Виолетта

На первый взгляд, в стране жилось лучше, чем когда-либо прежде. Туристы восторгались небоскребами, автомагистралями, чистотой и безопасностью; никаких тебе граффити на стенах, уличных беспорядков или студентов, забаррикадировавшихся в университете, не было нищих, просящих милостыню, или бездомных собак — все исчезло. Никто не говорил о политике, это было опасно. Люди научились быть пунктуальными, уважать иерархию и авторитет, привыкли работать; кто не работает, тот не ест — таков был девиз. Железная рука режима покончила с политикой, и мы бодро шагаем в будущее, перестаем быть бедной, слаборазвитой страной и превращаемся в процветающую и дисциплинированную державу. Такова была официальная повестка. Однако на самом деле страна была больна. Я тоже была больна, Камило, — больна от горя из-за сына-беглеца, пропавшего Торито, а еще из-за того, что приходилось притворяться слепой, чтобы не знать о тяжелом положении моих рабочих и служащих, обедневших и напутанных.

Мы привыкли быть осмотрительными в разговорах, избегать определенных тем, не привлекать к себе внимания и соблюдать правила. Мы привыкли даже к комендантскому часу, который длился пятнадцать лет, потому что мужья-гулены и непослушные подростки приходили домой вовремя. Это снизило преступность. Преступления совершались государством, зато мы свободно ходили по улицам и спокойно спали по ночам, не подвергаясь угрозам со стороны обычных преступников. Тяжелое время для рабочих, которые были бесправны и могли оказаться на улице в одночасье; появилась безработица, рай для предпринимателей. Процветание отдельных граждан имело огромные социальные издержки. Экономический бум длился несколько лет, пока с грохотом не обрушился. Какое-то время мы были предметом зависти соседей и фаворитами США. Коррупцию обычно называют «незаконным обогащением», однако при диктатуре она была вполне узаконенной. Мы с Хосе Антонио заработали много денег, и мне не стыдно в этом признаваться, потому что никакого преступления мы не совершали, мы просто пользовались открывшимися возможностями. Военные участвовали во всем и получали процент; им нужно было платить, это стало нормой.

Хосе Антонио перенес сердечный приступ и почти не выходил из дома, где о нем заботилась мисс Тейлор, но по-прежнему возглавлял наши компании. Он знал половину Сакраменто, у него были сотни друзей, его любили и уважали. Его опыт и связи были необходимы для контрактов и займов, но прочую работу выполняли мы с Антоном Кусановичем. Мы заботились о наших сотрудниках как могли, но нам приходилось снижать затраты, чтобы конкурировать на жестком рынке.

— По крайней мере, у них есть работа и мы относимся к ним с уважением, Виолета, — напоминал мне Антон.

Поддержание баланса между справедливостью, состраданием и жадностью вызывало у меня такое отвращение, что в конце концов я убедила Хосе Антонио продать нашу долю в бизнесе по производству сборных домов Антону Кусановичу, — так брат мог спокойно провести свои последние годы, а я бы тем временем занялась чем-то другим. Это были идеальные годы для спекуляций недвижимостью и прочих махинаций. Многие продавали собственность по бросовой цене, чтобы уехать за границу, одних высылали, другие ехали по собственной воле: из ненависти к режиму или в поисках экономических возможностей. Настало время покупать дешево и продавать дорого — так некогда звучал девиз моего отца.

Я поселилась в столице, где рынок жилья и коммерческих помещений был более разнообразным и интересным, чем в провинции. Столица полностью меня устраивала. Мне поступало много предложений, а я умела выбрать лучшее и поторговаться; я покупала удачно расположенную недвижимость, даже если она была в плохом состоянии, приводила ее в порядок и продавала с хорошей прибылью. Вскоре я стала специалистом по строительству, реставрации, внутренней отделке и банковским кредитам; это легло в основу того, что ты называешь моим состоянием, Камило, однако подобное понятие применительно ко мне звучит смешно. Мои доходы ничто по сравнению с богатством олигархов, которые шли к нему самыми аморальными способами. Сейчас они миллиардеры.

Тебя нянчила Этельвина, ты был еще слишком мал, чтобы ходить в колледж Сан-Игнасио, лучший в стране, хоть и католический. Мы с этой доброй женщиной так тебя избаловали, что любой другой ребенок на твоем месте сделался бы исчадием ада, примером эгоизма и дурного поведения, однако ты был очарователен. Меня мучила совесть из-за того, что я мало занималась своими детьми, когда они были маленькими, я дала себе клятву, что с тобой ничего подобного не произойдет. Я организовывала свой рабочий день так, чтобы как можно больше времени проводить в твоем обществе, помогала тебе с уроками, мы с Этельвиной ходили на твои спортивные занятия и представления в театральной студии, которые были настоящим ужасом, а каникулы проводили в Санта-Кларе, где Факунда пичкала нас лучшими блюдами своей кухни. Я оставляла тебя только для того, чтобы съездить в Америку к Рою, этому таинственному человеку.

