Ежегодный пир Погребального братства

ПЕРВАЯ НОЧЬ. ДАМА МЕЛЮЗИНА И ЛУЗИНЬЯНЦЫ

Молодой человек был вандеец, и звали его Пуародо. Голос он имел красивый и мелодичный, выговор четкий, тон приятный. Он начал с сожаления о том, что Вертело, которого он, как положено, поприветствовал и поблагодарил наряду с церемониймейстером Биттезеером и великим магистром Сухопенем, — итак, для начала он выразил сожаление о том, что Вертело не успел разъяснить подробней, что Гаргантюа, которого профаны считают выдумкой Франсуа Рабле, на самом деле был вполне реальным человеком. Франсуа Рабле, бесспорно, ел за одним с ними столом, хлебал тот же суп, плевал от скуки, опрокидывал стаканы, попирал скатерть, отгонял собак, дул на огонь, зажигал свечи, закрывал двери, знал толк в похлебках и бабенках, и этот Франсуа Рабле, умом искавший прибежища в книгах, но желудком — в этой трапезной, так вот Франсуа Рабле, господа, вовсе не выдумал своего Гаргантюа, отнюдь; Гаргантюа был вполне реальный великан, живший задолго до вышеупомянутого мэтра Рабле, aùτôç ёφα, — но это открытие (поскольку большинство могильщиков о Рабле не знали вовсе, а про Гаргантюа — да, что-то слыхали) произвело, ей-ей, весьма ограниченный эффект: собравшиеся предпочитали жрать, а не прислушиваться чутким ухом, что скажет о Франсуа Рабле Пуародо, чьи широкие познания в медицине и особенно религии в виде цитат на греческом и латинском языках, безусловно бесконечно благозвучных и с чувством декламируемых, журчали как колыбельная песнь, как приятная мелодия, но со временем грозили задолбать слушателей до полного их обрушения ipso facto, носом в майонез или консоме. Итак, Пуародо всё вел свои ученые разглагольствования о философии Возрождения, Рабле и его друге Гийоме Бю-де, как вдруг (гробовщики — известные шутники) на беднягу посыпалась манна земная, сначала легонько — тут хлебный шарик, там соленый огурчик (Пуародо как ни в чем не бывало продолжал, только легонько обметывал лацканы), а затем погуще, нарастая лавиной: раковины от улиток, запущенные с противоположного конца стола с помощью катапульты из столовой ложки, усеяли лысину оратора маслом; лангустины волшебным образом цеплялись за лацканы пиджака, блестящие лягушачьи кости украсили бороду, и вскоре он стал похож на живую картину того художника, которого обожают все, ибо он подстегивает аппетит, как бишь его — Арчимбольдо, и покрылся всем, что бросалось: хлебным мякишем, солеными огурцами и даже половинкой яйца — то была традиционная кара докучных ораторов. Традиционная и, надо сказать, незаслуженная, ибо речь Пуародо отнюдь не была утомительной, она была, как бы сказать, немного техничной, вот "Εν οΐδα ότι ούδέν οϊδα, пока докладчик, теснимый лавиной объедков со всего зала, удрученный явным позором, не понял наконец, что пора выпустить пар. Он немного отряхнулся, в основном чтобы приосаниться и одновременно подумать, прежде чем выдать такую максиму:

«Ή γλώττα πολλών έστιν αίτια κακών (Язык многих был причиной зла). Собратья, — добавил он, — знаете ли вы, что феи существуют?»

Могильщики прислушались.

«Знаете ли вы, что есть в наших краях чудесное создание, еще более могущественное, чем Гаргантюа? Фея безмерной красоты?»

Могильщики прекратили бузу.

«Вы знаете, что эта фея построила замки, церкви, аббатства? Основала знаменитую династию, правившую островом Кипр несколько столетий подряд? То было семейство из Пуату, вассалы Ричарда Львиное Сердце, Лузиньяны. А имя этой феи — Мелюзина. Волшебное создание, что родилось в Каледонии, в графстве Олбани, то есть в нынешней Шотландии».

Кипр, Шотландия… От одного лишь упоминания об этих далеких краях у могильщиков потекли бы слюнки, если бы они уже не капали по другим причинам. Глаза горели, все ждали сказки.

