Ежегодный пир Погребального братства

17 октября

Может ли старая любовь взять и отпасть, как отваливается корка с зажившей царапины на локте или на коленке, открывая новую розовую кожу? И то, что казалось неотъемлемой частью тебя, — исчезнуть, как ошметок кожи, канувший в Лету после падения с велосипеда? Неужели то было всего лишь падение с велика? Эти вопросы не дают мне покоя. Я долго не решался перечитать свой дневник, а потом продолжить его; теперь я считаю, что это необходимо. И даже при развитой интуиции и умении действовать инстинктивно надо хоть изредка думать мозгами. Последняя запись датируется 1 февраля[7]; я покинул «Дебри науки» в начале лета. А история с запором действительно очень характерна для человека, который не прислушивается к себе и натужно сопротивляется собственному телу. Сразу вспоминаю Макса. Короче. Безумие в деревне может принимать чрезвычайно разнообразные формы[8]. Я выдавливал из себя никому не нужные страницы проблематики, а Макс долгие месяцы тупо фотографировал одно и то же дерьмо.

Овощи! Овощи! Ибо сказано у Лао-цзы: надо искать путь. А теперь я отрублю вам голову[9].

Пять фруктов и овощей в день: удивительно, как ясно и трезво работает голова от всего-то одного косячка. В конце концов, конопля — это трава. Два яблока, три косяка — и вуаля! — дневная диетическая норма выполнена[10].

Но может ли любовь отпасть,
Как корка с поцарапанной коленки?[11]

Пройду все по порядку, начиная с 6 февраля. Тогда я еще не знал об этом, но война между сторонниками резервных водозаборов[12] и их противниками уже началась. И первый боевой эпизод как раз стоил Люси суточного задержания в полиции в декабре и множества неприятностей впоследствии. Причины этой демонстрации абсолютно меня не заинтересовали, я заметил только ее последствия, — отсюда видно, насколько я, казалось бы поглощенный своей диссертацией, на самом деле был далек от сути изучаемого предмета. Если я ставил задачу расширить знания о территории и углубить ее понимание и при этом не умел по-настоящему прочувствовать главные ее проблемы, то, даже научившись прилично готовить овощные супы по рецептам из интернета, я не мог предложить истинной науке ничего путного.

Итак, за февраль я сильно продвинулся в автомеханике и кулинарии и довольно слабо — в науке. Кальве одобрил присланную главу «Вопросы», попутно напомнив мне, что я так и не представил материалы полевых исследований, которые должны как-то ответить на эти самые вопросы. Раздел «Ответы» продвигался несильно. Мне было дико тяжело признать его правоту, но крыть было нечем. Да, я сформулировал какие-то научные цели, но даже само их формулирование, подгонка действительности под программу семимильными шагами уводила меня в сторону.

И я все глубже уходил в искусство кулинарии и огородничество.

Ну, искусство кулинарии — на мой манер, конечно, не на уровне передачи «Топ-шеф в деревне»: Матильда отдала мне ненужную мультиварку «Термомикс» (Тегmomix™) первого поколения, и я потихоньку осваивал телематические джунгли кулинарных рецептов. Вспахивал ниву гастрономии голыми руками, имея из подручных средств лишь овощечистку да кузькину мать. Должно быть, овощи у Люси были просто первоклассные, потому что довольно быстро я научился готовить не только весьма продвинутые супы[13], но и такие сложные блюда, как вегетарианское рагу. С конца февраля я почти ежедневно сопровождал Люси в поля, и она, казалось, была рада такой компании (моя полная неосведомленность и неуклюжесть новичка очень ее забавляли). Я даже как-то наладил отношения с ее псом, всегда готовым к игре; так что проводил больше времени, возясь с ним, чем окучивая грядки, но Люси это вроде бы не смущало. Она часто задавала мне вопросы о том, как у меня продвигается научная работа. Я в ответ врал и понимал, что вру — без причины, по инерции; отвечал, да так, ничего, подвигается помаленьку, хотя к тому времени уже полностью забросил опросы местных жителей. Я сказал себе: ну, проблематика закончена, теперь можно и передохнуть пару дней, а через месяц по-прежнему стоял внаклонку по щиколотку в мульче и сеял рядами горох. «Рискованно, конечно, — говорила Люси, — но попробуем. С учетом укрытия из полиэтилена на начальном этапе, а также глобального потепления и внезапной удачи сможем в мае заработать на тысячу евро больше. Зато если ударит мороз и дальше тоже будет холодно… ну, значит, зря потратим время. Ну, хотя бы не деньги, — семена-то достались почти даром»[14].

