Я назвал его галстуком

85

Через неделю они приехали домой. Они — это Кёко и Цуёси. Себя я к ним не причислял. Слово «семья», от которого я некогда растаял, теперь застряло во рту вязким комом. Я пытался его пережевать, оно душило меня. От его вкуса меня тошнило. Я стоял в прихожей, прикрыв рот ладонью, и не мог заставить себя войти к ним в детскую.

Цуёси не орал. Под сердцем я вынашивал образ орущего младенца. Образ матери, которая укачивала его. Образ меня, глядящего на них с мягкой улыбкой. Мне следовало сказать, что все хорошо, погладить его по спине, погладить ее по плечу. Но я держался в стороне. Тишина позволяла. Тишина окутала наш дом в те дни. Казалось, она приглушала все звуки. Невыносимо. Я жаждал чего-то оглушительного. Хлопнувшей двери, разбившейся стеклянной перегородки, какого-то шума, похожего на плач младенца, каким я его себе представлял. Тоска гнала меня из дома. Я просыпался раньше, чем нужно, выходил из дома раньше, чем нужно, садился за свой рабочий стол в офисе раньше, чем нужно. Скрип вращающегося кресла, стук пишущей машинки. Я брал сверхурочные за двоих. Был близок к кароси[10]. После работы шел пить в караоке-бар, мямлил в микрофон песни о печали и красоте. Шатаясь, выходил наружу. Мимо шумных перекрестков. Тосковал, ничего не поделаешь, по человеку, который так и не родился.