«Не так далеко отсюда, — продолжал Пуародо, едва перестав быть мишенью нецелевого расходования объедков, — не так далеко отсюда стоит таинственный замок, построенный в те мрачные и далекие времена, когда по дворам ходили трубадуры, труверы, жонглеры и дрессировщики медведей, в те времена, когда мрак прогоняли лишь Иисус, барабан и свеча, когда соседи вели междоусобные войны, разоряя поля и убивая всех, кто не успел укрыться. Однажды король Ричард, сын Генриха, тот, кого мы называем Львиное Сердце, герцог Аквитании, граф Пуату и король Англии, поскольку Плантагенеты правили зеленым Альбионом, от Корнуолла и до границы с Каледонией, после того как побывали в Святой земле на троне царя Иерусалимского и сразились с Саладином, — итак, однажды король Ричард даровал остров Кипр своим вассалам, семье Лузиньянов, Ги де Лузиньян стал королем Кипра, а его брат Жоффрой (известный как Жоффруа Гранд Дент, то есть Большезуб, ибо имел клык вроде кабаньего и был весьма страшен на вид) — правителем Яффо и Аскалона, и все это к великой радости феи Мелюзины, которая оберегала этот род так, словно все рыцари были ее детьми, — с тех пор как сама она во времена еще более отдаленные вышла замуж за Раймондина, сына графа Форезского. Мелюзина была фея редкой красоты — фея-созидательница, могущественная фея. Увы, ей было уготовано судьбой пережить предательство Раймондина, нарушившего супружеский уговор: фея запретила ему видеть себя по субботам, когда она принимала ванну, и Раймондин много лет соблюдал данное слово, пока не был обманут братом, внушившим ему недоверие и ревность. „Мелюзина скрывается по субботам, чтобы изменять тебе, — сказал ему брат. — Она каждый раз идет в купель с неким рыцарем-чужестранцем, и так еженедельно, тайком от тебя, но с твоего дозволения предается всяческому блуду. `Ηθος, άνθρώπω δαίμων“».

Могильщики в унисон осуждающе зацокали языками, что означало, что рты их были пусты, и, следовательно, сами они заслушались рассказом Пуародо, однако большинство их воспользовалось краткой паузой, чтобы смочить глотку, а самые ненасытные даже успели стереть куском гужера след запеченных в гратене устриц — белое вино, подливку и расплавленый сыр. Немного сбитые с толку отсутствием новых поступлений — после клешней крабов в панировке возникло затишье, — они с горя набросились на остатки предыдущих закусок — то, конечно, было тактической (и оправдавшей себя) уловкой организаторов с целью гарантировать возврат на кухню посуды чистой и сверкающей, словно галька во время отлива.

У Пуародо слегка пересохло в горле, и он выпил шкалик красного, ибо белое презирал, считая его обделенным мужским началом. Он утверждал, что вино, лишенное самых плотских, самых терпких и напористых черт, оно как евнух, гладкое, изнеженное, бледное — никакое. Если человек видит вино насквозь — значит, нет в нем никакой загадки. И потому гордый вандеец маханул стакан марейля, которого запросил для себя особо, из соображений патриотизма; усов же он не носил, и потому вытирать их не пришлось. Несмотря на молодость и небольшой стаж в профессии, Пуародо был в своей конгрегации одним из самых ярких кладбищенских сторожей, образно говоря — пастырем бездвижных, — но известно, что те, кто охраняет сон мертвецов, любят звезды и сказки, фей и блуждающие болотные огни; Пуародо они были знакомы, а также множество других странных явлений, свойственных полям последнего успокоения: тонкие стоны грешных душ, ночные поскуливания, подземный скрежет, внезапные сполохи — и прочие вести, доносящиеся из стана мертвых.

«И Раймондин нарушил уговор, который заключил некогда с Мелюзиной, и решил в субботу тайком пойти за ней к купели, дабы увидеть все своими глазами. Увы, правда повергла его в ужас. Разумеется, Мелюзина была в купели одна; она расчесывала свои неизменно прекрасные золотые волосы; ее молочно-белая грудь с маленькими темными кружками сосков, увенчанных красными ягодками, была воплощением всего, чего только можно было возжелать, — но снизу тело ее оканчивалось, о боже, огромным змеиным хвостом, и вместо нижней части туловища и ногу нее была черная блестящая чешуя дракона или саламандры! "Ύπαγε. Σατανά! — и Раймонд ина охватил страх, такой великий, что он не сдержал крика, и крик его услышала Мелюзина, и сразу поняла, что кто-то ее видел и обнаружил правду, и тут же превратилась в дракона — уже не с шелковистыми золотыми волосами, а с огнем небесным на голове, — а Раймондин, придя в себя и осознав, что никогда больше не увидит ту, что составляла его счастье, заплакал горькими слезами, даром что рыцарь».

