В тени Алтополиса

Глава 1. Свинчатка в кармане.

Алтополис называли городом тысячи небоскребов – сияющим преддверием рая на земле, и множеством, великим множеством других эпитетов, что придумал и сочинил коллективный разум рекламных агентов.

Чего только стоили туристические буклеты. Каждый их разворот буквально пестрел огнями выстроившихся в ряд витрин модных магазинов; разливался яркими красками кичащихся друг перед другом вывесок; мелькал на страницах новенькими, только что сошедшими с конвейера авто. Сочная зелень парков тысячами побегов пробивалась сквозь дорогой глянец бумаги. Укрывала от палящего солнца раскидистыми кронами дубов и дарила прохладу пруда, подернутого легкой рябью. А еще были башни, отточено острыми шпилями пронзающие небесную синеву. Это все было, как и в любом другом городе, запечатленном со специально подобранного ракурса.

Но были и неудачные кадры, без ретуши, без специально подобранных фильтров. Их не публиковали в рекламных брошюрах, не демонстрировали в рейтинге «топ 100 самых-самых». О них стыдливо замалчивали в новостях, а если и упоминали, то обыкновенно бегущей строкой внизу экрана.

Отбракованный материал… Такова была участь всех жителей Красильницкого – поселка, прилипшего к юго-восточной окраине города, что грязь к подошве ботинка. Место, о котором в приличном обществе не принято было говорить, и о существовании которого многие даже не подозревали. С высоты птичьего полета этот район больше всего походил на аппендикс – отросток, втиснутый в узкое пространство между промышленной зоной и железнодорожной веткой, ведущей в бесконечную степь. Лучшего места для отребья рода человеческого не найти. Как только не называли Красильницкое: и грязным гетто, и помойными трущобами, и выгребной ямой. Да оно таковым и было.

Своим появлением на свет поселок был обязан великому князю Даниилу Романовичу, в честь коего, собственно, и получил название. Красильницкий, считавшийся прогрессистом из наипервейших, тщательно отслеживал тенденции. Он не только одевался по последней Парижской моде, но и действовал согласно «свежей» европейской мысли. Стоило страницам таблоидов запестреть множеством статей на тему голода в Латинской Америке, и князь моментально откликнулся. Выдал из казны солидную сумму на строительство дешевого жилья неподалеку от Алтополиса, в те времена еще не столь блистательного и сияющего. Устроил в Сенате публичные дебаты, в ходе которых было принято решение о переселение двадцати тысяч семей из терпящего бедствие Пау-Бразил. Дома, а точнее, хибары возвели в кратчайшие сроки. Государственная казна расщедрилась на благородную инициативу, а потому жилой площади вышло даже больше, чем изначально планировалось. Но не беда, у нас и своих нуждающихся навалом. Их первыми и запустили обживать новые места в ожидании заокеанских соседей.

По итогам Даниил Романович получил свою порцию славы. На экранах телевизоров замелькал гордый профиль великого князя, и даже британская Daily расщедрилась, признав его персоной года. Поначалу все шло хорошо: телевиденье снимало репортажи о дружбе народов. Показывало кадры с играющими в мячик мальчишками и стариками, раскуривающими кальян за совместной партией в шахматы. Идиллия длилась ровно до тех пор, пока из казны выделялись бюджетные деньги. А когда интерес к теме иссяк, вдруг выяснилось, что прибывшие беженцы работать не собираются. Не потому, что не хотят, а потому что не могут. Кому нужны необразованные, не знающие языка иностранцы, когда и своих голодранцев в достатке. В короткий срок треть поселка превратилась в аналог латиноамериканских трущоб. Они так и назывались – Фавелами. То еще местечко… сплошной лабиринт из грязных улочек, завешанных цветастыми тряпками. В воздухе витал вечный аромат благовоний, перемешанный с кислой вонью залежалых, и потому взопревших от жары помоев. Чужака здесь запросто могли избить или того хуже, прирезать. Местные банды росли как на дрожжах: грызлись промеж собой, сбивались в стаи для захвата все новых территорий. Дабы дать отпор наглым иноземцам, местные ватажки были вынуждены забыть о былых обидах. Тяжелую ношу объединения взвалил на собственный плечи легендарный Малага, по одним источникам вор-рецидивист, по другим – казак из числа ростовских. Шашкой рубил он лихо, особо не разбирая кто свой, кто чужой. Может потому и удалось сколотить в кратчайшие сроки столь серьезную силу.

