Время грозы

12. Понедельник, 11 мая 1987

В воскресенье погуляли, даже в театр сходили. Балет, труппа Ролана Пети. Наташа прямо-таки сияла от удовольствия, а Максиму этот авангард что-то совсем не понравился. Еще и гомосексуальные мотивы… Наташа, правда, на смех его подняла, но… нет, не для него это.

А вот в понедельник с утра работать не начали. Максим с Наташей пили утренний кофе, когда позвонил Румянцев.

— Пропал день, — обреченно сообщил он. — К делу только завтра приступим. А сейчас собирайтесь, оба. Премьер-министр просит пожаловать. К полудню. У него какое-то мероприятие отменилось, время освободилось, несколько часов уделит нам. В десять с половиной тронемся, опаздывать негоже. Форма одежды свободная, но лучше без эпатажа.

— Ой, — отреагировал Максим.

В Мариинский дворец отправились вчетвером, как приглашали. Покуда пробивались через сумасшедшие петербургские заторы, ученый наскоро инструктировал спутников.

— Чернышев, — говорил он, — в приватной жизни человек гораздо более замкнутый, нежели в публичной. Грузный, медлительный, основательный господин с весьма цепким взглядом. Кажется мрачноватым и даже опасным. Возможно… да что там — определенно, это так и есть, но, имейте в виду, при всем том к людям граф в целом благожелателен. Априори, так сказать, а уж дальше — как Бог даст. И еще — проницателен чрезвычайно. Чего не любит, так это лжи, замечает ее мгновенно. Подобострастия не терпит. Сам хитер, разумеется, большой актер в нем пропал. Ergo: во-первых, ведите себя естественно, во-вторых, будьте внимательны.

— Я-то ему для чего понадобился? — брюзгливо спросил Устинов. — Не выношу парадности…

— Мы, Федюня, — сказал профессор, — теперь одна команда. Клан избранных. Всюду и всегда вместе. Терпи уж. А разговор-то, предполагаю, главным образом с уникумом нашим будет, с господином Горетовским. И не о проекте речь пойдет, а о родном мире Максима. Премьер — политик от Бога, и сведения о беспримерном политическом эксперименте, какими Максим располагает, интересуют его до чрезвычайности, уверен. Что же до парадности, то не беспокойся, Федор. Я у Ивана Михайловича бывал неоднократно. У него в таких случаях всё по-деловому и запросто.

Да, думал Максим, кто бы мог подумать. Еду к главе правительства. Дома — все равно, что к этому… как же его… забыл, надо же… ладно, пусть к Косыгину. Хотя нет, бери выше — к самому Леониду Ильичу! Потому что тут премьер-министр — фактически первое лицо государства. У императора, конечно, авторитет огромный, но больше моральный. Символ Империи и все такое. А в делах политических он, Владимир I, у премьера вроде советника, не более. По гуманитарным вопросам, в основном. Впрочем, нет, конечно: более, чем советника, — конфидента. Ибо тайн от государя у премьера быть не могло по определению. Да, роль императора в политике невелика, но зато — пожизненна. А у премьера все наоборот…

— Блин, — пробормотал Федор. И поспешно добавил. — Извини, Наташа. Это я у Макса перенял. Влияние, понимаешь… Они там сочно изъясняются…

— Я заметила, — улыбнулась Наташа. — Я тоже себя иногда ловлю на словечках и оборотах, которые до знакомства с Максимом не использовала. Даже не знала о них.

— Мне бы ваши заботы, — сказал Максим.

Въехали на площадь, запарковались на широченном Синем мосту, лицом к бронзовому хвосту клодтовского коня монферрановского Николая Павловича. День выдался великолепным, солнце сверкало на куполах Исаакия. Максим, непонятно почему, немного успокоился. Все-таки это другой мир, к людям здесь относятся иначе. Тепла, может, и поменьше, зато и с чиновным высокомерием не встретишься. Ровно все, спокойно.

Да и он, Максим, стал другим. Что такое человеческое достоинство, хорошо усвоил.

Ладный молодой человек в строгом черном костюме, отрекомендовавшийся дежурным адъютантом его высокопревосходительства штабс-капитаном Синицыным, тепло поприветствовал Румянцева — явно не в первый раз встречались, — корректно поздоровался с остальными, после чего провел гостей какими-то боковыми коридорами в рабочий кабинет премьера. Именно рабочий, а не известный всему миру парадный,.

Чернышев, поднявшийся навстречу гостям, выглядел примерно так, как описывал профессор — более медлительным, более хмурым, чем на телеэкране. И усталым. И, пожалуй, старше своих шестидесяти двух.

А в углу кабинета сидел в кресле еще один человек. Статный господин средних лет в идеально отутюженном сером костюме. Густые рыжеватые усы, волосы того же тона, но с проседью и заметно редеющие. Глаза слегка навыкате.

— Ваше величество, — произнес Румянцев, наклонив голову.

Максим с трудом унял непроизвольную дрожь в коленях, а император встал и проговорил, словно извиняясь:

— Иван Михайлович вот пригласил послушать. Здравствуйте, сударыня, здравствуйте, господа. И прошу вас, обойдемся без официозности. Называйте меня просто по имени и отчеству.

— Профессор, — предложил хозяин кабинета, — не будете ли добры произвести формальное представление?

После рукопожатий разместились в креслах.

— Что ж, весь круг посвященных в сборе, — сказал Чернышев. — Сейчас принесут чай, кофе и прочее — и начнем. Под запись, не возражаете?

