1918-й год на Востоке России

Попав в кустарник, ротмистр Манжетный потерял возможность ориентироваться. Кто стреляет? Откуда? Куда? Кругом кипит, как в котле. Пулеметы не трещат, а воют. Отдельных выстрелов не слышно, в ушах стоит сплошной вой, а над головой будто свист ветра. Впереди медленным шагом идет Смолин, позади него Манжетный. «Признаться, я в те минуты как-то не сознавал опасности, — пишет в своих записках полковник Манжетный, так как, во-первых, в первый раз был под таким огнем. Из-за кустов ничего не было видно, только наша цепь, вдоль которой мы шли. При мне двое или трое были убиты в голову, причем пуля, попадая, издавала какой-то шамкающий звук».

Двигаясь медленно, Смолин с Манжетным прошли всю цепь, вышли из-под огня и подошли к орудию полковника Перхурова, которое стояло шагах в двухстах от бронепоезда и било по нему в упор, но ничего особенного сделать не могло, так как стояло почти в створе поезда, имевшего паровоз в середине. В сторону орудия находился тендер и один или два товарных вагона. Оба же боевые вагоны находились на противоположном конце бронепоезда.

Поговорив с полковником Перхуровым, Смолин в сопровождении Манжетного так же медленно и тем же порядком двинулись назад. «Смотрю, убитых больше, — пишет полковник Манжетный, — насчитал человек до десяти. А стрельба между тем усилилась. Ружейных выстрелов почти не было слышно — одни пулеметы. Как потом выяснилось, у нас работало 12 „льюисов“, а на бронепоезде 8 „максимов“. И это буквально на пятачке».

«Обратный путь был труднее. Так и хотелось согнуться, а временами приходилось напрягать всю силу воли, чтобы не лечь, но удерживало самолюбие. Наконец, дошли до станции. Смолин пожал мне руку, поблагодарил за выдержку и помощь. Я второго не понял и, несколько удивленный, спросил: „Чем же я помог?“ Тогда Смолин мне признался, что перед моим подходом с сотней цепи, понеся в первые минуты боя огромные потери, чуть ли не до 40 чел. убитыми и ранеными, начали было отходить без приказа. Настроение бойцов было таково, что Смолин опасался возможности панического бегства чинов его отряда. Поэтому он решил для поднятия настроения лично пройти по цепи, а для компании взял меня. Он сказал, что броневик стоял от цепи всего шагах в 20–30. Вот тут-то меня обуял „задним числом“ ужас, да такой, что я на несколько секунд потерял дар речи. Тут только я сообразил, какой опасности мы подвергались. Только чудом объясняю, что вышли целыми из этой „прогулки“. Весь березняк был почти начисто срезан пулеметным огнем».

Два часа бились белые с бронепоездом. Наконец огонь стал ослабевать и вскоре совершенно затих, лишь раздавались отдельные ружейные выстрелы со стороны белых. Подполковник Смолин приказал атаковать бронепоезд. Белые цепи двинулись вперед. Тишина. Лишь слышны стоны в вагонах.

Несколько смельчаков подползли под самый бронепоезд и для большей верности в каждый из вагонов пустили через амбразуры по 2–3 гранаты. Открыли двери и вошли. В каждом вагоне было человек по двадцать. Почти все были мертвы. Несколько тяжелораненых. В глаза белым бросились две розовые фигуры, сидящие у двух пулеметов (в дыму от гранат в первый момент трудно было рассмотреть). Подошли ближе. Фигуры неподвижны. Толкнули. Мертвы. Оказывается, оба эти молодцы-пулеметчики были сплошь забинтованы розовыми бинтами, до головы включительно, причем оба убиты в лоб, по-видимому, пули попали в прицельную скважину. Был виден мозг, выползавший из раны густой массой.

Белым досталось: 8 или 9 пулеметов, 54 винтовки, значительное количество патронов и иные трофеи. Так как белые сильно потрепались, то в первую очередь с убитых были сняты сапоги, кои и поделены между ротами. В углу одного из вагонов, между прочим, в двух ящиках были обнаружены консервы. В одном из них — ананасы, а в другом — кильки и шпроты. «Недурно, голубчики, питались», — сострил один из белых. День был жаркий, в броневом вагоне — настоящий ад. Жажда мучила ужасно, а потому ящик консервированных ананасов доставил белым бойцам огромную радость.

