В тени Алтополиса

«Деньги - это всё», - столь простую истину я постиг быстро, стоило закончиться украденным монетам. Уже через месяц начал попрошайничать на рынке и тогда же пришел к очередной истине: «протянутая рука – тоже бизнес». Пришлого пацана отвели в закоулок и повалив на землю, принялись обучать основам коммерции. Били несильно, больше для порядка, ровно такие же салаги, как и я сам. Руководил процессом старшак: длинный дылда с изъеденными оспинами лицом, следивший, чтобы посторонние из числа сердобольных не вмешивались в курсы повышения квалификации.

- Понял, за что? – спросил он в самом конце, и удовлетворенный ответом потрепал по плечу. Мол, ничего, со всяким случается.

Целый день я отлеживался, сдерживая наворачивающиеся на глаза слезы. И только под вечер, гонимый голодом, отважился выбраться наружу. Зашел на местный развоз и стащил ватрушку с края прилавка. После я воровал много раз: убегал, попадался и воровал снова. Меня лупили кулаками, охаживали плетьми, но ни разу ни били смертным боем. Даже не знаю, с чем это было связано: юным возрастом или с тем, что хватал всякую мелочь вроде посыпанных сахаром булочек. Я никогда не крал денег или драгоценностей, а съестного брал ровно столько, чтобы угомонить ноющий от голода живот.

Днем гулял по улицам, присматриваясь к разложенным на прилавках товарам, а вечером забирался на крышу, любоваться горящими огнем небоскребами. Это стало своего рода традицией, ежедневным ритуалом. Мне и в голову не могло прийти, что в этих огромных сооружениях живут и работают люди. Они казались мне чем-то фантастическим, сотканным из потоков воды и сияния полуденного солнца. Во истину диковинное зрелище и единственное из доступных.

Когда наступил сезон дождей, я соорудил лежанку на крыше пекарни. Натаскал картону и постелил прямо под бортик, надежно скрывавший от любопытствующих глаз. Последнее было важно, потому как в трущобах хватало любителей лазать по крышам. Сотни мальчишек из одного лишь озорства забирались на верхотуру. Швыряли в прохожих мелкими камешками или просто дрыгали босыми ногами. Взрослых, в особенности владельцев домов подобное безобразие раздражало. При малейшем подозрении, они вооружались длинными палками и сгоняли непрошенных гостей обратно на землю. Потому приходилось действовать осторожно, дабы сохранить место ночевки в секрете. Лишний раз не шуметь, и до захода солнца на месте не появляться. Выбирать разные маршруты подходов и постоянно осматриваться – не наблюдает ли кто?

Для навеса я отыскал серую пленку, как раз подходящую под цвет крыши. Закрепил на колышках, низко-низко, чтобы хватило пространства залезть. Настелил вместо матраса тряпья, прямо поверх толстого слоя картона и красота - спальня готова! Впервые за долгие месяцы появилось место, которое я мог бы назвать своим домом. Укрытое от чужих глаз, а главное – теплое, с ароматом свежеиспеченных булочек поутру.

Я ни разу не воровал здесь, хотя возможности таковые имелись. Один раз Севастьян - сын владельца пекарни, закрутился по работе и оставил выпечку без пригляда на целых пять минут. Ох и велико же было искушение… Румяные, с пылу с жару, пирожки дразнили одним своим видом, не говоря уже про аромат. Времени бы хватило с избытком, чтобы стащить целый поднос, а после кормиться от пуза на протяжение нескольких дней, но я не смог…

Убеждал сам себя, что дело в осторожности, что нельзя воровать в месте, подарившем приют. Я постоянно повторял это, в глубине души понимая, что это не так. Не совсем так… Была еще одна веская причина, по которой не смог этого сделать.

Трудно было жить одному. Это святой человек может закрыться в келье и довольствоваться беседами с Богом. Я же был самым обыкновенным мальчишкой. Может потому и прикипел к семье пекаря, считая их если и не за родных, то за людей очень близких.

