Ежегодный пир Погребального братства

СРЕДИННАЯ ДЫРА, ИЛИ АЛКОГОЛЬНАЯ ИНТЕРМЕДИЯ ДЛЯ ОЖИВЛЕНИЯ АППЕТИТА & ЗАСТОЛЬНАЯ ПЕСНЯ (на мотив «Угрей»)

Пувро сделал знак магистру Сухопеню, и тот сразу понял, что нужна какая-то пауза, антракт для того, чтобы восстановить порядок и аппетит. Трапеза подошла к середине, позади — рыбное, впереди — мясное. Самое время устроить перерыв, так называемую Дыру. Дыру, волшебным образом восстанавливающую силы и голод. Со всех сторон окружавшие его могильщики почувствовали приближение заветного мига и закричали: «Песню! Песню! Даешь Дыру!»

Профан воображает Дыру тупо «нормандской», тогда как она сродни всем французским провинциям, использующим те средства, которыми они располагают: коварней всего Дыра лотарингская, на алычовой водке; экзотичней всего — антильская, с горящим ромом; богоугодней всех — Дыра монашеская, на шартрезе, восточней всех — эльзасская, на кирше; всех приземленней — Дыра северная, на свекольном самогоне, и т. д.; тут и коньяк, и ар-маньяк, и водки из виноградных выжимок, и настойки всех видов и сортов, которые тоже можно принимать во время Дыры, то есть от души, не скупясь и посреди трапезы (и значит, Дыра пьяницы, который полощет горло мятным ликером «Рикле» (Ricqles®), прежде чем вернуться к жене, на самом деле не считается Дырой, ибо та должна быть окружена твердью, то есть едой), и все это — чтобы усилить выработку желудочного сока и не только вернуть аппетит с целью продолжения банкета, но и прочистить горло для пения, ибо таково было назначение Дыры для тех, кто ее копал, она всегда сопровождалась какой-то песней с призывами предаваться питию и прочим увеселениям, иногда связанным с так называемым «слабым» полом, — иными словами, песней с солдатским юмором, очень телесной, приземленной, а ведь в случае похоронного ремесла тело и земля — это сама соль профессии. Право выбирать напев каждый год получала новая делегация — на сей раз были выбраны могильщики Окситании; Дыра, следовательно, обещала быть битерской или нарбонской; а алкогольные напитки — западными: либо настойка дудника болотного, зеленая, как шартрез, дурманящая и обманчивая, как фея в тумане; или настойка синей дикой сливы тройной очистки — она, конечно, немного дерет в горле и бьет по мозгам, но способна поднять и покойника — впрочем, она и пахнет трупом. Окситанские забулдыги тут же затянули песню на всем известный мотив, чтобы и другие могильщики могли подхватить припев:

Как приедешь в Сен-Шиньян,
Непременно будешь пьян!
Потому что без вина
Жизнь уныла и длинна!
На холмах созрел гренаш!
Дай нам выпить, Отче наш!
Дозревает кариньян —
Наливай второй стакан!

То была песня виноградарей, распространенная в районах Аквитании, которые раньше назывались Лангедоком; от ее легкой мелодии и незатейливых слов хотелось чего-то пятизвездного, отменного, не ниже тринадцати градусов! Старинных вин! И непевшие, оставляя вино для мясных блюд, чей аромат — горящие дрова, шкворчащий жир, впитавший в себя лавр и тимьян (слуги перестали крутить ручки и уже снимали мясо с вертелов), — щекотал их раздутые удовольствием ноздри, для поднятия духа опрокидывали шкалики сливянки или дудника (Angelica archangelica).

Как могильщику не пить?
При профессии такой!
А налижешься вконец —
Похоронишь не того!
На холмах созрел гренаш!
Дай нам выпить, Отче наш!
Дозревает кариньян —
Наливай второй стакан!
Ох, тяжел дубовый гроб,
Ох и твердая земля,
Хорошо работать чтоб,
Нам без выпивки нельзя!
На холмах созрел гренаш!
Дай нам выпить, Отче наш!
Дозревает кариньян —
Ну, налей второй стакан!
С каждым надо поскорбеть,
Каждый будет наливать.
При профессии такой
Будешь трезвым, твою мать!
На холмах созрел гренаш!
Дай нам выпить, Отче наш!
Дозревает кариньян —
Ну, налей второй стакан!

