Время грозы

11. Вторник, 23 мая 1989

Вид из окна казался бы Максиму фантастически красивым, если бы не изнурительная тошнота. Тошнило не сильно, но почти постоянно. Специфическая особенность организма — плохо переносит ослабленное тяготение, не говоря о невесомости. И никакие препараты не помогают.

Конечно, определилось это еще внизу, при обследованиях и тренировках. Разумеется, людей с такой индивидуальной реакцией с Земли в принципе не выпускали. Безусловно, другое, поистине уникальное свойство его организма, которое и требовало перенести эксперименты на Луну с ее низким тяготением и отсутствием магнитного поля, произвело на высокоученый Особый консилиум впечатление, но — недостаточное. Доктора уперлись: категорически противопоказано, даже опасно. Румянцеву пришлось прибегнуть к помощи премьер-министра графа Чернышева, и консилиум, поскрипев да покряхтев, все-таки вынес вердикт: «Разрешить». С перевесом в один голос.

Все осложнялось тем, что знать об истинных целях работы, равно как и о подлинной истории Максима, не полагалось никому, кроме него самого, Наташи, Румянцева, Устинова и премьера. Ну и, само собой, Его Императорского Величества Владимира I Кирилловича.

Впрочем, заботиться об этих сложностях приходилось не Максиму. Его дело было — мучиться, и он не отлынивал. Мучился на тренировках, мучился при перелете с космодрома Байконыр на базу «Князь Гагарин», мучился на самой базе.

Днем немного выручало утяжеление — специальные подошвы, жилет, пояс, наколенники, налокотники увеличивали массу Максима втрое. Еще бы столько же — и совсем бы хорошо, почти нормальный вес… Ладно, и на том спасибо, чувствовал себя все-таки получше. Тошнило, конечно, но не так сильно.

Спать во всей этой амуниции оказалось, однако, почти невозможно. Максим выбрал меньшее из зол. Спал плохо, мало, просыпался, чувствуя себя измотанным, но все-таки хоть как-то спал. А с раннего утра увешивал себя железяками и немного оживал.

Имелись, правда, некоторые неудобства. Поначалу они даже забавляли, потом стали раздражать. Например, по коридорам базы Максим передвигался гораздо медленнее своих спутников — те, явно наслаждаясь, совершали длинные прыжки, он же шел почти как на Земле. А в некоторых коридорах попадались ступени — немного, одна-две, когда вверх, когда вниз. Зачем понадобились эти перепады — бог весть. Максим предполагал, что строительство вели с разных концов, и — не сошлось. Как бы то ни было, ни лифтов, ни эскалаторов в таких местах не сооружали. А высота ступеней — от метра до полутора. Для людей, весящих вшестеро меньше, чем на Земле, — ничего особенного. Несильно оттолкнулся ногой — и вспорхнул. Максим, с его утяжелениями, так не мог. Вниз еще куда ни шло, а вот вверх… Делать нечего: снимаешь жилет, кладешь его на ступеньку, вскарабкиваешься, снова надеваешь…

Еще — аппетит пропал совершенно. Пищу в себя просто впихивал через силу, по обязанности. Алкоголь, правда, шел неплохо, даже смягчал тошноту. Зато курить стало почти невозможно — сразу выворачивало.

Ну, и с сексом обстояло неважно. Какой уж секс, когда все время к горлу подступает… Да не содержимое желудка подступает, а сам желудок. С кишками вместе. Так, расстройство души, а не секс.

Когда Румянцев, после длинной серии неудач, пришел к идее, что наилучшие условия для экспериментов — не в столичной лаборатории и даже не на Памире, где они провели почти полгода, а именно здесь, на Луне, Наташа шепнула Максиму: «Гравитация вшестеро ниже… Представляешь, как нам будет по ночам…» Вот тебе и по ночам. Наташа, разумеется, и тени разочарования не выказывала. Да, казалось, и не испытывала — скорее, страдала вместе с Максимом, пыталась как бы взять часть его мучений на себя.

Однажды, правда, пошутила по поводу этих страданий: «У тебя, — сказала, — токсический синдром, словно у беременной». Максиму-то шутка как раз понравилась, показалась — при их обстоятельствах — тонкой и пикантной, а Наташа страшно смутилась и — Максим ясно видел — долго терзалась угрызениями совести.

Теперь Максим, нацепив свои вериги, стоял у расшторенного окна и старался проникнуться воистину неземной красотой ландшафта под невероятно густо усыпанным звездами небом.

Наташа спала в соседней комнате — наверняка спала. По времени базы, совпадавшему со временем пулковского меридиана, еще и шести утра не было.

Следовало чем-то себя занять. Максим сел к рабочему столу, включил терминал, запустил программу «Тексты», открыл свой дневник.

Вести дневник его заставил Румянцев — с первого дня в Петербурге. «Жаль, Максим, — говорил он, — что в Верхней Мещоре ты ничего не записывал. Роман Натальи Васильевны это другое, это литература, да он и не о том, в конце концов. А уж ко мне в лапы угодил — изволь все фиксировать. Все, каждое впечатление, каким бы мимолетным и несущественным оно тебе не казалось! Каждое отклонение самочувствия! Каждое изменение настроения духа! Не знаем мы пока, что пустяк, а что нет, понимаешь?» Максим тогда огрызнулся: «Прыщик вскочит — тоже записывать?»

