Мистические истории. День Всех Душ

Путешествие, не принесшее барыша

Он дьявола в песнях любил поминать
И тем не смущался нимало,
И, как говорили, опять и опять
Такие слова повторял он:
«Над воздухом и над землей я царю,
Послушны мне лето с зимою,
И сотню я фунтов тебе подарю
За власть над твоею душою».Баллада о пасмурном дне[112]

Ни один скотный рынок в стране не сравнится размером с Инверфортским – это знают все по северную сторону Твида[113]. Несколько дней в году на исходе осени здесь ревут в загонах, за высокими дощатыми заборами, быки и блеют овцы, доносятся с расшатанных торговых площадок выкрики аукционистов и перекличка фермеров. На открытом скотном дворе, где толпятся гуртовщики и мясники – народ, не чтящий ни Бога, ни законов, – царит такой вавилон[114] ругани и божбы, что пробудились бы и Семеро спящих отроков[115]. Из двух десятков соседних закусочных доносится стук ножей; там сельские жители, сдабривая обед пивом, поглощают говядину с картошкой, а пастушьи овчарки стерегут под столами оброненные куски. Кого только здесь не встретишь: от разбойников из Хайленда, не знающих ни слова по-английски, и джентльменов-фермеров из Инвернесса и Росса до лоулендских[116] скотоводов и городских торговцев, не говоря уже об армии проходимцев самых разных национальностей и занятий.

Именно там я познакомился с Данкеном Стюартом из Клакемхарстана, что в Мур-оф-Раннох, и услышал от него эту историю. Он был в то время уже совсем стариком, седым, с обветренным лицом; притом человеком преуспевающим, владевшим, как Иаков, множеством стад и больших пастбищ[117]. Он пригнал с севера свой хайлендский скот и в ожидании англичан, с которыми условился встретиться, целый день развлекал меня байками. В юности он был погонщиком, исходил пешком всю Шотландию вдоль и поперек, и в его памяти хранились времена чуть ли не доисторические. Эту историю, как и множество других, я слушал, сидя в небольшом загончике, где воняло скотом и звучала неумолчная трескотня на гэльском.

– Когда мне исполнилось двадцать пять, я был редкий шалопай и вольная душа. Я потому и стал гуртовщиком, что любил вольницу, и как раз такой моя жизнь и была. Знай отец обо всех моих выходках, его сердце давным-давно бы разбилось; моей матери повезло, что она сошла в могилу, когда мне было шесть лет. Проповеди священника, мистера Мак-Дугалла с Островов, который призывал меня отринуть путь заблуждений, я пропускал мимо ушей и не сходил с дурной дорожки – не забывая при этом делать деньги, ведь работник я был старательный и надежный, – и изучил все пивные от пирса Кромарти до улиц Йорка. Пил я как сапожник, без оглядки на Бога и ближних, любил картишки, а уж о женском поле и говорить нечего. Как вспомню себя двадцатипятилетнего, так до сих пор стыдно.

Случилось мне как-то в последние дни сентября месяца оказаться в Эдинбурге с отарой из пяти десятков овец, которых я рискнул купить у одного пьянчужки-лэрда[118] и рассчитывал продать где-нибудь на западе страны. Это были добрые овечки, все как одна лейстерской породы, хорошо упитанные, и обошлись мне почти даром. Так что, когда я оставил позади город и погнал отару по Мерчистон-роуд мимо Пентлендских холмов, на душе у меня было легко. Со мной были двое или трое приятелей, тоже безобразников, только, наверное, не таких удачливых. Я их не особо ценил, а они – меня, разве что за виски, которое я поставил им при расставании. В Колинтоне они со мной простились, и дальше я пошел один.