Далее тема принимала игривый оборот (в угоду цензуре заменим точками проблемное слово, дабы не шокировать прекрасный пол, как любил говаривать Сухопень):

Что за девка, просто клад!
Шире двери ее зад!
Друг-могильщик, не пасуй!
Доставай свой верный…!
На холмах созрел гренаш!
Надо б выпить, Отче наш!
Дозревает кариньян —
Ну, налей еще стакан!
Нет красотки, нет монет,
И ругаться силы нет…
Как преставится клиент —
Снова будет звон монет!
На холмах созрел гренаш!
Надо ж выпить, Отче наш!
Дозревает кариньян —
Друг, налей второй стакан!

Особенно напирали лангедокские могильщики на похабный куплет, и даже повторили его дважды.

А тут все разом подняли локти! И опрокинули в глотки содержимое своих шкаликов! Официанты же предусмотрительно поднесли чем закусить, — ведь надо же подкрепиться после спиртного, пока сводный лангедокский хор под грохот аплодисментов выводит концовку застольной песни:

Девка дородна, девка красива,
Держится гордо и смотрит спесиво!
Ну и ходи себе дальше одна,
Лучше с друзьями выпить вина!
Ведь на холмах созрел гренаш!
Надо ж выпить, Отче наш!
Дозревает кариньян —
Друг, давай второй стакан!

Закуска под Дыру состояла всего лишь из небольшой тарелочки ракушек с кремом из очень зрелого сыра конте с трюфелями, пахучего, как падаль, и отбивающего мозги не хуже фильмов с Луи де Фюнесом, к тому же адский вкус сыра начисто обдирал нёбо перед серьезной пищей, гвоздем программы — тем мясом, что раньше называлось жаркое. К могильщикам вернулся голод, музыкальная дань традиции дала им силы продолжить пьянку; биттеруанский хор ликовал и праздновал победу, как команда регбистов; официанты снимали с вертелов зайцев и молочных поросят и выкладывали, как положено, на огромные блюда. Пора было расчленять этих чудесных крошек, резать на куски и заливать соусом: зайцев — щавелево-сливочным, поросят — темно-шоколадным; на стол выносили и ранние овощи, жардиньер из молодого горошка, зеленой спаржи, карликовой моркови, тающих во рту артишоков, малюсеньких картошечек с острова Ре, зеленого лука и перьев чеснока, печеную тыкву, печеную фасоль, а за ними — ломтики баранины, свиные ноги, отбивные, затем телятину, ребрышки, жаренные на гриле, филе в соленой корочке, брошенное в открытый огонь, бедро, приправленное специями для шашлыка и нарезанное тонюсенькими ломтиками; и всех, даже пьяных, Дыра и ее закуска поставила на ноги: у могильщиков снова тек ли слюнки. Биттезеер мысленно продолжил список того, что ему удалось заглотить:

тартинка с рийетом с вувре, ломтик утиного паштета — вообще не о чем говорить;

пригоршня огурчиков — к ним в компанию;

одно фаршированное яйцо «мимоза», то есть две половинки яйца, единственно ради присыпки из петрушки;

две профитрольки с начинкой из сыра; семь лягушачьих ножек, то есть всего три лягушки плюс один инвалид;

восемь изрядных улиток с чесночным маслом,

буше по-королевски с телячьим зобом;

чашка бульона с плавающими островками, пошированным яйцом меретт и хлебной палочкой, чтобы обмакивать в бульон, волован с раками;

шесть (как они теперь далеки) горячих устриц а-ля Дюма, девять лангустинов с лимонным майонезом;

три клешни краба в панировке, четыре фаршированных ломтика угря;

два куска миноги по-ларошельски, полпорции заливного карпа;

Дыра — прием сливовицы;

ложка ракушек с конте и трюфелем, Дыра — прием настойки дудника;

еще ложка ракушек;

ломоть молочного поросенка с шоколадом;

мисочка кабачкового гратена с сыром «том» из Майлезе, заячья лапка со щавелем;

срез баранины и несколько фасолин;

маловатая порция телячьего филе, за которую не жалко жизнь отдать, — сготовлена в очаге;

несколько буквально лепесточков пряного бедра того же теленка;

беарнский соус — чтобы приправить жиром и эстрагоном запеченные овощи жардиньер.

