Кто-то просит прощения

9 августа, вторник

Если на душе тяжело, нужно поменять небо.

Хоть ненадолго улететь из любимого города, по улицам которого стало тяжело ходить, который стало трудно видеть, в котором стало больно дышать. Из города, в котором он не сумел уберечь любимую женщину.

Улететь из Москвы.

Улететь, чтобы потом вернуться, через время, которое лечит, и не только потому, что Москва – это место работы и карьеры. За этим в Москву возвращаются те, кто ради работы и карьеры в Москву перебрался: ругаются, но возвращаются, мечтая поскорее заработать на пенсию или дослужиться до неё, и уехать из места, позволяющего на себе зарабатывать тем, кто его не любит. Феликс же свой город любил и знал, что вернётся в него с радостью. Но сейчас им необходимо расстаться. Необходимо ненадолго поменять небо, но не душу, ведь Москва всегда будет в душе Феликса Вербина, в его сердце. Пусть сейчас оно и кровоточит открытой, невыносимо болящей раной. Феликс знал, что однажды рана превратится в рубец и город в этом поможет, но сейчас он бередил её, заставляя страдать и мучиться.[1]

Феликс уезжал.

А Москва молча наблюдала за тем, как Вербин добирается до «Савёловской» и садится в аэроэкспресс до Шарика, начав большое путешествие с малого пути. В аэропорт, в терминал «В», который по привычке называл «новым», Феликс приехал за пару часов до вылета. Регистрировался заранее, с собой лишь ручная кладь, поэтому в очереди сто[2] ять не пришлось, только на досмотре, но двигалась она быстро. Оказавшись внутри, Вербин отыскал нужные посадочные ворота, подошёл к панорамному окну и остановился, машинально ища на поле «Рюмку». Смешно, конечно – знаменитый посадочный павильон, круглый и оригинальный символ Шереметьева снесли ещё в 2015-м, посчитав, что современное квадратное лучше изящного старого, но взгляд продолжал искать его на поле. И всё благодаря яркому детскому впечатлению: первый полёт, точнее, в тот момент – ожидание первого полёта, волнение, суетящиеся родители: «Билеты проверь! – Куда они денутся? – А паспорта у тебя? – У тебя в сумочке. Вместе с билетами». Лимонно-жёлтое такси до аэропорта – в «Волгах» пахло совсем не так, как в «Жигулях», строгие контролёры и потрясение – стоящее прямо на поле здание. А вокруг – самолёты. «Папа, что это? – Из него выходят на посадку». Красиво! А к красоте быстро привыкаешь, красота покоряет и захватывает. И остаётся с тобой надолго и, даже исчезнув, постоянно о себе напоминает, заставляет оглядываться даже сейчас, через много-много лет, когда мало кто из посетителей Шарика поймёт, что ищет на поле Вербин. Люди ведь легко забывают то, что было раньше. Зачем засорять голову? Исчезло и исчезло, значит, не было особенно нужным – ни само строение, ни история аэропорта. Разрушим и забетонируем. А потом приедем в какое-нибудь европейское захолустье, будем умиляться старому домику и вздыхать: «А у нас таких не сыщешь…» Действительно, почему не сыщешь? Загадка…

Привычно поискав взглядом «Рюмку» и привычно её не найдя, Феликс пробормотал: «Опомнись», и встал в очередь на посадку – её как раз объявили. В результате, оказался в салоне одним из первых и уверенно прошёл к креслу у аварийного выхода – в ряду для «длинноногих». Когда приходилось летать, тем более – далеко, Вербин не жадничал и доплачивал авиакомпании за комфортное размещение, иначе прилетал к месту назначения с гудящими коленями. Если не успевал зарегистрироваться у аварийного выхода, брал места у прохода, в который можно было вытянуть ноги, но на этот раз ему повезло – тринадцатый ряд оказался почти свободен, и Феликс выбрал место «F», у окна. Заодно порадовался тому, что не занятым оказалось кресло «F», а не «A», потому что спать в самолёте Вербину было удобнее на правом боку.