Место возле теплой трубы обладало удивительным свойством доносить голоса. Особенно по утрам, когда поселок спал и любой, даже малейший шорох становился достоянием моих ушей. Я слышал, как первой вставала мать, сгоняла со стола обнаглевшего котяру и принималась возиться на кухне. Как отец проверял тесто, успело ли подняться за ночь? А после шел будить любившего подремать сына, чтобы тот подготовил печь, не забыв натереть маслом противни.

Вечерами я сидел с ними за одним столом, слушая последние новости о зарядившем дожде и о лавке конкурентов, что открылась намедни на соседней улице. Хлеб у них, конечно, редкая дрянь – рожь, перемешанная с овсом, но зато цены на двадцать процентов ниже. А народу что - многого не надо, он и старый сапог готов жевать, лишь бы дешевле вышло.

Конкуренция сильно ударила по доходам пекарни. Пришлось занимать у соседей и брать ссуду в банке под грабительские проценты. Но судьбе словно и этого было мало. Громом среди ясного неба прозвучало известие - Севастьян влюбился. И ладно бы девушку выбрал достойную, веры нашенской. Так нет же, отыскал полукровку – плод греха падшей женщины и грязного латинянина из Фавел. Девица как на грех уродилась красивой, с оливковым цветом кожи и статью, достойной античных статуй.

- До чего же бесстыжая твоя Тайка, - распекала мать сына, сидя за одним столом. – Вечно подле нее мужики толпятся, а та и рада хвостом крутить – один наряд хлеще другого: то грудь на показ, то ноги голые. Сраму-то, сраму… Ходит важной павлинихой, распустив перья. Глазки всем строит.

- Мама, тебе-то откуда знать?

- Знаю и все тут!

- Опять твои кумушки сплетни разводят? Ты сама её видела?

- А мне и видеть не надо. Как в народе говорят, яблоко от яблоньки не далеко падает. Мать была шлюхой известной и дочь уродилась такой же.

- Ну знаешь…

По скрипу отодвигаемого стула понимаю, что Севастьян встает из-за стола. Слышу, как мать кричит вслед:

- Думаешь, ты один такой выискался? Лучше спроси, откуда у нее деньги на новые украшения взялись. Чего молчишь… не знаешь? А я тебе скажу: привадила она одного клерка из числа городских. Весь из себя деловой в костюмчике. Прямо-таки зачастил в последнее время, что ни день то с подарками: или колечко золотое вручит, или сережки – всё нечета твоим конфетам.

Слышно как громко хлопает дверь, но мать еще долго не может успокоиться. Все распекает непутевого сына, ни в грош ни ставящего мнение родителей. Отец молчит… Он поговорит с Севастьяном позже - на следующий день, когда кроме них двоих в доме никого не останется.

- Может погодишь чутка? Пройдет время, мать успокоится, тогда и вернемся к разговору о свадьбе.

Севастьян мигом вспыхивает:

- Сколько можно ждать?! Я и так последние полгода кормлю обещаниями: «Тая обожди, обожди еще, совсем чутка…». А Тая не дурочка - она понимает к чему дело идет, потому и предупредила: если до весны вопрос не решится, выйдет за другого. Ты же сам видел, какая она... У нее этих женихов, один с верхнего города приезжал свататься.

- Так уж и с верхнего?

- Да, отец, представь себе! Среди них есть даже чиновник из мэрии. Кто я по сравнению с ним – нищий пекарь из трущоб?

- Но выбрала-то она тебя.

- На сегодня, отец... А что будет завтра? Ты можешь с уверенностью сказать, что в будущем ничего не изменится? Или думаешь, добросердечные кумушки не донесли, какого мнения свекровь о будущей невестке. Мать же нисколько не стесняется соседей. Она словно специально вытаскивает грязное белье на улицу и полощет-полощет.

- Я поговорю с ней, обещаю.