Подобрав раненых, число коих ротмистр Манжетный в своих записках определяет в 50 человек, и окончательно подорвав бронепоезд, белые отошли в ближайшую деревушку, дабы немного передохнуть и привести себя в полный порядок.

Расположившись в деревушке, не успели белые закусить, как сторожевое охранение открыло огонь. Оказывается, со стороны Камышлова к ст. Подъем подошел эшелон, который и остановился, не доходя до семафора. Началась выгрузка красной пехоты… Так, значит, снова бой. Подполковник Смолин решил атаковать красных, но последние успели уже развернуться в боевой порядок и сами стали надвигаться на белых.

Противник давит, а тут, как назло, крестьяне с подводами поразбежались. Как увезешь раненых? Пока искали и собирали подводы, красные поднажали так, что белые не выдержали и стали оставлять деревню и в ней раненых, но, выйдя за околицу, остановились и затем, перейдя в контратаку, ворвались в деревню и выперли красных из нее. Этим временем одна из рот 3-го Степного стрелкового полка зашла в тыл к красным. Большевики дрогнули, и скоро их отступление превратилось в паническое бегство. При этом белые захватили до 20 пленных, от которых узнали, что сражались с Петроградским продовольственным отрядом, состоявшим исключительно из рабочих бывшей столицы.

В своих записках генерал Смолин вспоминает такой комический эпизод: «Бой шел на поле, покрытом густой и высокой рожью, где, между прочим, имелось несколько небольших хлебных амбаров. Наступали уже сумерки, когда нам удалось обойти и потеснить красных, а затем, когда те обратились в бегство, мы, после короткого преследования, занялись тщательным осмотром поля боя. Вдруг мне докладывают: „Красные занимают амбары“. Приказываю атаковать. Приближаемся к амбарам. Вижу, там, действительно, группа красных с пулеметом. Но странно — не стреляют. Подходим ближе, и я предлагаю им сдаться. „А бить не будете?“ — слышу голос из этой „цитадели“. Заверяю, что гарантирую им жизнь и даже отпущу их по домам, если убежусь, что они действительно мобилизованы. „Так что, Ваше Высокоблагородие, действительно, ей-богу, мобилизованы. Явите милость, не бейте“. — „Не будем, не будем, выходите и сдавайте скорее оружие, иначе подожгу амбары и всех расстреляю“. Через несколько минут все было кончено. Одни из пленных были отпущены, другие отправлены в тыл».

Хоть белые и выиграли в этот день два боя, но настроение у всех было подавленное. Потери огромные, всего выбыло из строя 47 человек (из них было 13 убитых и 26 тяжело раненных). В бою со стороны белых, между прочим, отличились: пулеметчик прапорщик Аарон Розенталь (еврей) и прапорщик Юрченко. Последний с горстью добровольцев забрал в плен чуть ли не 200 человек красных. Подполковник Смолин решил отойти в леса, что близ села Успенского.

Значение боя под ст. Подъем сводилось к следующему: 1) уничтожение белыми чуть ли не единственного хорошо оборудованного красного бронепоезда, 2) потери красных, как материальные, так и в отношении живой силы, 3) деморализация красных в Тюмени, откуда они чуть было не приготовились бежать на Туринск, 4) разрыв связи между Тюменью и Камышловом, 5) после этого боя стал более заметен приток добровольцев в отряд подполковника Смолина.

Следует также указать, что моральное значение этого боя сказалось и на Тобольском отряде полковника Киселева, который сумел, где-то на тракте Тюмень — Тобольск, включиться в уцелевший провод и подслушать панические сообщения красных о «зверствах» белых на Подъеме. Это подбодрило отрядников полковника Киселева, и он стал упорнее и решительнее нажимать на красных. В Тюмени красные подняли страшный шум по поводу этих двух налетов белых на ст. Тугулым и ст. Подъем. Были устроены торжественные похороны героев, павших в неравной борьбе с «палачами-белобан-дитами». Жертвы были похоронены в городском сквере в двух братских могилах.

В материальном отношении Подъем также дал белым кое-что. Следует не упускать из виду, что у белых, в отрядах Сибирской Народной армии, ощущался большой недостаток, даже нужда в каждой лишней винтовке, пулемете, не говоря о патронах. Все захваченное на Подъеме подполковник Смолин передал позднее в отряд полковника Вержбицкого.