В момент, когда Пуародо закончил описывать змеиное тело Мелюзины, словно свершилось чудо, словно он сговорился с распорядителями пира, и на узких, бесконечно длинных блюдах из девственного фаянса, с легким отсветом розовоперстого соуса, в зал явились длинные серебристые змеи, разрезы на которых были так искусно замаскированы, что змеи выглядели целыми, и так плотно обернуты промасленной паклей, что переливались, будто сейчас зашевелятся, и дымились, будто только из ада: угри! Чудовища почти метровой длины с длинной узкой мордой ящерицы, в которой скрывались зубы! — и задрожали могильщики, особенно приехавшие с востока и с гор и не слыхавшие об этой благородной рыбе. Пуародо был вынужден прерваться: к столу подавали саму Мелюзину. Повара превзошли себя — чудо! Угри были выпотрошены, освобождены от костей, нафаршированы травами, особенно кервелем и эстрагоном, и крабами, сварены до готовности и поданы с голландским соусом на сливочном масле из Пампли и валенсийским лимоном, слегка подрумяненным для услаждения взора. Мясо угрей было плотным и сочным, оно требовало вина, как новорожденный громкими криками — материнскую грудь, и даже самые приземленные гробокопатели, подобные уроженцу Вогезов Сухопеню, онемели — сначала от испуга, потом от счастья.

Марсьяль Пуавро, как хозяин, радовался: все сделал правильно, не жмотничал и во всем положился на шеф-повара одной известной ему болотной гостиницы, — и какой вышел пир!

Пуародо не пришлось призывать к тишине, чтобы продолжить свой сказ: раздавался лишь звук жевания и стоны наслаждения.

«Мon ίννeπe, Μούπα; итак, Раймондин плакал, ибо он предал Мелюзину, и та оборотилась крыла тым драконом, и скрылась в небесах, и исчезла навеки, и появилась только несколько лет спустя, когда Раймондин, сеньор Лузиньяна, отдал душу Господу. Той ночью над самой высокой башней замка люди вроде бы видели парящую Мелюзину, и на мгновение с неба полились дождем капли — густые, как слезы.

Жоффруа Большезуб, сын Мелюзины, считается одним из предков Пантагрюэля, что подтверждает и сам мэтр Рабле. Этот Жоффруа ла Гранд Дент, со своим огромным резцом, похожим на клык свиньи, был по натуре жесток, драчлив и злобен и неоднократно разорял вместе со своим войском то самое Майлезенское аббатство, где мы сейчас находимся, — до тех пор, пока мать его фея однажды не устроила ему такую взбучку, что он все осознал, раскаялся и, наоборот, стал защитником монахов этой благородной обители. Чтобы искупить его вину, фея однажды ночью решила построить великолепную церковь для приора Майлезе — собор Святого Петра. Во время трудов ее спугнул один монах по имени Жан, подумавший было, что это летучая мышь порхает в безлунную ночь, и потому она не завершила строительство храма, возведя лишь северную стену и половину трансепта: именно таким вы и увидели его, когда вошли. Мелюзина также построила собор Нотр-Дам-ла-Гранд в Ниоре и помогла Ричарду Львиное Сердце, которого возлюбила среди всех, построить в том же городе знаменитый замок с его двойным донжоном на берегу Севра, где Ричард любил останавливаться и собирать вокруг себя фокусников и трубадуров: здесь встречались акробаты Севера и поэты Юга и пели, помимо поэм самого Ричарда, любовные стихи Жоффре Рюделя и песни Крестовых походов. Рассказывают даже, что иногда с наступлением темноты, одним взмахом крыла перелетая долину Севра, фея Мелюзина покидала лес — в особенно сладостные вечера, когда легкий ветерок доносил до замка с реки запах дудника, — и садилась, скрытая решеткой или тенью гаргульи, на подоконник и слушала любовные песни, плач шарманки, жалобы ребенка и со слезами вспоминала Раймондина. Она плакала золотыми слезами, которые, падая в реку, обращались в золотисто-желтые цветы болотной калужницы, которые с тех пор называют слезами Мелюзины».