Первый шпион Америки

— Иными словами, вы говорите о создании своей секретной службы при генконсульстве, наподобие военной разведки? — расшифровал это предложение Ксенофон Дмитриевич.

Пул выдержал долгую паузу, бесстрастно глядя на собеседника, посасывая потухшую сигару и как бы обкатывая во рту это неудобное словосочетание «военная разведка», словно подыскивая ему деликатную замену, но, так и не найдя ничего подходящего, склонил голову набок, как бы давая понять, что он условно готов принять и такое определение.

— Я бы все же назвал это информационной службой, построенной на основе строгой секретности, разумея получение данных по всем направлениям, даже самых личных и конфиденциальных. Естественно, что ваши информаторы должны иметь непосредственный доступ к этим каналам и, добывая такие сведения, обязаны работать только на вас. Гарантией таких отношений могут служить заключенные вами с этими людьми контракты и расписки в получении особого вознаграждения за эту работу. Средства мы выделим, но вы должны будете в самое ближайшее время сформулировать как бы тарифную сетку таких денежных поощрений в зависимости от ценности получаемой информации и ранга лица, который на нас работает. Я не исключаю, что подобные ставки уже действуют. Наши союзники англичане и французы давно пользуются аналогичными методами, мы только начинаем, но я надеюсь, вы быстро их переплюнете!

Последнее слово прозвучало неожиданно в устах осторожного Пула, и он, употребив его, позволил себе улыбнуться. «Консул предлагает мне стать шпионом, больше того, резидентом шпионской сети в России. Весьма необычное предложение», — усмехнулся про себя Каламатиано.

Девитту Пулу нельзя было отказать в оригинальности такого выбора. Ксенофон Дмитриевич, являясь сыном греческого купца и русской дворянки, давно уже работал в России, представляя солидную американскую торговую фирму, имел немало деловых знакомств в Петрограде и в Москве, хорошо знал русский язык и, будучи полноправным гражданином Соединенных Штатов, легко усвоил манеры и привычки московского обывателя. Его часто принимали за своего, что облегчало поиск и нахождение таких контактов. Пул не раз мог в этом убедиться, когда они захаживали обедать в «Гранд-отель» или «Славянский базар». Но, имея славянское лицо и русские повадки, Каламатиано оставался в душе патриотом звездно-полосатого флага, что и позволило консулу утвердиться в безошибочности своего необычного выбора. Видимо, это убедило и высоких чиновников из Госдепа, потому что уже через месяц из Вашингтона пришел положительный ответ.

— А вы не выяснили, как Ленин с Чичериным отнесутся к созданию такого Бюро? — спросил посол Дэвид Френсис, когда Пул с Саммерсом приехали в Вологду доложить о своей инициативе.

— Я уже проинформировал об этом товарища министра иностранных дел, сказав, что мы вынуждены организовать такое Бюро из-за полного запрещения всей прессы, кроме большевистской. И сказал, что мы будем нанимать для этой цели и российских агентов.

Френсис выдержал паузу, взглянул на Саммерса, который в последнее время постоянно испытывал недомогание, но по дороге просил об этом не говорить Френсису. Его старый друг расстроится и будет настаивать на его отъезде, а сейчас совсем не время менять консулов. «Сейчас именно такое время, — подумал про себя Пул. — Если б меня заменили, я бы вприпрыжку побежал».

— Надо было потоньше все это сформулировать и не дразнить заранее красных гусей, — тяжко вздохнул Френсис. — Они могут организовать такую плотную опеку, до вы взвоете и не сможете нормально работать.

Пул, почувствовав, что допустил оплошность, тотчас перевел разговор в другую плоскость, сообщив, что нашел прекрасного организатора для такой службы, и назвав имя Ксенофона Каламатиано. Дэвид Френсис хорошо знал этого русско-греко-американского бизнесмена и всегда восхищался его расторопностью и деловыми качествами.