Никто не возражал.

В глазах премьера внезапно зажегся огонек молодого интереса, даже любопытства.

— Когда-то, — сказал он, — на месте этого дворца стоял дом Чернышевых. Сто с лишним лет назад здесь расположилось правительство Империи, и теперь ваш покорный слуга его возглавляет. Высокопарно говоря, возвращение к теням предков. Впрочем, никаких призраков во дворце не замечено. А в вашем, господин Горетовский, мире — что на этом месте?

Максим вдруг окончательно перестал волноваться и ответил совершенно непринужденно:

— Мариинский дворец и стоит, Иван Михайлович. А в нем — Ленсовет. Ну, вроде как городская Дума. Правительство-то у нас — в Москве.

— Да-да, — проговорил Чернышев, — Николай Петрович упоминал… И о переименованиях тоже… Удивительно… А нет ли вашем Ленсовете какого-нибудь Чернышева?

— Фамилия не такая уж редкая, — улыбнулся Максим, — так что, возможно, есть. Только вряд ли это ваш родственник. Хотя в точности — не знаю. А вот в Исаакиевском соборе у нас музей…

— Прости Господи, — негромко произнес император. — А уж переименование — истинный позор. Я к личности Петра Великого, да и к его деяниям, отношусь, знаете ли, без пиетета, но так обходиться с историей…

Две барышни бесшумно впорхнули в кабинет, ловко сервировали низенький кофейный столик и словно растворились в воздухе.

…Разговор на самом деле продлился до вечера. Прерывались трижды: на легкий обед, на часовую отлучку премьера для совещания с помощниками по какому-то неотложному вопросу и на обстоятельный ужин.

Все остальное время Максиму пришлось говорить почти непрерывно. Премьера интересовало буквально все о его мире: история, политическое устройство, дипломатия, военные дела, культура, наука, техника, спорт, судьбы заведомо неизвестных ему людей, упоминаемых Максимом. Чернышев задавал короткие вопросы и слушал, слушал, слушал… Порою вопросы — и вполне толковые — исходили от императора. Несколько раз у Максима пересыхало горло. Изредка удавалось отдышаться — когда премьер вдруг спрашивал о чем-нибудь спутников Максима.

Живейший интерес вызвал недописанный еще роман Наташи.

— Это роман Максима Юрьевича и мой, — поправила она.

— Пусть так, — согласился Чернышев, — но мне он нужен.

— И я бы хотел, — добавил император.

Наташа вопросительно посмотрела на Максима, тот кивнул.

— Я пришлю вам диск, — сказал Румянцев. — Завтра же.

Максим чувствовал себя спокойно и уверенно, только устал к вечеру. Солнце все не желало заходить, хотя до белых ночей оставался еще месяц. И оба слушателя, жадно впитывая услышанное, тоже не замечали позднего времени.

Наконец, премьер взглянул на часы.

— Однако, — с сожалением проговорил он. — Что ж, пора заканчивать. Вы, Максим Юрьевич, вижу, устали. Но и мне посочувствуйте: запись нашего разговора буду расшифровывать самолично. Ибо…

— Стоит ли вам, Иван Михайлович, тратить на это время? — прервал император. — Давайте мне, я и расшифрую. Я уж вижу, к чему вы клоните.

— Сердечно благодарю, Владимир Кириллович, — откликнулся Чернышев. — Так вот, — голос премьера наполнился жесткой властностью. — Имею веские основания объявить все, что известно о вашем, господин Горетовский, мире, в том числе о самом факте его существования, государственной тайной наивысшего ранга. Сюда же отношу и подоплеку возглавляемой профессором Румянцевым работы. Никто — в буквальном смысле никто, — кроме присутствующих здесь, не допущен к данной информации. Соответствующий режим работы по проекту обеспечит Секретная служба. На вас, майор, — Чернышев взглянул на Устинова, — лично на вас возлагаю ответственность за сохранение тайны личности господина Горетовского, равно как и за безопасность его и госпожи Извековой. Кстати, упомянутый роман есть одна из составляющих этой тайны.

Он помолчал. Потом добавил, обращаясь к императору:

— Владимир Кириллович, я у власти восьмой год. Боюсь, надоел избирателю. В нынешнем декабре выборы, и не исключаю, что нас, либерал-консерваторов, сменят демократы-солидаристы. В этом случае на вас, ваше величество, — премьер произнес титул с нажимом, — ляжет особая ответственность.

— Ну, ваше высокопревосходительство, — протянул Румянцев. — Неужели вы всерьез? Госпожа Жданóвская, бесспорно, очаровательная женщина… этакая пантера… и умна, умна… но, простите великодушно — дама во главе правительства?! Дама — Верховный Главнокомандующий?!

— Именно потому, — пробормотал император. — К тому же происхождения простого… и лозунги провозглашает этакие… еще более простые… Все возможно…

— Все возможно, — сухо подтвердил премьер.

Он встал. Все, включая императора, тоже поднялись.

— Благодарю вас, Максим Юрьевич, от лица Отечества, — сказал Чернышев. — Бесценные сведения, поистине бесценные. Вас, сударыня, и вас, господа, также искренне благодарю. И — желаю успеха в предстоящих трудах. Впрочем, мы еще побеседуем.

— Во всем присоединяюсь к Ивану Михайловичу, — добавил император. — Хочу только заметить, что, пожалуй, господин Горетовский заслуживает благодарности от лица всего человечества.

— Вот только оно об этом не знает, — пробормотал смущенный и напуганный Максим.