Ежегодный пир Погребального братства

Казначей Громоллар пребывал в задумчивости. Закрыв глаза и прямо держа спину, он всем своим величественным видом показывал, что не спит. А сколькие рядом с ним предаются излишествам — удручающая картина! Он и сам, конечно, отведал и мясо, и гарниры. Но не так же. Во всем надо знать меру. Он пил, как и положено на пиру, но самую малость. А чтобы нализаться?! Нет уж, спасибо! Может, он и выпил бы чуть больше, будь там одно красненькое вино со склонов Лионе, или даже божоле, или сен-жозеф, или кроз-эрмитаж, — а так… Те луарские вина, что им подавали, казались ему довольно смелы, неожиданны, даже экзотичны. Если честно, жидковаты. Вот. «Нет в них той плотности и насыщенности, что в наших винах», — думал Громоллар. «Наверное, тут больше воды и меньше винограда, чем у нас», — думал Громоллар. «Взять, к примеру, крозское вино — это же кровь жертвенного быка, густая, живительная, достойная римлян», — думал Громоллар. А вспомнишь кот-роти! Господь бог! Мертвецы встают из могил, едва только пробка вылетит из горла! Так, кажись, и выстроились бы в очередь к бутылке, протягивая крестильные ракушки, дорогие покойнички. Капелюшечку, господи, пожалуйте мертвецам! Потому что кот-роти — это как святая вода! «Но здесь, на Западе, влажность куда больше», — думал Громоллар. «Климат ни в какое сравнение с нашим не идет», — думал Громоллар. «Здесь, верно, дождь вообще не кончается, удивительно, как еще у них родится виноград», — думал Громоллар. «Жалость к несчастным естественна, но не должна колебать убеждения», — думал Громоллар.

Окрик со стороны Пуародо застал Громоллара врасплох. Это что, опять вопрос ко мне? Снова про Смерть? Потрудитесь развить свою мысль, молодой человек. Надо ли бояться Смерти? В этом суть вопроса? Надо ли страшиться ее?

Пуародо отодвинул баранину и стал потирать руки. Сейчас ему выдастся случай изложить свои взгляды. Как истинный вандеец, Пуародо верил во Христа, а Смерть была для него лишь ангелом, некой силой, исходящей от Господа, которая давала либо узреть Всевышнего, либо обрекала на вечные муки — сообразно земным деяниям человека. Христос вдохнул в Смерть надежду, надежду на спасение, рай и даже воскресение в конце времен.

Смерть сама по себе не что иное, как доказательство существования Бога; мы умираем в том числе и к вящей славе Господней. Каждый день, предавая мертвых земле, Пуародо укреплялся в твердой приверженности христианству. Только Иисус придает всему смысл. Как не бояться смерти, если веришь в Страшный суд? Ведь я могу не попасть в рай, не узреть Господа, быть низверженным в ад. И муки, которых я так натерпелся при жизни, вполне могут вернуться ко мне и в другом мире?

Громоллар встал. Неторопливо распрямился. Сделал глоток этого странного шинонского вина, шершавого, как гравий, и глубокого, как Ахерон.

Выстраивает мизансцену, усмехнулся Пуародо.

Могильщики пихались локтями, пробуждая соседей от летаргии. Позже летописцы скажут, что именно благодаря речи Громоллара Братство в ту ночь сумело проснуться и прийти в себя; а некоторые на всякий случай даже отметили у себя в памяти имя Пуародо. Молодой человек, конечно, упертый христианин, но за ним — будущее профессии; через несколько лет такой сам возглавит солидное заведение и плевать будет на завистников.

Громоллар пронзил Пуародо взглядом.

Послушай, Пуародо, что говорит Лукреций.