Так что моя научная работа заключалось в том, что я наблюдал за ростом овощей.

Бросал собаке мячик.

Выдергивал сорняки.

Смотрел, как на ветвях тополей появляются листья, слушал, как болото оживает и наполняется гомоном птиц.

Нам повезло, ничего не вымерзло; горошек выстоял (и вырос у нас не горох, а просто загляденье, и настоящие ранние овощи, как в старое доброе время), а Люси заработала несколько лишних сотен — покупатели были в восторге и влет раскупали сладкие сочные шарики, которые мать-природа чудесным образом упаковала в нарядный зеленый стручок.

Люси была совершенно счастлива. Теплая и ранняя весна волшебно преобразила округу. Погода стояла идеальная! Но я отвлекся. Вернусь к хронологической нити. Зима оказалась спокойной, но насыщенной событиями.

Я отказался от карьеры Нимрода: во-первых, лень было сдавать на охотничью лицензию, хотя закон и давал мне право на «охоту в сопровождении инструктора» — точно как в случае начинающего водителя, — не уверен, что это сильно обрадовало бы Гари. Да и стоимость лицензии не воодушевляла (не говоря о приличных расходах на экипировку, ружье и т. д., плюс надо заводить собаку, — словом, не всякому дано стать Джеком Лондоном). В июне я сумел слегка заинтересоваться рыбалкой и как-то на выходных даже принял участие в «Приключениях в недрах Дикого Болота»[15], но я же обещал сначала рассказать про зиму, так что вернемся в февраль. Значит, в начале февраля, числа примерно 10-го, я получил сообщение от Кальве, в котором он интересовался (в гораздо более изысканных выражениях), какого хрена я молчу и какие груши околачиваю в деревне, а также приглашал меня начать шевелиться, ибо я третий год сижу в аспирантуре, а пока что заявка на зачисление меня на будущий год младшим научным сотрудником и ассистентом преподавателя отклонена; это был чудовищный удар. Грант на полевые исследования и стипендия заканчивались в июне, я надеялся как-то протянуть до первой зарплаты в университете, у меня были кое-какие сбережения, но жить в Париже все равно довольно накладно.

А в тридцать лет снова жить с мамой — совсем позор. Так что я приуныл, и эта депрессия выразилась в том, что я просто лег на дно, перестал ходить в кафе «Рыбалка», увеличил потребление замороженной пиццы и прочей дряни.

Добрую неделю я провел за игрой в тетрис и чтением Рабле[16].

Я пропадал достаточно долго, так что Макс, не видя меня за аперитивом, забеспокоился и решил заехать без предупреждения. Он с ужасом обнаружил меня сидящим в темноте, с закрытыми ставнями, бледного, с запавшими глазами; из «Дебрей науки», по его словам[17], разило кошачьей мочой, — словом, друг его явно загибался, «томился, как девка на выданье, и таял на глазах»[18]. В порыве великодушия Макс решил меня выгулять, дабы «проветрить мне мозги»[19]; и не только пригласил на обед, но и стал меня всячески развлекать, что, как мы увидим, не обошлось без последствий. Первым таким развлечением, которого я бы, надо сказать, охотно избежал, стала полная экскурсия по мастерской Максимилиана, и особенно по ее сокровенной части: демонстрация пресловутого шедевра, никем еще не виденного и завершенного 2 января утром. «После нескольких недель компоновки все готово», — сказал Макс, и я стану первым из живущих, кто увидит это воочию: «Мощнейший эстетический заряд! Живо поставит тебя на ноги, парень. Прямо сразу взбодришься и примешься за работу! Этот шедевр станет нетъемлемой частью тебя, малыш. Смело считай его путеводной звездой. Потому-то я его и показываю. Чтобы вернуть тебе веру. Наполнить тебя надеждой»[20].