Квартира, в которой мы прожили много лет, располагалась в старинном доме. Ветры современности сузили пространства жилых помещений, придали дизайну стеклянный холод и стальную строгость. Мы жили напротив Японского парка; эту квартиру я купила по дешевке — район вышел из моды, хотя там все еще оставалось несколько особняков и посольств, — а продала по цене золота, потому что в этом месте собирались построить тридцатиэтажную башню. Склоны холмов обрастали замками нуворишей, их окружали неприступные стены и охраняли сторожевые псы, в то время как средний класс и торговля располагались в обычных жилых кварталах, подобных тому, где жили мы. Вход в наше здание круглосуточно охраняли двое дружелюбных швейцаров, близнецы Сепульведы[23], настолько похожие друг на друга, что невозможно было понять, чья очередь дежурить. Наша квартира занимала весь третий этаж; коридоры были такими просторными и длинными, что по ним можно было кататься на велосипеде. В ней витал дух пришедшего в упадок благородства, а высокие потолки, паркетный пол и выпуклые стекла напоминали мне о Большом доме с камелиями, где я родилась.

Сначала квартира казалась слишком просторной для Этельвины, меня и маленького мальчика, но через несколько месяцев Хосе Антонио и мисс Тейлор переехали к нам, потому что у брата по-прежнему болело сердце, а в Сакраменто ему не могли оказывать такую же помощь, как в столичной Английской клинике, куда его мигом везли в случае необходимости. Доставляли его туда полумертвым и каждый раз чудесным образом воскрешали. И Хосе Антонио, и мисс Тейлор ненавидели шум, ядовитый туман и городское движение, поэтому редко выходили на улицу; зато пристрастились к телесериалам, которые смотрели с Этельвиной и с тобой, не пропуская ни одной серии. В четыре года ты был свидетелем самых душераздирающих страстей и мог повторить самые пылкие диалоги, да еще с мексиканским акцентом. Я не могла дождаться, когда внук подрастет и пойдет в школу, где расширит наконец свой кругозор.

Это были годы жесточайшей диктатуры, власть укрепляла свои позиции с помощью силы, но, за исключением тягостного неведения относительно судьбы Хуана Мартина, в нашей маленькой семье воцарилось относительное спокойствие. Я помогала брату, достигшему преклонных лет, восстановила связывавшую нас в юности дружбу с мисс Тейлор и сполна наслаждалась детством моего внука.

Этельвина управляла домом практически самостоятельно, поскольку меня на домашние дела никогда не хватало; она вела повседневные расходы и присматривала за двумя служанками, от которых требовала ходить в униформе, Запоминала рецепты из кулинарных шоу по телевизору и готовила лучше любого шеф-повара. Мисс Тейлор научила ее старомодной утонченности, ныне давно забытой, которую переняла в семнадцать лет у своей покровительницы, вдовы из Лондона. Поскольку лакея в ливрее, как в мыльных операх, у нас не было, Этельвина вводила в обиход дворцовые ритуалы. «Зачем держать изысканную посуду, если ею нельзя пользоваться?» — приговаривала она, зажигая свечи в канделябрах и ставя на стол по три бокала перед каждым едоком. Ты, дорогой, научился орудовать ножом для масла и щипцами для крабов раньше, чем завязывать шнурки.

Возраст меня нисколько не тяготил. Я приближалась к шестидесяти, но чувствовала себя такой же сильной и активной, как в тридцать. Я зарабатывала более чем достаточно, чтобы прокормить семью и откладывать, не убивая себя работой; играла в теннис, чтобы поддерживать себя в форме, но без энтузиазма, потому что желание лупить ракеткой по мячу казалось мне диковатым, у меня была активная общественная жизнь, а иногда случались и романтические истории, которые волновали меня несколько дней, а затем я о них бесследно забывала. Моей тогдашней любовью был Рой Купер, но нас разделяли тысячи километров.

По-своему Хулиан очень любил тебя, Камило. Ему с тобой было скучно, и я его за это не виню, потому что дети — это ужасная морока, но если терпения ему не хватало, энтузиазма было хоть отбавляй. Он преподносил тебе королевские подарки, которые вызывали недоумение у тебя и хаос в доме. Он научил тебя всему, что терпеть не мог его сын Хуан Мартин: обращению с оружием, стрельбе из лука, боксу и верховой езде, но его раздражало, что ты не преуспел ни в одном из этих начинаний. Он купил тебе лошадь, которая в итоге перекочевала на ферму к Фа-кунде и мирно паслась в поле, вместо того чтобы прыгать через препятствия и участвовать в скачках на ипподроме.

Однажды ты обмолвился, что хотел бы завести собаку, и дедушка принес тебе щенка. Вскоре щенок превратился в большого черного зверя, который наводил ужас на других жильцов нашего дома, несмотря на свое добродушие. Я имею в виду Криспина, добермана-пинчера, который был твоим питомцем и спал с тобой рядом, пока я не отправила тебя в Сан-Игнасио.