«Прыщик, — твердо ответил Румянцев, — тоже записывай. Депрессия, не приведи Господь, — записывай. Необычный эмоциональный подъем — записывай. Я к тебе Федора приставлю для проверки, у него не забалуешь. Читать не будет, нет, и я не буду. Только если сам позволишь».

Устинов, помнится, кровожадно ухмыльнулся, а Наташа спокойно пообещала Румянцеву, что тоже проследит.

И Максим втянулся. Правда, уже в Петербурге количество необычного, подлежащего записи, стало нарастать. На Памире оно зашкалило. А уж тут необычным казалось просто все. Так что Максим все-таки выбирал самое, с его точки зрения, существенное.

Он установил дневник на самое начало.

«Петербург, 9 мая 1987 года. Нет, уже 10-е. Первый час ночи.

Дома вчера был День Победы. А здесь — погрузились мы в автомобиль и за пять часов домчали до столицы. Мы — это мы с Наташей и Устинов. Правил в основном Федор. Мне почему-то садиться за руль не хотелось, хотя вообще люблю. (Коля, это важный пустяк?)

Через пригороды проезжали — как всегда, дух захватывало! Я себе Нью-Йорк таким представлял, там, дома. Небоскребы, галереи между ними, развязки многоуровневые, фантастические. А при въезде в город — Петр. Который Первый, он же Великий. Ну, тут — маленький такой, даже трогательный. Остановились ноги размять, заодно и посмотреть. Наташа говорила, во время конкурса (к 300-летию со дня рождения) главная борьба шла между этим памятником и чудовищных размеров монументом, выше любого небоскреба. По слухам, император вмешался, хотя и негласно. А то бы стоял тут монстр из кошмаров.

У Румянцева все очень радушны. Апартаменты весьма уютны, даже роскошны, но все равно уже скучаю по Верхней Мещоре. И Наташа, кажется, скучает. А Устинову хоть бы что. Перекати-поле. Впрочем, справедливости ради, жену с детьми ждет недели через две. Прежде, говорит, обустроиться необходимо. Серьезный товарищ.

После ужина перешли в библиотеку, выпили за нашу Победу. Наташа, умничка, это как свое воспринимает. Мужики, впрочем, тоже молодцы, особенно Федя.

Потом Румянцев вкратце изложил результаты своих теоретических изысканий и рассказал о плане экспериментов. По его словам, труднее всего оказалось убедить высокое начальство включить мою тему в проект, которому отдано чуть ли не десять лет. И добиться признания за этой темой наиважнейшего ранга. Пришлось раскрыть мою историю премьер-министру (ну, да я, помнится, не возражал, даже польщен был, хе-хе — Коля, это тоже, несомненно, существенный пустяк!)

Из теоретической части понял не все. Мозгов не хватило. Но главное вроде бы понял. Во-первых, мой организм, ударенный той молнией, приобрел некий набор кодов (?), благодаря которому я в принципе могу «прокалывать межпространство и сращивать кромки прокола». То есть какие-то из этих кодов у меня уже были, а молния дополнила набор до джентльменского. Или инициировала скрытые. Не больно-то понятно, да и ладно.

Во-вторых, теория дает два варианта, А и Б. По варианту А «прокалывающий» объект исчезает оттуда, где он был, и появляется в другом пространстве. В оригинале, так сказать. По варианту Б в другое пространство проникает копия. А оригинал разрушается.

Причем который из вариантов имеет место быть в природе — это пока неизвестно. Но либо один, либо другой. А какой — теория тут принципиально бессильна, необходим эксперимент.

Выходит, не исключено, что я копия. А оригинал — там, дома — «разрушен». Господи…

В общем, предстоит измерить меня вдоль и поперек, в том числе подвергая всевозможным внешним воздействиям. Кислотами травить и в щелочах мыть будут (шутка).

Потом попытаются смоделировать эту мою персональную систему кодов (?), загрузить ее в неживой объект (какой?) и осуществить «прокол», воздействуя на этот самый объект мощными потоками энергии.

Потом в живые объекты станут загружать. В мышей, что ли? В собак? Белка и Стрелка?

А там, глядишь, и меня в «прокол» запустить попробуют. В зависимости от, как выразился наш гений.

Что-то я, видно, устал. Пытаюсь разобраться, каково быть копией, но мысли разбегаются.

Все, завтра воскресенье, Наташа в Спас-на-Крови собирается, потом погуляем. Завтра вечером и продолжу. А в понедельник с утра работать начнем.

P. S. Вниманию потомков! Румянцев меня цинично изнасиловал! Сам бы я в жизни не стал вести никакого дневника! Причем изнасилование было групповое: участвовали также грубый дядька Устинов и коварная дама Извекова-Туровская».

Максим вздохнул. Эким я тогда живчиком порхал. Конечно, не мутило поминутно…

Он сунул в рот мятный леденец, встал, подошел к окну. До чего же курить хочется…

Слегка боднул сверхпрочное стекло, потом уткнулся в него лбом. Закрыл глаза, вспомнил тот понедельник. Необычным он получился.