А потому, если кто при тебе сокрушается горькоИ негодует на то, что сгниет его тело в могиле,Или же пламя его иль звериная пасть уничтожит,Ясно, что он говорит не искренне, что уязвляетСердце его затаенная мысль, вопреки увереньямСобственным, что никаких ощущений со смертьюне будет;Не соблюдает, по мне, он своих убеждений заветных,

С корнем из жизни себя извлечь не желая и вырвать. Но бессознательно мнит, что не весь он по смертипогибнет.Ибо тому, кто живой представляет себе, чтопо смертиТело терзают его и птицы и дикие звери,Жалко себя самого; он себя отделить не способен И отрешиться вполне от простертого трупа:себя онВидит лежащим пред ним и свои придает емучувства.В негодовании он на то, что смертным родился,Не сознавая того, что при истинной смертине можетБыть никого, кто бы мог, как живой, свою гибельоплакать,

Видя себя самого терзаемым или сожженным.Ибо, коль горестно быть после смертираздробленным пастью Диких зверей, почему не ужасно — понятьне могу я —В пламени жарком гореть, на костре погребальном пылая,Или, положенным в мед, задыхаться и мерзнутьот стужи,Ежели труп распростерт на холодных каменьяхгробницыИли могильной землей засыпан и тяжко раздавлен.«Нет, никогда ни твой радостный дом, ни женадорогаяБольше не примут тебя, не сбегутся и милые детиНаперерыв целовать и наполнить отрадою сердце.Не в состоянии ты уже больше способствоватьблагуИ процветанью родных. Погубил, о несчастный, —взывают, —Этот единственный день злополучный все радости жизни!»Но не прибавит никто: «Но зато у тебя не осталосьБольше тоски никакой, ни стремленья ко всем этим благам».Если же мысли у них и слова бы их были разумны,Стал бы свободен их ум от великой заботы и страха.Ты ведь как был, так и впредь в усыпленьеостанешься смертномВсе остальные века без забот и без тягостнойскорби[5].

— Облегчу твои сомнения, Пуародо, — сказал Громоллар. — Ты не можешь бояться смерти таким образом — самой по себе боли кончины, могильного хлада: никоим образом не будешь ты от них страдать, Пуародо. Не такой смерти надо бояться. Почему мы ее боимся? Страшимся ли горя, которое наше отсутствие причинит другим? Но столь ли мы великодушны, чтобы бояться смерти в силу глубокого альтруизма? Тут скорее поза, чем благородство — на первый взгляд, но главное: поскольку все мы неизбежно канем, исчезнем — это просто глупо. Невозможно опасаться того, что случится наверняка. Можно ли жалеть о том, что ты не узнаешь, каким будет мир после своей смерти? Безусловно. А бояться? Нельзя. Так что ладно, жалей, но сожаление — удел живых людей, мертвые не могут жалеть о том, что не узнают, что будет дальше, Пуародо, по двум причинам: либо все с кончиной прекращается, и тогда некому сожалеть, либо Господь берет их в Царствие свое и вот они-то и узнают (если можно так сказать) хеппи-энд. Так что сожалеть невозможно. Ни сожалений, ни радости, ни ощущений, смерть существует вне опыта, Пуародо. Она абсолютно неподвластна опытному постижению. Вот какой вопрос задает тебе великий Шопенгауэр, Пуародо: ты беспокоишься и заранее страшишься грядущего, когда тебя уже не будет, но что ты скажешь о тысячах эонов, в течение которых тебя еще не было? Они тебя не беспокоят? Разве отсутствие страдания, отсутствие опыта не предшествует задолго твоему рождению? Разве твой первый крик или миг зарождения твоей первой клетки не знаменуют начало жизни — разве мог ты что-нибудь ощущать до своего рождения, что бы то ни было? Неужели твой приход в этот мир до такой степени перераспределяет карты, Пуародо, что с твоим появлением меняются все правила игры? Нет? Значит, послесмертие будет для тебя как пред-рождение: безболезненным и несущностным.