Если вы пороетесь в памяти, то наверняка вспомните, что в местности, называемой Кирк-Ньютон, перед поворотом дороги, огибающей Биг-Мьюир, почти у самого истока Уотер-о’-Лит, стоит очень недурная пивная. Не совру, если скажу, что между Эмбро и Глеской нет пивной лучше. С ее доброй хозяйкой по имени Лаки Крейк мы были давними друзьями, ведь джиллов[119] бренди я опрокинул в ее заведении без счета; ну и как мне было туда не заглянуть? При виде меня она просияла, и вот я уже сижу, развалившись, за столом, а передо мной стоит плошка с тодди[120]. И кого же я замечаю по соседству, как не моего старого товарища Тоши Маклина с дальнего конца Глен-Лион? Мы с Тоши знаем друг друга с таких давних пор, что грех было не посидеть вместе подольше. К тому же день выдался холодный, а внутри полыхал огонь в камине и велись интересные беседы.

Потом у нас с Тоши разгорелся спор о том, по какой цене Локлен Фаравей продал в Фолкирке скот, и я в подпитии полез в бутылку, начал обвинять приятеля во вранье и в сердцах вскочил, чтобы уйти. Время близилось к шести вечера, до сумерек оставался всего час, и миссис Крейк подошла, чтобы уговорить меня остаться. «Да черт с ним, Данкен, – сказала она, – лучше и не думай на ночь глядя пускаться в дорогу. До Карнуота больше десяти миль, а в пути не встретишь ничего, кроме кроншнепов[121], вереска и косогоров». Но я, когда заведусь, становлюсь упрямей десятка мулов, поэтому стоял на своем, хотя знать не знал чего ради. Крепкая выпивка и обильная закуска не настраивают на размышления, поэтому я сунул в сумку большую бутыль и погнал овец в сторону вересковой пустоши. Понятия не имею, на что я рассчитывал: добраться до пастушьей хижины у Карнуота или набрести на какой-нибудь придорожный трактир. Но мне сдуру втемяшилось до наступления темноты одолеть еще несколько миль.

Сперва я благополучно шагал нога за ногу, овцы бодро бежали спереди, а собаки трусили сзади. Деревья остались за спиной, перед нами лежала широкая травянистая тропа, которая, подобно перевязи для меча, пересекает пустошь. Места были самые унылые и безлюдные, жилья никакого, одни болота, серые склоны холмов и угрюмого вида озерца. А главное – камни под ногами, из-за которых я, тем более еще и нетрезвый, быстро устал, распростился с пьяным куражом и горько раскаялся в своей глупости. Вернуться в пивную Лаки Крейк было бы унижением, так что я об этом даже не задумывался, но с адским упорством шагал вперед.

Признаюсь, к тому времени, когда впереди показался дом, я вконец выбился из сил и пал духом. С выхода миновал всего час, свет еще не совсем померк, но было довольно темно, и здание это выросло внезапно, словно бы из ниоткуда. Переведя взгляд налево, я увидел за небольшой лужайкой темную махину со множеством пристроек – наполовину ферму, наполовину загородный дом. Удостоверившись, что глаза меня не обманывают, я решил, что передо мной то самое место, которое требуется, и, весело насвистывая, погнал овец туда.

У дворовых ворот я получше присмотрелся к постройке. Квадратный двор был обнесен чудовищной высоты стенами, слева стояло основное здание, справа, как я решил, хлева и конюшни. Дом на вид казался старинным, камень во многих местах начал крошиться, но по стилю он ничуть не отличался от обычных усадеб того времени. Над воротами виднелось что-то вроде герба, частично сохранилась одна чугунная стойка, а загнав овец внутрь, я заметил, что двор сплошь зарос травой. И что показалось странным в сгущавшихся сумерках – это глухое молчание. Ни лошадиного ржания, ни мычания коров, ни куриного гама – тишина, как на вершине Бен-Круахана. И еще – приятный теплый воздух, хотя снаружи пробирало холодом.

Едва ступив за ворота, я приметил у передней стены несколько загонов для овец. Я подумал, что это очень кстати, и поскорей завел туда свое стадо. Там нашелся добрый запас сена, так что насчет овец можно было успокоиться, и я обернулся поискать дверь дома.