— Но он совсем не обучен этому ремеслу, — деликатно напомнил Френсис. — Я не сомневаюсь в его благонадежности, но одно дело капитан Пьер Лоран у французов, профессиональный разведчик, имеющий немалый опыт, или Джордж Хилл у англичан. Все-таки это довольно тонкое и опасное занятие, требующее специальных навыков. Имеем ли мы право подвергать сугубо гражданского человека столь нелегким испытаниям? Он, кажется, женат…

— Да, и есть сын, — добавил генконсул в Москве Мэдрин Саммерс, всегда принимавший в разговорах такого рода сторону Френсиса, с кем он дружил уже много лет, но сейчас, кашлянув, он заметил: — Кое-какой опыту Каламатиано все же имеется и хорошие задатки к этому делу.

— Я понимаю ваши опасения, господин посол, — улыбнулся Пул, — но тут есть и свои выгодные стороны. Пьер Лоран значится во всех шпионских картотеках мира в фас и профиль, и с какой бы миссией он ни приезжал, все знают: это шпион. За Каламатиано такой репутации нет, значит, ВЧК или Военконтролю будет сложнее его разоблачить. Поверьте мне, я хорошо знаком с нашим другом, и если б мне не представили его как торгового агента, я бы принял его за разведчика. Есть люди, которые самой природой созданы для подобного дела. Немногословен, умеет слушать, входить в контакт, очаровывать, обладает мужеством, решительностью, умом, причем прекрасным аналитическим умом, он в полной мере наделен тем талантом, которым мы, господа, увы, не наделены и в десятой доле!

— Относительно таланта вы переборщили, — улыбнувшись, заметил Френсис. — Возьмите полковника Робинса: если ему нужно, он незрячего убедит в том, что тот хорошо видит!

Саммерс рассмеялся.

— Вы очень точно подметили: если ему нужно! — закивал Пул. — А Каламатиано весьма исполнительный и дисциплинированный человек. Он будет работать под нашим строгим наблюдением и делать то, что мы считаем нужным. Полковник Робинс в этом отношении как та кошка, которая гуляет сама по себе. Он, по-моему, считает себя единственным представителем Америки в этой стране.

Пул знал, чем сразить Дэвида Френсиса. И теперь, произнеся последнюю фразу, Девитт заметил, как легкая гримаса отвращения проскользнула по лицу посла. Робинс своей бесцеремонностью, бурным темпераментом и нежеланием прислушиваться ни к чьим советам постоянно утомлял посла. В любой другой ситуации Френсис бы сделал все, чтобы удалить Робинса из страны, но при новой власти он терпел его выходки, потому что ни сам, ни Мэдрин, ни Пул не могли вот так запросто входить в Кремль, обедать с Троцким, Чичериным, Лениным и говорить все, что ему заблагорассудится. Ленин в сложных ситуациях обращался за советом именно к полковнику, а не к Френсису или Саммерсу, и с этим приходилось считаться. Но это и раздражало, ибо Робинс решал в этой стране за всех: за посла, консулов и самого президента Соединенных Штатов, о чем изредка их информировал. Но чаще всего он высказывал даже не мнение Ленина или Троцкого, а свое собственное, в чем не раз Пул убеждался, когда обращался за разъяснениями к Льву Карахану, заместителю министра иностранных дел. Это был его возможный по дипломатическому этикету уровень общения, чего вообще не существовало для Рея Робинса. Поэтому упоминание о нем как бы завершило обсуждение кандидатуры Каламатиано. Вторым претендентом мог быть только Робинс, но Френсис никогда бы не дал своего согласия на такое назначение.

Разговаривая с Ксенофоном Дмитриевичем, Пул вспомнил об этом-коротком разговоре с послом и посмотрел на молчащего Саммерса.