Устроившись, Феликс некоторое время поиграл в бесхитростную игру «Угадай попутчика» – таращился на идущих по проходу пассажиров, пытаясь понять, кто из них проведёт шесть часов в соседнем кресле, не угадал, вспомнил, что забыл написать друзьям, что в самолёте, взялся за телефон, отправил пару сообщений, машинально углубился в новостную ленту и вздрогнул от неожиданности, услышав насмешливое:

– Так вот кто успел к иллюминатору раньше меня.

Оторвался от телефона и посмотрел на высокого блондина, который уже положил багаж на полку и теперь с любопытством разглядывал Вербина. Блондин был не просто высоким – благодаря широким плечам и плотному сложению, он казался огромным, и даже Феликс, со своими ста девяноста четырьмя сантиметрами роста, выглядел на его фоне довольно скромно. Тощим Вербин никогда не был, но при этом, несмотря на подходящие данные, никогда не стремился «накачаться», сохраняя комфортный для себя вес. А вот попутчик, похоже, в зал заглядывал не только для поддержания формы и его мощную фигуру прекрасно подчёркивал элегантный дорожный костюм.

О существовании подобной одежды Феликсу было известно исключительно из книг, действие которых разворачивалось в конце XIX – начале ХХ века. Другими словами, речь шла о давно исчезнувшем из обихода артефакте из прошлого, однако увидев, во что одет блондин, Вербин мгновенно припомнил это сочетание – «дорожный костюм»: удобный, красивый, явно сшитый на заказ. Его дополняли сорочка, галстук и мягкие кожаные туфли. Блондин же по очереди оглядел кроссовки, джинсы и футболку Феликса… и тоже ничего не сказал. Зато наклонился к стюардессе и что-то прошептал ей на ухо, девушка рассмеялась, и Вербин понял, что она покорена и проблем с обслуживанием у попутчика не будет. Блондин же добродушно улыбнулся стюардессе, снял пиджак и отдал ей, видимо, повесить на «плечики», оставшись в жилете и сорочке. Ослабил узел галстука, уселся в крайнее, у прохода, кресло и повернулся к Феликсу.

И они долго, почти полминуты, смотрели друг на друга. Моргали, конечно, не дети всё-таки, но молчали. Затем Вербин поинтересовался:

– В «бизнесе» мест не хватило?

И услышал в ответ громкий, необычайно заразительный смех.

– Что меня выдало? – отсмеявшись, спросил блондин.

– Галстук очень красиво завязан.

– Научить этому узлу?

– Вы не похожи на человека, который сам себе завязывает галстуки, – заметил Вербин.

– А как иначе? – удивился в ответ попутчик. – Галстук – это не «что-то там на шее мешается», но главный элемент мужской индивидуальности – сейчас мы говорим об одежде, как вы понимаете. Галстук – это единственное, что нельзя дарить мужчине по праздникам, тем более – женщинам. Ну и… я не женат.

Как и большинство здоровенных, понимающих свою силу мужиков, блондин был добродушным, во всяком случае, хотел таким казаться. Лицо он имел располагающее, большие серые глаза смотрели приветливо, а густая, идеально подстриженная борода – на взгляд Феликса, длинновата, но в целом, нормально – добавляла шарма, а не казалась данью моде.

– Поверьте – я никогда не знакомлюсь с попутчиками. Но для вас сделаю исключение. – Он протянул руку. – Александр.

– Феликс, – ответил Вербин, отвечая на рукопожатие. Крепкое, но не нарочитое: блондину не требовалось доказывать окружающим свою мощь, и он всем пожимал руки с одинаковой силой. Ну, наверное, за исключением стариков, женщин и детей. – Очень приятно.

– Взаимно.

– Почему решили оказать мне честь?

– Вы наглый, – с улыбкой ответил Александр, глядя Вербину в глаза. Ответ ни в коем случае не был оскорблением: Феликс спросил – блондин ответил. Причём подразумевалось, что окажись Вербин обычным, вежливым, рука не была бы протянута.