Его самомнение просто изумляло.

Макс вещал все это, стоя перед дверью мастерской и держась за ручку; мы только что отобедали[21]. Я ощущал некоторую робость, но гордился оказанным доверием. И надеялся, что моего эстетического багажа хватит для оценки.

Бывший амбар — длинное строение, с наружной от четырехугольника фермы стороны стена у него глухая; с другой — широкие застекленные проемы выходят на двор. Когда Макс впустил меня внутрь, длинные красные шторы, похожие на театральный занавес, были задернуты и все огромное помещение погружено во тьму; едва угадывалось бюро, стол для рисования, стремянка, высокие силуэты мольбертов, укрытых тканью.

— Готов? — спросил меня Макс. Цикл называется «Бристольская шкала: фрагменты автобиографии».

И он включил свет. Нет, я не был готов.

На противоположной от двора стене, освещенной очень мощными белыми софитами, висели десятки фотографических оттисков — края у них были светлыми, белыми или голубоватыми, а центр — неизменно темным: черным, темно-зеленым, коричневым или хаки. Я остолбенел: то был кал во всех его видах, сотни какашек; мелкие, крупные, средние, прямые, кривые, узловатые, жидкие, плотные, дряблые, лепешкой и т. д., и т. д. — короче, бесконечные вариации на тему дерьма.

Фу-у-у!

Я просто обалдел.

Слова не мог произнести.

— Скажи — штырит, да? — сказал Макс.

— А ты слыхл про бристольскую шкалу? — спросил меня Макс. — Бристольская шкала оценки дефекации — это как шкала Рихтера для землетрясений! Ты что молчишь-то? — забеспокоился Макс.

Я все еще не мог говорить. И спрашивал себя, что должно произойти, чтобы художник вот так отрекся от красоты и окунулся в полную мерзость. Наверное, такая форма депрессии. Мировая скорбь. Когда кажется, что жизнь омерзительна и с каждым днем все выше уровень говна. Не интеллектуальная игра, не тонкая ирония, понятная лишь знатокам искусства, не какой-нибудь концептуальный эпатаж в духе Мандзони — дурацкая шутка для горстки счастливцев, а реальное, почти патологическое погружение, этакая «Моя жизнь в дерьме», — с одной стороны, мне казалось, что тут уже надо звать психиатра, а с другой стороны — я видел что-то очень созвучное времени. В целом же все выглядело настолько неудобоваримо, что аж брало за горло, как мощное амбре. Словно заглянул в душу и увидел бездонную тоску.

Сейчас я, конечно, понимаю, что впечатление, которое произвела на меня его работа, можно частично объяснить отсутствием привычных рамок подачи, музея, галереи, «культурной упаковки»: грубая реальность сарая, близкое присутствие художника, его жадное ожидание реакции. Он смотрел на меня в замешательстве — мы оба словно онемели. И вдруг Максу стало стыдно; мне кажется, он внезапно увидел свою работу заново, со стороны — моими глазами, в моем неловком молчании; и осознал ужасный крах своих замыслов и полную несостоятельность своей тупой маниакальной копрофилии — вот уж поистине нулевой градус автобиографии.

(Надо признать, что Макс — настоящий художник, богатый и изобретательный: когда он понял, что его гигантское творение «не задалось», он тут же превратил его в «Дневник минималиста», содержащий минимум фотографий, довольно забавные карандашные вставки и отмечающий каждый день цифрой по вышеуказанной бристольской шкале. Эти пародийные путевые заметки в виде небольшой книжки из тридцати гравированных страниц с подкрасками акварели смотрелись так забавно и лихо, что тираж разошелся почти сразу[22].)