Ежегодный пир Погребального братства

РЕЧЬ КУЙЛЕРУА. ИСТОРИЯ ПУТЕШЕСТВИЯ ЖОФРЕ РЮДЕЛЯ И ОСНОВАНИЕ БРАТСТВА МОГИЛЬЩИКОВ

«Досточтимый канцлер, великий магистр, казначей, могильщики, гробовщики! Я хотел рассказать еще одну историю, прежде чем мы вернемся к нашей скорбной участи, прежде чем Смерть вернет себе свои права. Все вы знаете крепость Блай в великолепном устье Жиронды, Блай с его ценными виноградниками, Блай — город Роланда, убитого в Ронсевальском ущелье и оставшегося там лежать возле своего сломанного меча Дюрандаля… Блай — это еще и удельное владение Жофре Рюделя, — а он, как вы знаете, был прекраснейшим из трубадуров и благороднейшим принцем Аквитании; Жофре был влюблен, он любил издалека, он любил любовь, весну и песню соловья:

Вода из родника течет прозрачна.
Цветет шиповник. Дивный соловей
Свои выводит трели все нежней,
От раза к разу песню улучшая.
Ему подобно, вновь и вновь пою,
Да не отвергнет дева песнь мою».

Все могильщики, конечно, знали о Жофре Рю-деле и немедленно откликнулись на призыв спеть сладкие песни этого высокородного сеньора: пока официанты очищают стол для подачи десертов от все еще загромождавших его разносолов, попутно зажигая свечи и канделябры для последнего Ритуала, все дружно затянули бессмертную оду весне и любви «Quan lo rius de la fontana».

«Жофре Рюдель жил любовью, а любил он одну даму, которой никогда не видел, но дама эта была так прекрасна, так благородна и так набожна, что слава о ней преодолела моря и достигла Жофре, — звали эту даму принцесса Триполитанская, и жила она во Святой земле. Жофре Рюдель услышал ее имя от паломников, возвращавшихся из Иерусалима, коим давал приют в своем замке; а они рассказали ему об Антиохии, о дальней земле и о принцессе Триполитанской, описали лицо ее и душу — и оба они, и лицо, и душа, были равно прекрасны, а песни паломников столь трогательны, что Рюдель, поэт и сеньор Блая, без памяти влюбился в нее и воспел свою любовь в стихах:

Далекая любовь, с тоскою
Мое стремится сердце к вам,
И может сердце успокоить
Лишь ваше имя на устах.
Его твердить я не устану
Как сладостный напев любви.
В саду, за пологом из ткани
Я в мыслях с вами — и один.

Он пел и пел о своей любви, и совсем изнемог, и стал чахнуть, и решил отправиться во Святую землю, чтобы во что бы то ни стало найти свою принцессу. Отправился он в компании других сеньоров, Гуго де Лузиньяна и Тайлефера, графа Ангу-лемского, добрались они посуху до Сицилии, а потом переплыли море и достигли Триполи».

Могильщики внимательно слушали рассказ Куйлеруа, попутно ожидая сладкого, которое вроде бы должно было вскорости появиться. Мало-помалу огромный стол пустел; бокалы уносились (по такому случаю их опорожняли залпом, смачно, как гусар целует девицу), и расставлялись новые — маленькие прозрачные рюмочки, которые для Братства считались как ликерными, так и водочными, то есть лафитнички высотой семь сантиметров, с узким горлом пятисантиметровой высоты и шириной в палец. Пузико у рюмок было пухленьким — так и просилось в руку.

Челядь начинала раскладывать по столам сладости, традиционный десерт с момента основания Братства — профитроли с кремом, — заварное тесто, чудо кондитерского искусства, когда посредине смеси из муки, масла, воды и яиц, в тайне духовки образовывалась пустота, и эта волшебная пустота затем могла наполниться чуть подслащенным взбитым кремом из весенних сливок, несравненных сливок от черно-белых удойных коров с приболотных пастбищ, — и, конечно же, под рассказ Куйлеруа, который они уже знали, у могильщиков снова потекли слюнки при виде того, как на стол выставляют ровные пирамиды идеальных шариков шу, ни больших, ни маленьких, профитролей с кремом и их вариаций — тут был вариант, обжаренный и присыпанный сахаром, именуемый «пук монашки», с легким ароматом аниса, эклеры с шоколадным или кофейным заварным кремом, «богомолки» из двух шу, поставленных друг на друга, и даже профитролей дьявольских, представляющих собой не что иное, как шу с ванильным кремом, залитые жидким шоколадом, горьким, густым и кипящим. У могильщиков была своя этика — неотъемлемой частью Братства была прямота, нельзя было называть вещи иначе, как по их имени, — могильщики также были верны и обладали настоящим чувством долга; поэтому они слушали Куйлеруа с нетерпением и заинтересованностью.