Убили Малагу на второй год войны - затыкали ножами в одном из питейных заведений, не оставив живого места на теле. Малажские за атамана отомстили, подпустив красного петуха с трех сторон. Пожар тогда занялся знатный. Пламя быстро перекинулось по крышам домов в центральные районы, а потом и на оставшуюся часть поселка. Говорили, что отблески алой зарницы были видны аж за сотни километров окрест. Целый месяц над трущобами стоял вой и плач. Целый месяц разгребали завалы, находя скрюченные и обгорелые до неузнаваемости тела. Люди молились и проклинали друг друга на разных языках, а потом сели за один стол и договорились разделить поселок на три части.

Западные районы отходили Малажской ватаге, вместе с промышленной зоной, давно заброшенной и потому заросшей сорняком. В бывших производственных корпусах расположились мастерские, готовые выполнить любой заказ в наикратчайшие сроки: от ремонта стиральных машинок до разбора на запчасти угнанного авто. Единственное, чем не занимались на западе – это наркотой.

Торговля дурью считалась прерогативой иноземцев, застолбивших за собой восточную часть поселка и обширный пустырь, простиравшийся с юга. Ценность последнего заключалась в обводной дороге, усеянной заправками и сомнительного рода забегаловками, что уличный пес блохами. А еще наркотрафике, протянувшемся с афганских полей аж до Лиссабонского порта. Контролировали поток ребята серьезные, но кое-какие крохи перепадали и местным голодранцам, готовым участвовать в любых, даже самых грязных делах. За что, собственно, и ценились.

Между малажской западной частью города и латиноамериканской восточной пролегала серая зона - граница, отделявшая одну противоборствующую сторону от другой. Смесь языков, религий и крови - это все, что осталось от старого Красильницкого. Разбитые вдребезги мечты о дружбе народов. Кучка людей, пытающихся выжить в условиях полунищенского существования, в тени прекрасного и могучего Алтополиса, преддверия небесного рая на земле. Место, где я имел несчастье появиться на свет.…

Я плохо помнил своих родителей. Отца не знал вовсе, а от матери остался лишь едкий, щекочущий ноздри запах краски. Она много лет проработала на ткацкой фабрике, а после ее закрытия довольствовалась подработкой: прачкой, поломойкой - кем придется. Тех малых крох, что она приносила домой, едва хватало на еду. Сам я этого не помнил за малостью лет, но дед Пахом рассказывал. Он же и сжалился над матерью, взяв в качестве помощницы в лавку.

Старик торговал всякими безделушками вроде расчесок и зеркалец. Но особое место на прилавках магазинчика занимала жидкость для окраски волос. Созданная на основе натуральных компонентов, она пользовалась большой популярностью, особенно среди жителей Фавел.

Утро каждого воскресенья начиналось с треска дешевеньких мопедов под окном. Бразилы приезжали целыми караванами, весело гомоня и давя на клаксоны. Занимали всю улицу перед лавкой и принимались грузить товар в притороченные к багажнику плетеные корзины. Болтали на горячительной смеси русского с португальским, щедро одаривая прохожих белозубыми улыбками.

Дед Пахом говорил, что радушие их насквозь фальшиво, что сказанные ими слова не стоят и ломаного гроша. Старик не любил латинян, но продолжал следовать непреложному правилу торговли: барыш превыше всего. По-другому в трущобах не выжить.