Счет выпитому он потерял давно, но вроде бы пил шенен, гаме, и теперь вот отводил дуигу с десятилетним шиноном, вином глубоким-глубоким — таким глубоким, что в нем отражалась вся душа человеческая — душа и усталость, ибо Биттезеер слегка задремал. Сколько же это времени прошло? Пир вокруг него как-то расплывался, звучал глуше, словно издалека; ему еще удавалось подцепить задумчивой вилкой горошину или карликовую морковку, но вот баранины а-ля шашлык или телячьего бедра, нарезанного тонкими ломтями и запеченного в очаге, он уже не мог проглотить ни кусочка, — огромный П-образный стол являл собой гигантскую свалку; на полу собаки и кошки, спутники кладбищенских сторожей, занимались кто глоданием кости от жаркого, кто лаканием соуса от угря; многие из гостей в знак капитуляции отъехали от стола, разложили свои чоботы по обе стороны тарелки и опасно раскачивались на двух ножках стула, держа в левой руке бутыль шинона, а в правой — зубочистку; другие не выдержали и теперь спали, уложив голову на предплечье, а локоть в соус, и под их храп соседи гоняли лодочки из хлебного мякиша по остаткам супа; такая любительская регата позволяла им делать ставки; в углу четыре вдребезги пьяных могильщика играли позвонками барашка в кости, хмель сильно затруднял дело; официанты бледными призраками шагали через лужи и разбросанные объедки в попытке чуть-чуть прибрать, — между мясными блюдами и сыром всегда наступала какая то меланхолия: опустевшие очаги бесцельно догорали красным, свет утрачивал яркость, голоса — громкость. Могильщиков, за исключением самых благоразумных и самых молодых, охватывало благостное хмельное оцепенение, изрядно темперированное массой заглоченной снеди. Однако там и сям еще раздавалось жевание и бульканье; какой-то молодой гробовщик, протягивая тарелку, спрашивал, не осталось ли беарнеза, чтобы ему доесть телятину; и кто-то неугомонный грел на конце вилки у камина немалый кусок печеной баранины, а на кончике ножа ломоть молочной свинины: ну не любит человек холодное мясо, и все тут! Марсьяль Пувро налил себе седьмой бокал шинона, чтобы пропихнуть молодую картошечку с мясной подливкой, которую он обожал; придерживаясь выработанной тактики, он наполнял бокал до краев, пока поверхность не начинала чуть выпу-хать — он проверял это, уперев подбородок в скатерть и подбираясь к фужеру с хитроумием индейца, словно вино могло куда-то смыться, если его не застать врасплох: Марсьялю Пувро в очередной раз удалось подсторожить эффект поверхностного натяжения вина; и, сжав губы с нечеловеческим чмоканьем, он втянул в себя добрых два сантиметра шинона, и только потом поднял бокал за ножку, и понес вверх — жестом широким и неподвластным времени. Марсьяль Пувро чувствовал, что Пир теперь начнет клониться к закату, и попытался как-то взбодриться, тем более что конец был неотвратим: и следовало проглотить как можно больше еды и питья за несколько часов, оставшихся до Главного ритуала, который положит возлияниям конец.

Он одернул официантов, эй, наведите-ка хоть малость порядку, черт побери! Растормошите пьяных! Вздуйте огонь! Принесите сыры! Говорите красиво! Пейте по-свински! Стойте прямо! Думайте живо! Пните собак! Пуародо, речь!

Заслышав, что его выкликают с другого конца стола, Пуародо поднял голову от тарелки, еще полной запеченной баранины с фасолью; а ведь редко случалось мне едать баранину лучше этой! — подумал он, прокручивая над ней перечницу, — мясо ароматное, нежное и сочное; он, как и многие из присутствующих, ел мясо и выпивал только во время этого пира, остальную часть года являя собой пример образцового воздержания: трезвенник, вегетарианец, супруг. Практиковал Пуародо в Вандее, но неподалеку от Пьер-Сен-Кристофа, вотчины Пувро, — географическая близость не объясняла, но делала вероятным их знакомство и некоторое взаимное предубеждение. Пуародо услышал, как Пувро крикнул: «Речь!» — и невольно стал высматривать Громоллара, дабы продолжить начатый поединок, оборванный появлением Дыры.