«После долгого путешествия, преодолев бурные моря и опасные берега, ослабленный болезнью, полученной в море, Жофре Рюдель достигает Святой земли. Влюбленный трубадур — в то же время и благородный воин. Несмотря на немощь, он участвует в битве с неверными, угрожавшими Триполи. Вместе с другими отважными баронами осаждает Дамаск. Именно там он сочиняет многие свои песни — ибо его любовь, прекрасная принцесса Триполитанская, никогда не была ему так близка и так далека одновременно. Болезнь Жофре усугубляется; он чувствует, что слабеет; хочет наконец увидеть возлюбленную. Осада снята, он отправляется в Триполи; город прекрасен, опоясан высокими стенами, которые окружают неприступный замок на горе, отстоящей почти на лье от моря и порта, среди холмов, покрытых деревьями с оливками и теми горькими золотыми яблоками, что зовутся апельсины.

Жофре Рюдель достигает Триполи умирающим, его несут пэры и бароны, один из которых сообщает в замок: „Принцесса, Жофре Рюдель, повелитель Блая, который любит вас, не желает умереть, не увидев вас“. Принцесса устраивает Жофре в своих покоях; заключает в свои объятия и скорбно льет слезы. И, едва осознав, что лежит на руках у возлюбленной, Жофре тут же пришел в себя и увидел ее, и услышал, вдохнул ее аромат и прикоснулся к ней — и тогда возблагодарил Господа, давшего ему дожить до свидания с любимой, и умер у нее на руках».

Могильщики знали эту историю наизусть, — но поди ж ты! Правда, тут сказались и утомление, и принятый алкоголь, но, когда на востоке за гигантским силуэтом собора Святого Петра в Майле-зе замаячил первый сероватый рассвет и окрасил болотную ночь, загрустившие могильщики, понимая, что скоро придет конец их пиру, как, впрочем, и Жофре Рюделю, да и сами они тоже встретят, прежде чем угаснет радость, свою черную принцессу, — загрустившие могильщики не удержались и пролили слезу в память о Жофре Рюделе и его печальной «любви издалека», а потом, чтобы как-то утешиться, потянулись к заварным пирожным шу; съели сначала по одной штучке — оболочка из теста смялась, как положено заварному тесту, высвобождая чистую белую легкость пышного крема, который растекался по рту и заполнял его счастьем; так что слезы быстро стали подсыхать, — ах, эти могильщики, ну прямо барышни, честное слово! чуть что — сразу в слезы! — и Куйлеруа из устья Гаронны продолжил свой сказ:

«Принцесса была столь опечалена смертью Жо-фре Рюделя, что приказала похоронить его со всеми почестями в церкви Святого Иоанна на горе Пилигрим, в храме Триполи, словно он пробыл какое-то мгновение ее супругом, — сама же прекрасная принцесса сделалась невестой Господа и ушла в монастырь, чтобы не иметь другого мужа, кроме него».

И не успел он закончить эту фразу, как могильщики заплакали с новой силой. О, как бы они сами хотели отнести Жофре Рюделя в склеп! Ах, а ведь до счастья не хватило самой малости! Погребальное братство было основано Саладином после взятия Иерусалима, чтобы хоронить равным образом христиан, евреев и мусульман, и утверждено Ричардом Львиное Сердце после битвы при Яффе, когда Братство без разбора хоронило рыцарей и са-рацинов, — добрым королем Ричардом, сеньором Пуату и королем Англии, а Пувро и Пуародо, чьи предки были его подданными, так же как и присутствовавшие здесь нормандские могильщики, почтительно помянули этого сына Алиенор и Генриха, короля-поэта, покорителя Саладина, и Пуародо прочел вот такие последние строки, пока Братство залечивало скорбь пирожными шу со взбитыми сливками, — строки, написанные славным королем Ричардом во время его германского пленения:

Моим друзьям поведай, песнь моя:
Я не был к ним коварен никогда!
В стране своей или в чужих краях
Богатства не жалел я и труда,
К друзьям спешил на выручку всегда —
Я их любил! Неведом был мне страх!
Что дружба ваша?.. Нет ее следа…
На вас надежда — потерпела крах!
На выручку ли кто сюда примчится?
Ты слышишь песню Ричарда, темница.

Первую профитроль бросил сам Куйлеруа. Маленькую, почти профитролечку; заряженная ванильным кремом, она расплющилась о правый висок Пуародо, обметав лицо гробовщика и плечо его соседа ошую, — Пуародо улыбнулся, жадно сглотнул остатки теста и сладкой начинки и воспользовался заминкой, чтобы коварно макнуть голову соседа справа в огромный шу с кремом шан-тийи, который тот опрометчиво пытался съесть внаклонку: разогнулся он седой, как Дед Мороз, со взбитыми сливками в бороде, глазах и ноздрях; Су-хопень радостно раздавил шу прямо посередке черепа Громоллара, тот не сумел увернуться и не знал, смеяться или плакать от такого ритуального афронта; Марсьяль Пувро, распорядитель банкета, подвергся множественному обстрелу шу и шукетками, и поскольку был не в состоянии увернуться, то на его багровом шнобеле расплющилась даже гигантская шоколадная «монашка», черными метеоритными частицами забросав окружающие физиономии. Все находили время, чтобы облизать друг друга, облизнуться самим и потом утереться, и ели, ели эти божественные десерты, как будто они были последними, — но ведь и пир подходил к концу.

Официант, несший пирамиду пирожных, поскользнулся на эклере (а может, на чьей-то подножке) и невольно метнул кучу шариков из теста и крема в воздух, назад, прежде чем растянуться самому, — бедняга, несмотря на правило не добивать лежачего, был просто утоплен в целой оргии крема и теста, пока не запросил пощады; и все смеялись, чавкали, подскальзывались и шлепались, и снова смеялись, заляпанные растопленным шоколадом, взбитыми сливками, ванилью, — близорукие уже ничего не видели и вслепую стреляли сластями, как из пулемета, сами прячась за тарелки; коты мяукали и терли усы, как только в них попадал снаряд; собаки перестали что-либо понимать и отчаянно лаяли, периодически сглатывая залетевшее в открытую глотку шу; окосевшие вертельщики, прикорнувшие у камина, были разбужены тычками крема и возвращались в разум, — кто не встал, чтобы метать снаряды, затаился в укрытии, и сладкий бой шел до истощения боеприпасов и спазмов мышц брюшины и челюстно-лицевых, и что за гомерический стоял хохот, господи! Однако же мало-помалу все приходили в себя: протирали очки, готовили ритуальные рюмки; наводили красоту, задирали ноги вверх, когда половые лили на пол ведра горячей воды, тесня месиво грязи; кто-то помог Сухопеню очистить его магистерскую мантию, Биттезееру Ниорскому — церемонийместерский мундир, Гро-моллару — костюм казначея. Рассвет за собором уже позволял различить белое и черное, и похоронщики знали, что, даже если некоторые из них для потехи будут пировать весь следующий день — как говорится, остатки сладки, — сам пир, по сути, заканчивался с Ритуалом, несмотря на то что по его окончании, дабы привести могильщиков в чувство и отполировать им кишки, подавался луковый суп под коркой запеченного сыра — непревзойденное блюдо зари и любви, за которым следовала дюжина крупненьких, плотненьких, только что открытых маренских устриц, призванных прогнать похмелье; но, несмотря на этот завтрак, который, можно сказать, был продолжением пира, сам он заканчивался с Ритуалом, к проведению которого сейчас готовился магистр Сухопень, невольно актуализируя в уме список того, что удалось до этой минуты заглотить: «Так-так-так, значит, съел я крошечный кусочек рийета с вувре, едва могу вспомнить, как и жалкий ломтик утиного паштета, да несколько соленых огурчиков, протолкнуть предыдущее; яйцо „мимоза“, всего-то две половинки, ибо петрушка способствует пищеварению, затем две сырные гужеры, — так, один воздух, несколько лягушачьих лапок, — известное дело, мелочь; улитки — туда им и дорога; буше по-королевски с телячьим зобом — есть ли во всем мире закуска тоньше и деликатней; чашка говяжьего бульона, в которой плавали толстые крепкие крутоны, увенчанные завитушкой фуа-гра; яйцо пашот с розовым луком в шинонском вине, только ради удовольствия окунуть палочку со свежим тмином в желток, едва схваченный идеальной варкой; волован, где раки плавали в удовольствии и сметане, с подливкой из речной рыбы под белым вином; шесть горячих устриц по рецепту Александра Дюма, как завещал их готовить великий писатель: вынуть из раковин, засыпать пармезаном, петрушкой, щедро полить шампанским и обжарить на гриле; девять лангустинов из питомника Круа-де-Ви, попросту сваренных в морской воде, в сопровождении элементарного майонеза, да несколько капель лимона и на палец оливкового масла без сильной горчинки; клешни крабов в панировке, выловленных и обжаренных в тот же миг, обмакнутых в тот же майонез, в который добавили несколько веточек эстрагона, кервеля и лучка; четыре кружочка угря, фаршированных остатками крабового мяса в простом голландском соусе, чуть розоватом от томатной пасты без всякой особой причины, ради цвета; да два обрубка миноги по-нантски, по-ларошельски или борделезски, ужасающая рыба, тушенная в густом красном вине с беконом и собственной кровью; половинка филе заливного карпа по-жидовски, с морковью и мелкими овощами, в тщетной попытке отбить у карпа тинный привкус; да рюмка пятидесятипятиградусной сливовицы в качестве Дыры; затем стаканчик ракушек, запеченных с сыром кон-те и трюфелем, чтобы закидать Дыру; рюмочка пятидесятипятиградусной дягилевки, чтобы снова открыть Дыру; а затем большая ложка макаронных рожков, чтобы перебить жуткий лекарственный вкус дягилевки и окончательно закупорить Дыру; ломоть молочного поросенка, неспешно зажаренного в камине, сладостный и маслянистый, как и сопровождающий его шоколадный соус; лоханоч-ка тыквенной запеканки с сыром том-де-майлезе — наслажденье; потом заячья ножка, душистая, ароматная, приготовленная исключительно на углях виноградной лозы, с соусом из щавеля, чеснока и весенних грибов, с малой кислинкой; да тонкий срез баранины и с ним несколько белых фасолин — наших, болотных, тушенных под приоткрытой крышкой с жирком от ветчины; крошечный кусочек телячьего филе в соляной корочке, брошенного в огонь камина, за который немало людей продали бы душу дьяволу; несколько ломтей жареного телячьего бедра с вынутой костью, пропитанного специями, сшитого заново и потом нарезанного ветчинным ножом; зеленая спаржа, молодой горошек, молодая морковочка, лук нового урожая, зеленый чеснок, все в сопровождении горячего травяного майонеза беарнез без уксуса; треть головки шаурского сыра, долька летнего бофора, редчайшего домашнего бофора из молока высокогорных коров; капелюшечка монбризонского фурма, съеденного за его неповторимую сладость, немного сыра тет-де-муан под белое мерсо, — я же, в конце концов, великий магистр; и еще глоточек лионского душистого, пусть порадуется Громоллар; и еще надо попробовать беленького сен-жозефа, просто неприлично, как хорош, да кусок шабишу из Пуату, зрелого в самую меру, совсем не крошится, — а то как допить этот божественный сансер без всякой закуски? — и ломоть хлеба, лучше хлеба и не бывает — старинный каравай на домашней закваске из роскошной муки без всяких добавок, смолотой каменным жерновом, который вращает река, да вымешанный на родниковой воде и выпеченный в дровяной печи, на одних ясеневых дровах с болота, ну и стакан шинона, чтобы легче глоталось. Кстати, вспомнил! Во время трапезы я еще выпил изрядно шенена, анжуйского и туренского гамая, несколько стаканов марейля, — это когда у меня в горле пересохло, а потом принесли десерты, одно шу со взбитым кремом успел съесть, а другое растер по лысине Громоллара, затем маленькую «монашку», затем несколько профитролей, они прямо в рожу мне угодили, пальчики оближешь, да еще один или два кофейных эклера, и вуаля! — и теперь все это вот-вот закончится, добавим только немного водки для Ритуала, немного спиртного, а потом уж только луковый суп с запеченной коркой из сыра конте с добрыми горбушечками хлеба да дюжина мареннских устриц, отборных, мясистых, по размеру — номер два, с крепким мюскаде на винном осадке, и надо бы немного поспать перед возвращением в Лотарингию — давно пора, и так задержался. Тоскливо мне здесь, в Пуату — без родимых гор и копченой свиной голяшки.