Мать умерла, когда мне не было и шести. Я плохо запомнил тот день. В памяти отпечатались лишь серые тучи, нависшие на размокшей от бесконечных дождей землей. Было холодно и промозгло. Морщинистые руки бабки Лизаветы постоянно кутали меня в толстые слои одежды, словно это могло унять дрожь. Я не мерз, мне было страшно... Раньше целый мир заключался в одном единственном человеке, в её заботливых руках и ласковом взгляде. И вдруг она ушла, оставив меня одного. Стоящего в продуваемом всеми ветрами поле, возле разверзшегося чрева могилы. Спасибо старикам, не бросившим сироту на произвол судьбы. Взвалившим на плечи тяготы и заботы, связанные с моим воспитанием.

Бабушка Лизавета и дед Пахом… Руки последнего, морщинистые - больше похожие на кору старого дуба, пахли табаком. Вечерами тот любил усаживать меня на колени и рассказывать сказки о добрых и могучих героях, побеждавших коварное зло. Истории про турецкую войну он тоже любил, но рассказывал крайне редко. Может потому, что оставил на дне Босфорского залива левый глаз, а может опасался бабки.

- Ух, старый! - ворчала она, шутливо замахиваясь полотенцем. – Все никак не уймешься? Ты зачем ребятенка нехристью проклятущей пугаешь? И без того погляди - глазища большие. Снова всю ночь вертеться будет.

Вертелся я не от историй про зловредную турку, а от постельных клопов, ставших настоящим бедствием для поселка. Мелкие насекомые грызли всех подряд не разбирая, кто с какого края живет, и каким богам молится.

- А клопам чего? Има все равно, чью кровь сосать: православну или латинянскую. Они и козу дойную загрызут вусмерть, - любил повторять дед Пахом, хотя сам давно укусов не чувствовал. И даже позволял щипать, демонстрируя стойкость. На вопросы, отчего же так вышло, старик хитро́ отвечал:

- А чего моей коже станется? Огрубевшей от морской воды, выдубленной под горячим солнцем, да выдержанной на семи ветрах.

- Деда, так ты закаленный? – переспрашивал я от удивления.

- А то, - не моргнув единственный глазом, подтверждал старик. - Как настоящий былинный богатырь. Только Илья Муромец закалялся в бочке с парным молоком, а я под османским небом.

- Закаленный… вишь, че выдумал, - ворчала бабка в ответ. – Чурка ты бесчувственная, потому и не кусают. Каковым с молоду был, таковым и остался.

Дед Пахом ушел первым. Просто не проснулся в один день и все… Лежал и улыбался в пропахшие густым запахом табака усы. Бабушка Лизавета не проронила по супругу ни единой слезинки. Она не завывала, как это было принято в Фавелах, не причитала, как малажские бабы, а почернев лицом, ушла вслед за мужем на четвертый день.

Тут-то и выяснилось, что у деда Пахома есть наследники. Откуда не возьмись нарисовался двоюродный племянник по отцовской линии. Он быстро прибрал хозяйство в свои руки, поставив во главе магазина жену - высохшую от злобы женщину. Будучи не способной зачать ребенка, та ненавидела всех вокруг, в особенности же детей.

С первого дня она принялась изводить меня. Ругала на чем свет стоит, лишая еды за малейшую провинность. Приходилось ложиться спать с мечтой о горбушке хрустящего хлеба, с ней же и вставать, воображая о том, как вцеплюсь в неё зубами, как стану грызть, жадно вдыхая аромат свежей выпечки.

Бурчащий желудок – это еще полбеды. Настоящие проблемы начались после того, как хозяйка принялась распускать руки. Пару раз отбив ладонь о костлявый затылок, она взялась за чурбачок. Деревяшка била не в пример больнее, оставляя на теле синяки и кровоподтеки. Хозяин знал об этом… не мог не знать, но предпочитал закрывать глаза на происходящие события. А вот я терпеть не стал. В один вечер собрал нехитрые пожитки и вычистив хозяйскую кубышку до дна, пустился в бега. Благо трущобы походили на муравейник с бесконечным числом ходов - огромный мир для двенадцатилетнего пацаненка.