося. Несколько часов назад на Уотер-стрит, в одном из темных переулков в оживленном районе речного берега, было найдено зверски изуродованное тело женщины. Его обнаружили примерно в два часа ночи по пути с работы несколько печатников из «Курьер дез Этаз Юни»[95], которые услышали отчаянные крики и поспешили на помощь. Приблизившись к месту происшествия, они увидели на тротуаре непонятный предмет и отскочившего от него мужчину, который под покровом темноты со всех ног кинулся прочь.

Сразу заподозрив в неизвестном таинственного убийцу, долгое время безуспешно разыскивавшегося за множество аналогичных преступлений, они помчались вдогонку; преследуемый же петлял по лабиринту темных переулков, коротко, по-беличьи, вскрикивая на ходу. Видя, что они отстают, один из печатников выстрелил в убегавшую тень, вслед за чем послышался вопль. Когда печатники подбежали, преследуемый лежал и корчился от боли. Это был Ричард Бервелл.

Новость о том, что мой вечно грустящий приятель замешан в таких чрезвычайных событиях, потрясла меня до глубины души, и я испытал невероятное облегчение, когда на следующий день узнал из газет, что произошла чудовищная ошибка. На коронерском жюри были даны показания, целиком и полностью оправдавшие Бервелла. Свидетельство самого Бервелла, не встававшего с постели, практически тоже решало дело в его пользу. На вопрос, что привело его в столь поздний час в подобное место, Бервелл ответил, что вечером был в «Миссии Флоренс»[96], где обращался с речью к собравшимся там несчастным, а после этого отправился с молодым сотрудником миссии на Франкфорт-стрит, чтобы посетить женщину, умиравшую от чахотки. Эти слова подтвердил сам сотрудник миссии, засвидетельствовавший, что Бервелл проявил нежнейшую заботу о страдалице и, пока смерть не избавила ее от мучений, находился рядом.

В пользу того, что печатники ошиблись в темноте, говорил и другой факт: как утверждали они все, на месте убийства преступник произнес несколько слов на их родном французском языке. Однако, как было убедительно показано, Бервелл не владел французским даже на начальном уровне.

В пользу Бервелла говорила еще одна улика, найденная на месте, где обнаружили тело. На двери и на пороге была сделана мелом надпись, тоже по-французски, которая в непристойных выражениях бросала вызов полиции, предлагая ей найти убийцу. Привлеченные к расследованию эксперты-почерковеды единодушно заключили, что Бервелл, с его изящным, аккуратным почерком, никак не мог изобразить эти каракули.

Более того, при аресте на одежде Бервелла и на нем самом не было найдено никаких улик вроде синяков или пятен крови. В итоге коронерское жюри полностью сняло с него обвинение. Присяжные пришли к единодушному выводу, что Бервелл невиновен, а несчастная женщина стала жертвой одного или нескольких неизвестных убийц.

На второй день ближе к вечеру я вновь посетил пациента и, обнаружив, что положение очень серьезное, распорядился, чтобы сестры и сиделки готовили его к операции. От того, смогу ли я извлечь пулю, зависела жизнь раненого, а вероятность успеха была невелика. Мистер Бервелл понял, что находится в критическом состоянии, подозвал меня и сказал, что желает сделать заявление, которое, как он предчувствует, может стать последним. Пока мистер Бервелл говорил, случилось нечто непредвиденное, отчего он еще больше взволновался. А именно: в комнату вошел слуга и шепнул мне, что внизу ждет джентльмен, желающий срочно увидеться со мной по чрезвычайно важному делу.

Больной услышал слова слуги, с усилием приподнялся и взволнованно спросил:

– Скажите, он высокий и в очках?

Слуга заколебался.

– Я знаю, кто там, вы меня не обманете; этот человек хочет загнать меня в могилу. Отошлите его прочь, доктор; не встречайтесь с ним, умоляю.

В угоду пациенту я велел передать незнакомцу, что не могу с ним встретиться, но потихоньку шепнул:

– Скажите, чтобы он завтра утром пришел ко мне в кабинет.

Затем я стал просить Бервелла успокоиться и набраться сил перед предстоящей операцией.

– Нет-нет, – отвечал он, – силы нужны мне сейчас, я должен рассказать вам все потребное, чтобы доискаться до правды. Вы единственный, кто понял, что моя жизнь подвергалась какому-то губительному воздействию. Вам единственному под силу выяснить, что это за воздействие, и я в своем завещании оставляю вам средства, чтобы вы после моей смерти этим занялись. Вы ведь уважите мое желание?

В его глазах отражалась такая грусть, что сердце у меня упало; я смог только молча сжать его руку.

– Спасибо, я знал, что могу рассчитывать на ваше доброе отношение. А теперь скажите, доктор, вы ведь тщательно провели мое обследование?

Я кивнул.

– Употребили все методы, известные медицинской науке?

Я снова кивнул.

– Есть ли, по-вашему, во мне что-то нездоровое – за исключением этой пули, конечно, – что-то аномальное?

– Как я вам говорил, у вас имеется дефект зрения; я хотел бы внимательней изучить ваши глаза, когда вы поправитесь.

– Я не поправлюсь, а кроме того, дело не в глазах. Я имел в виду самого меня, мою душу… не нашлось ли в ней чего-то аномального?

– Нет, конечно. Всему городу известно, какой прекрасный у вас характер и какую достойную жизнь вы ведете.

– Ну-ну, городу не известно ничего. В последние десять лет я так много времени проводил с бедняками, что горожане вряд ли помнят мою прежнюю, деятельную жизнь, когда я зарабатывал деньги и имел счастливую семью. Но есть один мужчина на Западе, с сединой в волосах и печалью на сердце, который не забыл, и одна женщина в Лондоне, молчаливая и одинокая, которая не забыла. Мужчина, бедняга Джек Эвелит, был моим партнером, женщина – женой. Какое проклятие должно постигнуть человека, доктор, чтобы его любовь и дружба приносили близким одни несчастья? Как возможно, чтобы над человеком, в чьей голове рождались исключительно добрые мысли, постоянно тяготела тень зла? Это обвинение в убийстве – далеко не первый случай в моей жизни, когда меня, ни в чем не повинного, заподозрили в преступлении.