Во дворе воцаряется тишина. Мне очень захотелось перегнуться через бортик и посмотреть, что эти двое делают. Я бы непременно так поступил, но страх потерять теплую крышу куда сильнее. Поэтому лишь сильнее вжимаюсь в мокрую после дождя поверхность.

- Поздно, отец… Пошли, еще нужно успеть замесить тесто на ночь.

Дверь хлопает, а я остаюсь лежать, пялясь в клубы пара над головой. Они вырываются из приоткрытого рта и поднимаются вверх, истаивая призрачной дымкой. Красивое и одновременно завораживающее зрелище. Я продолжаю смотреть, а из головы не выходит брошенная в сердцах фраза:

«Поздно, отец».

И столько горечи в ней прозвучало, столько боли, что сдается мне – тесто здесь ни причем.

Следующее утро выдалось туманным – привычное дело для здешней зимы. Это тысячу лет назад стояли морозы, из-за которых у мужиков усы покрывались инеем, а у деревьев трескалась кора. Потому и называли их трескучими. Нынче же времена были другие.

Снег больше не укутывал землю белым покрывалом. Он ложился рваными клочками, чтобы к обеду окончательно растаять, превратив окружающий мир в непроходимую грязь. Серость была везде: и над головой, и под ногами, а с небес бесконечно сыпало ледяное крошево вперемешку с дождем.

Бабушка Лизавета утверждала, что скоро на землю опустится ад. Спалит всех грешников в гиене огненной, а людей набожных и богобоязненных пощадит. Ибо всякому известно, что пекло адское ничто против человека, почитающего Святые Писания.

Мне однажды довелось увидеть картины судного дня. У старушки целая книга имелась со столь подробными иллюстрациями, что от разглядывания их становилось не по себе. Куда там деду Пахому с его рассказами про турецкую войну.

Несчастные грешники пытались выбраться из объятий огненной лавы, сплошным потоком стекающей с черной горы. Открывали рты в беззвучном крике, тянули руки к небесам, а хвостатые бесы тыкали в них вилами, заставляя вернуться обратно. Страшные картинки, пугающие до жути… Именно потому я и читал каждое утро «Отче наш», а вечером просил Пресвятую Богородицу присмотреть за мамой. Бабушка Лизавета говорила, что хорошие люди непременно окажутся на небесах, потому не стоит за них беспокоиться. Но все же, как она там одна?

После молитвы я имел обыкновение смотреть на башни. Опирался спиной о теплую трубу и любовался огнями зеркальных исполинов, устремленных в небесную высь. Увы, но сегодня они оказались затянуты плотной пеленой тумана: ни света далеких огней, ни шума городских улиц. Лишь влажный воздух, пробирающий только что проснувшееся тело до костей.

Я привычно огляделся и не обнаружив ничего подозрительного, пустился в путь. Перебрался на соседнюю крышу дома, оттуда на следующую, еще на одну. Это было не сложно, учитывая скученность строений. Я путал следы, словно заяц-русак из рассказанных дедом сказок. Тот тоже по прямой не ходил, все норовя свернуть с тропинки, чтобы хитрая лиса лежку не выследила. Вновь осмотрелся и только уверившись в отсутствии зрителей, спрыгнул на землю.

Обыкновенно высота зданий в трущобах не превышала два этажа. Нижний строился из дешевых газобетонных блоков, а верхний кроили из всего, что под руку подвернется: камней, досок, картона или плотной клеенки, натянутой на каркас. Часто встречались этажи, целиком сколоченные из обломков рекламных щитов, пестревших афишами старых фильмов или заборов, некогда ограждавших промышленную зону. Шутники даже вешали на фасад таблички: «вход воспрещен» или «опасно, высокое напряжение».

Забавно, что последнее висело в борделе. Один из посетителей решил поразвлечься, приколотив знак прямо над входом. Надпись настолько понравилась мадам Камилле, что с тех пор потертая от времени табличка встречала каждого переступившего порог.