К своему удивлению, я обнаружил ее распахнутой настежь, и под винными парами не стал стучать, а смело вошел. Ну и беспечный здесь живет народ, подумалось мне, какие из них фермеры. Небось, городские жители, что приезжают на верещатники[122] подышать свежим воздухом.

Зала, где я очутился, ничуть не походила на переднюю фермерского дома, такой роскоши я в жизни не видел. Пол покрывал красивейший ковер, пестревший алым и голубым; в угловом камине потрескивал яркий огонь. Там были и стулья, и полно старого ржавого оружия на стенах, а еще всякие финтифлюшки, какие считаются украшением. Но там никого не было, и я, набравшись храбрости, стал взбираться по лестнице в дальнем конце. Ковер на ней был такой толстый, что в нем тонул стук моих шагов, и я, честно говоря, немножко робел от этой обстановки. Правда, пьяному море по колено, так что я шагал дальше и дальше и скоро добрался до лестничной площадки с дверью.

Ну наконец-то, думаю, вот и жилая часть дома; и я поддел пальцем дверной крючок и вошел в комнату, каких свет не видывал, – говорю не преувеличивая, потому что ничего подобного и представить себе не мог. По стенам висели прекрасные картины и тянулись дубовые книжные шкафы, полные книг в богатых переплетах. Мебель была украшена искусной резьбой и обтянута тонким бархатом, из которого были сшиты и занавеси. Но самым лучшим был стол, покрытый чистой белой скатертью и уставленный самой разной лакомой едой и напитками. Серебряная посуда сияла так ярко, как воды Лох-О[123] под апрельским солнцем. Что может быть приятней для глаз гуртовщика, чем такое зрелище! А в дальнем конце за большой бутылкой вина восседал хозяин.

При виде меня он встал. Одет он был на лучший городской манер, выглядел лет на пятьдесят, но при этом был здоровым и пригожим; на лице выделялись острая бородка, аккуратные усики и густые брови. Глаза чуть косили, чего я очень не люблю, но в целом впечатление он производил приятное.

«Мистер Стюарт? – любезным тоном спросил он, оглядывая меня. – Это ведь мистер Данкен Стюарт почтил меня визитом?»

Не понимая, откуда хозяин знает мое имя, я вылупился на него.

«Да, – ответил я, – так меня и зовут, но только какой черт вам это подсказал?»

«О, я сам зовусь Стюарт, – проговорил хозяин, – а все Стюарты должны знать друг друга».

«Верно, но что-то не припомню я вашего лица. Но вот я у вас и думаю, мистер Стюарт, дом у вас первоклассный».

«Ну да, ничего себе. Но как вы сюда попали? Нас не часто балуют гости».

Тут я рассказал хозяину, откуда и куда шел и почему на ночь глядя забрел на верещатники. Он выслушал внимательно и говорит эдак дружелюбно:

«Тогда оставайтесь на всю ночь и поужинайте со мной. Негоже отпускать своего сородича, не преломив с ним хлеба. Прошу садиться, мистер Данкен».

И я обрадованно сел, хотя, признаюсь, сперва мне от всего происходящего было не по себе. Какое-то нехристианское это было место, и уж точно этот человек не мог носить то же имя, что я, и знать так много о моих делах. Но он держался так приветливо, что мое недоверие скоро испарилось.

Я сел за стол напротив хозяина дома. Для меня был готов прибор, и, кроме вилки с ножом, там лежала длинная ложка с ручкой из рога. Такой длиннющей и чуднóй ложки мне видеть не доводилось, и я спросил, что это.

«Похлебку в этом доме чаще всего подают горячей, поэтому нужна ложка подлиннее. Обычная история, правда?»

Я не нашел что ответить и не уловил в этих словах смысла, хотя в голове шевельнулось воспоминание о чем-то нехорошем, связанном с такими ложками[124], но, как я уже говорил, мысли у меня по пьяному делу путались. Слуга поставил передо мной большую миску с супом. Но не успел я погрузить туда ложку, как мистер Стюарт выкрикнул с другого конца стола: