Виолетта

19

Тринадцать дней я жила в Санта-Кларе вместе с Фа-кундой, Этельвиной и ее братьями в ожидании вестей от сына и Торито. Нарсиса исчезла с очередным парнем, оставив выводок детей на попечении старшей дочери и матери, а вернуться не смогла; кто знает, где застало ее осадное положение. Каждый прожитый час был мучением, я считала минуты, отмечала дни в календаре, не понимая, почему Торито так долго не возвращается; если в горах ничего не случилось, у него было достаточно времени, чтобы проделать путь до границы и обратно. Большую часть дня я осматривала дорогу и окрестности, так сильно переживая, что у меня не хватало душевных сил присматривать за внуком, который ползал полуголый среди кур и ел грязь, как дикарь. Другие дети были намного его старше, и их раздражало, что сопляк следует за ними по пятам. Пытаясь догнать детей, ты сделал свои первые шаги, Камило. Терзаемая неизвестностью, я не услышала твоего первого слова — «Тина» — «Этельвина» произнести у тебя не получалось. С тех пор ты ее так и называешь.

Факунда занималась обычными делами: ухаживала за огородом и домом, готовила пирожки и торты на продажу, ходила на рынок, болтала с науэльскими кумушками и возвращалась с последними новостями. Она слышала, что в двух километрах от Санта-Клары расквартирован контингент солдат. Нескольких крестьян увезли на армейских грузовиках, и о них ничего не известно; хозяева силой вернули свои конфискованные поместья и расправились с занявшими их арендаторами: все они были уволены, многие избиты или арестованы.

Поблизости не было ни одного отдыхающего или туриста, хотя летняя жара уже началась; площади и пляжи пустовали, как и отели, за исключением «Баварии», куда обычно приезжали военные и правительственные чиновники. В Науэле солдаты согнали парней и заставили их заново побелить известкой стены, расписанные политическими воззваниями. Какому-то человеку сломали на рынке челюсть за то, что он произнес слово «товарищ», отныне запрещенное, как и слова «народ», «демократия» и «военный переворот» (правильный термин был «про-ну нсиамьенто»).

Мужчин с бородой или длинными волосами арестовывают, избивают и отрезают им волосы. Мы, женщины, не имеем права носить брюки, потому что это не нравится солдатне, а в чем, спрашивается, пахать землю и чистить хлев? — ворчала Факунда.

Люди были напуганы, никто не хотел неприятностей, самым разумным было сидеть дома. Вот почему мы удивились, когда однажды на ферме появился иностранец, высокий, как баскетболист, с огромными ножищами, смуглой от солнца кожей, почти белыми волосами и голубыми глазами, который говорил по-испански, с трудом подбирая слова. Он представился как Харальд Фиске и спросил, есть ли у нас телефон, потому что науэльская центральная станция была в это время закрыта. Он был одним из тех орнитологов, что съезжались сюда каждый год непонятно зачем, наше разнообразие было куда более убогим в сравнении с буйством разноцветных птиц в бассейне Амазонки или джунглях Центральной Америки.

Харальду Фиске было под сорок, у него было нескладное тело юнца, который резко пошел в рост, и ранние морщины от чрезмерного пребывания на солнце. Он явился с огромным рюкзаком, тремя биноклями, несколькими фотоаппаратами и толстым блокнотом с таинственными пометками — шпион, ни дать ни взять. Он был настолько наивен, что собирался заниматься птицами в жутковатой атмосфере нарождающейся диктатуры, когда в стране объявили военное положение и вооруженные люди контролировали самый воздух, который мы вдыхали. Он даже подумывал, не поставить ли ему палатку и не разбить ли на пляже лагерь.

— Послушайте, не валяйте дурака. Вы хотите, чтобы вас убили? — спросила я незнакомца.

— Я уже несколько лет подряд приезжаю в вашу страну каждое лето, сеньора. Меня ни разу не грабили, — отозвался он.

— Вместо грабителей у нас теперь хозяйничают солдаты.

— Я дипломат, — сказал он.

— Паспорт вас не спасет, они могут выстрелить, не выясняя, кто вы и откуда. Лучше бы вам переночевать в доме.

— Пусть поспит в кровати Торито, а если Торито вернется сегодня вечером, придется лечь на пол, — предложила Факунда.

Так этот человек вошел в нашу жизнь, Камило. Он был чиновником норвежского министерства иностранных дел, временным поверенным в делах, в Нидерландах его ждали жена и двое детей. Он признался, что обожает Латинскую Америку и за отпуск объездил ее всю с севера на юг, особенно привлекала его наша страна. Факунда усыновила его как неразумного мальчонку, и в течение многих лет, приезжая следить за своими птицами, он неизменно останавливался в Санта-Кларе.

После тринадцати дней бесплодного ожидания появилась Яима верхом на муле. Знахарка-индианка, которую время щадило многие десятилетия, в конце концов поддалась его безжалостному напору. Я не видела ее со дня похорон тетушки Пилар и, честно сказать, думала, что она умерла, но, несмотря на облик тысячелетней ведьмы, она оставалась такой же сильной и в ясном уме, как и всегда. Она знала меня еще девочкой-подростком, но никогда не проявляла ко мне ни малейшего интереса, вот почему я удивилась, когда она заявила, что у нее для меня сообщение, которое перевела Факунда, потому что испанский Яимы был таким же ущербным, как и мое знание ее языка.

— Фучана, большого друга, забрали солдаты.

Факунда упала на колени и зарыдала, я же думала только о сыне.

— Фучан ехал с другим мужчиной, молодым. Что с ним случилось, Яима? — набросилась я на знахарку.

— Фучана мы видели. Другого не видели. Будет церемония для Фучана. Мы скажем.

Это означало, что индейцы считали Торито мертвым.

Если Торито был один, он наверняка шел обратным путем, а это означало, что мой сын мог убежать. Я ни на мгновение не допускала мысли, что этот добряк выполнил свое обещание ни в коем случае не позволить военным взять Хуана Мартина живым. Надо было спасать Торито, и единственное, что пришло мне в голову, — обратиться к Хулиану. Благодаря своим связям он наверняка мог выяснить его судьбу и судьбу нашего сына. Мы боялись, что телефоны прослушиваются и за каждым гражданином установлена слежка, что, разумеется, было маловероятно, но никто не осмеливался проверять, насколько преувеличены эти слухи. У меня выбора не было.

Хулиан жил в Майами и не имел постоянного места жительства в нашей стране; приезжая, он останавливался в столице или Сакраменто, всегда в одних и тех же отелях. Я позвонила в оба отеля с науэльского телефона-автомата — даже по прошествии стольких лет телефона на ферме по-прежнему не было и оставила сообщение, что вечером попробую позвонить еще раз.

— Ты хочешь меня предупредить о крестинах Камило? Крестным будет его дядюшка, я угадал? — спросил меня Хулиан прежде, чем я успела произнести хоть слово.

— Угу… — ответила я, сбитая с толку.

— А как поживает дядюшка?

— Я не знаю. Ты можешь приехать?

— Я буду завтра в отеле «Бавария», у меня там встреча. Заодно загляну к тебе.

Этот нелепый диалог подтвердил размах творившегося вокруг насилия, о чем предупреждал Хуан Мартин. Если даже Хулиан не чувствовал себя в безопасности, что говорить о других. Оппозиционная пропаганда в течение трех лет предсказывала террор коммунистической диктатуры; теперь мы испытывали террор диктатуры правой. Хунта объявила, что это временные, но бессрочные меры, так будет до тех пор, пока на родине не восстановят христианские и западные ценности. Я тешила себя иллюзией, что у нашей страны самые прочные демократические традиции на всем континенте, что мы — пример гражданского общества, что скоро состоятся выборы и демократия вернется. Тогда сможет вернуться и Хуан Мартин.

Хулиан убеждал меня, что ничего не смог выяснить о судьбе Торито, но я ему не верила; у него имелись связи в высших эшелонах власти, достаточно было сделать один телефонный звонок, чтобы узнать, кто его арестовал — полиция, органы безопасности или военные — и где он сейчас. Наверняка он тоже мечтал спасти Торито, хотя бы для того, чтобы расспросить о судьбе нашего сына. Я с ума сходила, постоянно перебирая в голове различные способы, которыми мог умереть Хуан Мартин.

— Вечно ты думаешь о худшем, Виолета. Скорее всего, он танцует танго где-нибудь в Буэнос-Айресе, — пошутил Хулиан.

Насмешливый тон, которым он обсуждал судьбу сына, укрепил мои подозрения, что он что-то знает и скрывает. В тот миг я его возненавидела.

Ждать новостей на ферме было бесполезно. Я простилась с Факундой, которая стала номинальной владелицей Санта-Клары и отвечала за то немногое, что оставалось на ферме, и вернулась в Сакраменто. В последний момент Факунда попросила меня забрать с собой ее внучку Этель-вину: в этом медвежьем углу ее ожидают лишь каторжный труд, нищета и страдания.

— Она поможет вам вырастить Камило. Ей не нужно много платить, главное, научите ее всему, чему сможете, она хочет учиться, — сказала Факунда.

С тех пор, Камило, по моим подсчетам, миновало сорок семь лет. Я никогда не думала, что Этельвина станет для меня важнее, чем оба мужа и прочие мужчины, которые когда-либо меня любили.

Хосе Антонио ждал меня в Сакраменто, впереди у нас было полно работы, предстояло спасать то, что у нас осталось. Военная хунта тщательно расследовала наше сотрудничество с бывшим правительством, заморозив контракт с «Моим собственным домом». Несколько раз нас вызывал полковник и допрашивал у себя в кабинете, как преступников, но в конце концов нас оставили в покое. Мы много потеряли, вложив средства в оборудование и материалы для строительства жилья в рекордно короткие сроки, но имелись у нас и другие проекты. Не могу жаловаться, у меня никогда не было недостатка в деньгах, моя работа приносила хорошую прибыль.

Я годами терзалась неведением, что же случилось с Хуаном Мартином; скорбела о смерти дочери и о возможной гибели сына. Ты, Камило, был моим единственным утешением. Ты рос непослушным ребенком и не давал мне покоя. Маленький и худой в детстве, подростком ты вытянулся, так что приходилось покупать тебе школьную форму на три размера больше, чем полагалось по возрасту, чтобы она прослужила год, и новые башмаки каждые семь недель. В тебе сочеталось мужество твоей матери и идеализм дяди Хуана Мартина. Когда тебе было семь, ты пришел домой, и я увидела, что из носа у тебя течет кровь, а глаз подбит, — оказывается, ты набросился на какого-то дылду, который мучил животное. Ты отдавал все, от игрушек до моей собственной одежды, которую потихоньку у меня воровал. «Дьявольское отродье! Я отправлю тебя в тюрьму, пусть тебя как следует проучат!» — кричала я. Но ни разу не подняла на тебя руку; в глубине души я восхищалась твоей щедростью. Ты был мне сыном и внуком, моим задушевным приятелем, моим другом. С тех пор ничего не изменилось, должна признаться.

Не имеет смысла рассказывать подробно о долгих годах диктатуры, Камило, это старая и хорошо известная история. Вот уже тридцать лет у нас демократия, и за это время выяснились все ужасы прошлого: концентрационные лагеря, пытки, убийства и репрессии, от которых пострадало столько людей. Ничего из этого нельзя отрицать, но тогда мы этого не знали, не было никакой информации, только слухи. До сих пор существуют люди, которые оправдывают диктатуру, полагая, что это были вынужденные меры для наведения порядка в стране и спасения ее от коммунизма. Многие страны Латинской Америки пережили диктатуры, мы не одни такие. Был разгар холодной войны между Соединенными Штатами и Советским Союзом, и мы попали в зону влияния американцев, которые не собирались допускать на континент левые идеи, как и предупреждал меня десятилетия назад Хулиан Браво. В свою очередь, русские навязывали идеологию той части мира, которую контролировали.