– Может, дерзкий? – предложил свою версию Феликс.

– Нет, именно наглый, – покачал головой Александр. И на всякий случай добавил: – Но это не оскорбление.

– Я понял, – кивнул Вербин.

– Это у вас врождённое, нечто такое, чему вы не в состоянии противиться и не способны контролировать. Это здоровый признак столичного жителя, – продолжил блондин, не дожидаясь ответа. – Ма-асквич, да?

Александр намеренно подчеркнул в этом слове знаменитое московское «аканье».

– Коренной.

– То есть не прибыли из какого-нибудь имперского захолустья с прочей пеной перестройки?

– Живём в большой деревне, сколько себя помним, ещё прапрадед мой к колодцу на Ордынке бегал, – в тон собеседнику ответил Феликс и ехидно поинтересовался: – Хотите угадаю, откуда вы?

– Институт Отта, – с гордостью произнёс Александр. – Вам это о чём-то говорит?[3]

– Достойно, – кивнул Вербин. – Потом, конечно, физико-математический лицей? Двести тридцать девятый?

– Как вы догадались?

– По узлу галстука.

– Я ведь говорю – наглый. – На этот раз Александр не рассмеялся – захохотал. – Кажется, я рад, что мы познакомились.

– Я пока не знаю, но близок к тому, чтобы с вами согласиться, – улыбнулся в ответ Феликс. – В Иркутск по работе?

– Совмещаю приятное с полезным: предложили две командировки на выбор – Иркутск или Владивосток, я и вспомнил, что никогда не был на Байкале.

– А во Владивостоке?

– Тоже не был.

– Монетку бросали?

– Решил начать с того, что ближе. – Александр пожал могучими плечами и поинтересовался: – А вы?

– Только отпуск, – ответил Вербин. – Никаких командировок.

– В отпуск в одиночестве? Или догоняете друзей?

– Друзья в Иркутске, – уточнил Феликс. – Позвали посмотреть Байкал.

– Тоже впервые?

– Один раз выбирался. Давно.

– Вот и я впервые. – Александр по-прежнему не заморачивался с выслушиванием ответных реплик. – Честно говоря, я бы от этих командировок отболтался, всегда отбалтывался, но потом подумал: какого чёрта? Жить в России и не побывать на Байкале – глупо и в своём роде неприлично. Как там: «Славное море – привольный Байкал, славный корабль – омулёвая бочка». Помнишь классику? Ничего, что я на «ты»? Вот и славно. Омулёвая бочка, да… легендарная, если вдуматься, ёмкость. У меня друг периодически в Иркутск мотается, омуля привозит, ну, рыба как рыба, но я решил посмотреть, откуда она берётся и вообще, есть ли это озеро или название напитка полностью выдумано. Жаль, что в нём купаться холодно, но проверим. Я к холодной воде привычный, у нас, в Питере, тёплую воду даже летом не часто включают, Балтика, слышал? Ну, как, Балтика – Финский залив. Нет, я его люблю и всё такое, но, собака, холодный, конечно. Ты сам из Москвы? Ну, не расстраивайся. Так вот, Байкал, вроде, пресный, а в остальном такой же холодный, как залив. И сам Иркутск, конечно, город интересный: шаманы, декабристы, Колчака расстреляли… за один день посмотреть не успеешь. В общем, я решил порешать командировочные дела и задержаться. А ты надолго?

– На неделю, не меньше. А там – как пойдёт.

Феликс пока не знал, сколько времени ему понадобится, чтобы захотеть вернуться в Москву. Не испытывая при этом… острой боли. Потому что болеть его душа будет всегда.

– Хорошо, когда отпуск длинный и можно самому решать, что с ним делать, – прокомментировал его слова Александр.

– Ну… не то, чтобы…

– Или ты какой-то из творческих? Писатель там, или художник? И располагаешь своим временем?

– Разве плохо быть кем-то из творческих? – удивился Вербин.

– Наверное, нормально, я не пробовал, поэтому точно не знаю, – свободно ответил Александр. – Но пьёте вы много.