— Мы, конечно же, вас не принуждаем к принятию такого решения, быть может, для вас неожиданного, — снова заговорил консул. — Вы вправе отказаться. Я хотел бы только напомнить, что не я и не господин генеральный консул, а Соединенные Штаты Америки в лице президента оказывают вам высокое доверие и просят послужить интересам страны. Мы долго и серьезно обдумывали вашу кандидатуру, которую, кстати, утвердил Госдепартамент, и мы совместно пришли к выводу, что в создавшихся обстоятельствах именно вы, господин Каламатиано, как никто другой, смогли бы возглавить эту работу. Мы понимаем, что у вас есть семья, сын, и еще раз повторяю: вы вправе отказаться, но другую кандидатуру мы даже не рассматривали.

Саммерс утвердительно кивнул.

— Решайтесь, мы свое слово сказали! — торжественно закончил Пул. — Может быть, у господина Саммерса есть какие-то уточнения?

— Нет-нет! — чуть шевельнув пальчиками, заулыбался Саммерс, посмотрел на часы, вытащил таблетки, и Пул, понимая, как ему трудно подняться, подал генконсулу стакан воды. Девитт знал Саммерса легким, подвижным и необычайно деловым. Каждое словцо, сказанное им и сдобренное соусом иронии, вызывало у Пула усмешку и восхищение. Это был пик расцвета его дипломатической карьеры. Еще в конце 17-го Саммерс решительно вел дипломатический корабль по бурным российским волнам, но вдруг резко сдал и за два месяца превратился в дряхлого старика. Френсис и сам все это увидел в Вологде и, улучив момент, доверительно сказал Девитту:

— Я боюсь, что теперь и отправлять на родину Мэдрина поздно: он не доедет. Словом, берите все дела в консульстве на себя, уважаемый!

Пул кивнул. И взял все дела на себя. А для разговора с Каламатиано он намеренно вытащит Мэдрина, чтобы тот немного взбодрился и не чувствовал себя устраненным от дел. Но даже просто сидеть и слушать Саммерсу было уже тяжело.

Повисла короткая пауза, Пул позволил себе раскурить потухшую сигару и не спеша насладиться терпким ароматным дымом. Он курил в исключительных случаях, когда особенно волновался или находился в наилучшем состоянии духа. Этот разговор, пожалуй, больше отвечал второму моменту, ибо как торговому представителю фирмы «Дж. И. Кейс трешинг машин компани» Ксенофону Дмитриевичу в Советской России пока делать было нечего. Новое правительство, постепенно монополизируя всю внешнюю торговлю, не имело денег, чтобы покупать дорогостоящее оборудование, и, по самым приблизительным прогнозам, такое сотрудничество в ближайшие годы не предвиделось. Поэтому для Каламатиано ничего иного не оставалось, как возвращаться обратно в Америку’, но там у фирмы дела шли весьма непрочно, и скорее всего через некоторое время ему пришлось бы искать работу. А согласившись на предложение Пула, он становился чиновником дипломатической службы Госдепартамента Соединенных Штатов, который в случае его отзыва на родину или ликвидации Бюро по обстоятельствам, от Каламатиано не зависящим, был обязан найти ему новую работу. Кроме того, Ксенофон Дмитриевич настолько свыкся с работой в России, что возвращаться в Америку пока не хотел. Расчет консула в этом плане был весьма точен. Но Ксенофон Дмитриевич. будучи зрелым человеком, прекрасно понимал, что за вывеской «Информационное бюро» будет скрываться настоящий шпионский центр и от его руководителя будут требовать сведения не о ценах на московских рынках, а к шпионам в любых странах относились одинаково: либо их со скандалом высылали, либо убивали. Второй вариант пугал воображение. Ксенофон Дмитриевич почему-то совсем не чувствовал липкого страха, как должен был, представляя, что с ним может произойти. «Может быть, это и есть то, к чему я все время стремился, — подумал Ксенофон Дмитриевич, — риск, расчет и ружье». С последним он имел дело только во время охоты, которую любил больше других развлечений. Теперь оно станет его постоянным спутником.