«Мы же пред жутким костром, где твой трупобращается в пепел,Мы безутешно тебя оплакали; вечной печалиНам никогда не унять и не вырвать из скорбногосердца».Надо спросить у того, кто так рассуждает:«Да что жеГорького тут — коли все возвращается к снуи покою, —Чтобы всегда изнывать и томиться в тоскебезысходной?»Люди нередко еще, возлежа на пиру, и подьемляКубки, и лица себе осенивши венком, начинаютТак от души восклицать: «Коротко наслажденьелюдишек:Было — и нету его, и никак не вернуть его снова».Точно по смерти для них нет большего злаи несчастья,Чем непрерывно страдать иссушающей жгучеюжаждойИль угнетенному быть неуемным инымвожделеньем,Но ведь никто о себе и о жизни своей не жалеет,Если и тело и ум погружаются в сон безмятежный,Ибо охотно идем мы на то, чтобы сон этот вечноДлился, и мы никогда о себе не тоскуем при этом.И тем не менее тут во всем нашем теле и членахПервоначала всегда сохраняют движения чувства,Раз, пробудившись от сна, человек ободряетсяснова.Смерть, таким образом, нас еще меньше касается, еслиМожно быть меньше того, что ничтопредставляет собою,Ибо материя тут в беспорядок сильнейшийприходитИ расторгается в нас со смертью: никтоне проснется,Только лишь хладный конец положит предел нашей жизни[6].

Те из могильщиков, кто сохранил жизнеспособность и свободные руки, зааплодировали; прочие, державшие пятерней стакан или вилку, застучали кулаками по столу, будто они германцы какие-то, гунны, варвары; те же, у кого, на беду, обе руки оказались заняты кубком либо какой-нибудь снедью, попросту завопили, а у кого руки были заняты и набит рот, заплевались; спавшие же не сделали ничего. Кто же не любит, когда складно говорят.

Громоллар с опаской поднял бокал шинона и выпил до дна. Он чувствовал жажду. Он был счастлив.

Пуародо встретил его слова с непробиваемой улыбкой адепта философской доказательности. Он тоже встал, осушил бокал (мол, мы тоже не лыком шиты), привел парочку бесспорных доводов типа бессмертия души, без которой человек лишь saccus merdae (мешокус дерморум), а также Божественной искры, полученной при рождении, и энергии крещения; процитировал Писание, толкования и особенно при этом упирал на святого Фому Аквинского, которого весьма почитал, и особенно усердно цитировал комментарий последнего к Аристотелевой книге «De anima», где доказывалось, что душа не только раздельна с телом, но и является субстанцией, обособленной от акциденции, и, значит, вопреки мнению Аристотеля, бессмертна. Пуародо подкрепил свое красноречие, позаимствовав толику оного у божественного Боссюэ:

Душа, наполненная преступлениями, ты справедливо боишься бессмертия, которое сделает твою смерть вечной! Но вот в лице Иисуса Христа — воскресение и жизнь: всякий, кто уверует в Него, не умрет; уверовавший в Него уже живет духовной и внутренней жизнью, живя жизнью Благодати, коя влечет за собой жизнь славы. — Но ведь тело подвержено смерти! — О, душа, утешься: божественный Зодчий, взявшийся исправить тебя, часть за частью рушит старое здание твоего тела, ибо хочет вернуть его тебе в лучшем виде, хочет отстроить его в лучшем порядке; Он сойдет на время в царство смерти, но не оставит там камня на камне, кроме самой бренности существования человека. Не верьте, что разложение — естественное следствие составления и смешения элементов, как гласит медицина. Надобно возвысить свой дух и уверовать, согласно принципам христианства, что то, что обрекает плоть на разложение, лишь ее тяга ко злу, источник грешных поползновений, — словом, гниению обречена плоть грешная, как сказал апостол Господень. Такая плоть должна быть умерщвляема — по разумению моему, даже у сильных мира сего, ибо, пребывая греховной плотью, она не заслуживает ни воссоединения с блаженной душой, ни вхождения в Царствие Божье.