Первый шпион Америки

10

Локкарт спешно шифровал сам очередное донесение Бальфуру и Ллойд-Джорджу. Двух шифровальщиков, которые работали на него, он отпустил на несколько дней в Петроград, к первому из Англии приезжала невеста, а второй хотел повидаться с другом, работавшим у Кроми. До этого ребята трудились день и ночь, и вроде никаких срочных отправлений не предвиделось. Но, как это бывает по закону пакостных совпадений, его вчера вечером свели с профессором Новгородцевым, председателем недавно созданного «Правого центра», мощной антибольшевистской организации, которая объединяла сразу несколько крупных политических группировок и партий, действовавших до сих пор разрозненно: «Совет общественных деятелей», кадетскую партию, «Торгово-промышленный комитет», «Союз земельных собственников». В «Правый центр» входил известный либерал и общественный деятель Петр Струве, бывшие князья Григорий и Евгений Трубецкие, бывший обер-прокурор Синода Рогович, промышленники Морозов и Кукин, такие известные деятели науки, профессора, как Бердяев, Мейснер, Челищев и другие. В «Центре» были как сторонники Антанты, так и Германии, у них имелись немалые денежные накопления, которые «правоцентристы готовы употребить на то, чтобы свергнуть власть большевиков, — писал Роберт. — Помимо «Союза защиты родины и свободы», организованного Борисом Савинковым, о котором я уже докладывал, имеющего сходные цели, это вторая серьезная поли-тическая организация в новой России. Готов войти с руководством «Центра» в непосредственный контакт, чтобы обсудить назревшие проблемы…»

Локкарт на мгновение задумался, шифруя это послание. Еще две недели назад он не стал бы и разговаривать с Новгородцевым. Как бы он ни убеждал, что они пока сохраняют лояльность к большевикам и оформляются пока как политическое движение, как политическая сила, не применяя вооруженных методов борьбы, все равно их цель ясна, понятна и для Ленина неприемлема в любых формах. Все равно это подполье, оно вне закона, и связь Локкарта с ними равносильна соучастию. Его могут выслать из Москвы в двадцать четыре часа. Но Роберт знал, что его донесения, призывающие правительство Англии войти в переговоры с Лениным, дающие комплиментарные оценки уму, знаниям и деловой расторопности новых вождей, встретили враждебное отношение со стороны некоторых членов кабинета, а военные, в частности генерал Нокс, даже потребовали немедленного отзыва Локкарта из Москвы за открытую симпатию к большевистским лидерам. Бальфур, сообщая ему об этом, как бы давал понять, что надо несколько изменить тон и содержание донесений. В Лондоне создавалось ощущение того, что в Москве вообще нет противодействия новой власти. Поэтому Локкарт, не дожидаясь возвращения своих шифровальщиков, решил спешно отправить это послание о «Правом центре». Шифр хранился у него, он всегда присутствовал при зашифровке своих посланий и научился это делать самостоятельно.

Роберт посмотрел на часы: два часа дня, сейчас должны прийти Робинс и Каламатиано. Рей оставляет им большие запасы американской тушенки, довольно вкусной и питательной, несколько ящиков чая, круп, кофе, сахара. В нынешнее голодное время это целое состояние, и было бы достаточно некорректно со стороны Локкарта не устроить в его честь отвальную, хоть Мура и недолюбливала полковника. Он, приняв приглашение, сразу же заявил, что придет вместе с Каламатиано. Хозяин — барин, как говорят в России, но Роберту все же интересно, почему Рей в последние дни своего пребывания в Москве мертвой хваткой вцепился в этого русского грека. Обычно грубоватый, беспардонный в спорах, он без стеснения перебивал во время бесед и обедов Ленина, Троцкого и Чичерина, но едва начинал говорить Каламатиано, Робинс умолкал, а когда его не было рядом, он через каждые полчаса вспоминал и восхвалял своего Ксенофона и во всем с ним соглашался. Мура тоже никак не могла разгадать эту загадку. Может быть, Каламатиано оказывал или оказывает ему какие-то финансовые услуги? Но, приехав в августе 17-го, Робинс этим греком не интересовался, хотя тот уже давно жил в России. Их пути никак не пересекались, а вот Локкарт, Садуль и Робинс весь март были почти неразлучны, встречаясь каждый день, и полковник никогда не упоминал о Каламатиано.

Нет, он его, конечно, знал. Ему, как представителю американского Красного Креста, необходимо знать, кто из американцев находится по делам в России. И они несколько раз встречались, но не больше. А тут прямо-таки любовь. Рей, конечно, человек увлекающийся, но столь же прагматичный и ничего просто так не делает. Сегодня он потащил представлять грека Троцкому, а перед этим просил Локкарта позвонить Чичерину и Ленину, чтобы представить им Каламатиано. Экая трепетность.

Роберт заканчивал шифровать послание, оставалось всего две строки, когда раздался стук в дверь. Стрелки часов показывали 14.20. Робинс опаздывает на двадцать минут. На полковника это непохоже. Одна строка готова, осталась еще одна. Из-за дверей донесся рыкающий баритон полковника и снова стук.

— Подождите, сейчас откроем! — послышался голос Муры из спальни, ей, как всегда, не хватает полчаса, чтобы привести себя в порядок. — Бобби, открой, у меня задэржка! — крикнула она из спальни, которая находилась за тонкой перегородкой.

Видимо, у графини сломалась булавка на броши или порвался чулок, с ней такие вещи случались. К тому же у нее сохранились старые замашки. Воспитанная на боннах и служанках, Мария Игнатьевна просто не привыкла сама открывать дверь и пользовалась любым предлогом, чтобы переложить эту обязанность на других. Обычно это делала кухарка или Хикс, помощник Локкарта. Но сегодня по русскому календарю какой-то большой церковный праздник, их кухарка взяла выходной, а Хикс, который жил с ними вместе в этой квартире и был незаменим в таких ситуациях, когда кто-то приходил на обед или ужин, пошел на спектакль студии Художественного театра «Сверчок на печи» с племянницей своей возлюбленной, Любы Малининой.

Хикс странным образом успел влюбиться в первый же вечер их знакомства, и с такой страстью, что уже рассуждал о Любе как о жене и собирался с ней венчаться в церкви. Мура его пока удерживала, внушая, что надо немного подождать, удостовериться, что их чувства серьезны и прочны. Френсис на нее обижался, не понимая, к чему эти испытания, если ему и часа невозможно прожить без Любы. Он отбирал у возлюбленной платки, булавки и вечерами перед сном целовал их. Локкарт даже стал бояться за его рассудок и, встретившись, переговорил с Любой, не зная, насколько серьезно ее чувство. Ибо он не представлял, что станет с Хиксом, если Малинина его бросит. Он точно может сойти с ума. Но, к удовольствию Роберта, Люба оказалась милой, серьезной девушкой, которая питала такое же страстное чувство к Френсису.

Локкарт через Михаила Чехова устроил им хорошие места в ложе. Мура немного подтрунивала над этой старательностью Хикса в стремлении подружиться с девятилетней племянницей своей возлюбленной. Она не понимала вообще такой безумной любви, которая, по ее мнению, способна только к разрушениям. Роберт придерживался другой точки зрения. Он и сам когда-то был безумно влюблен, да так, что чуть не испортил себе карьеру.

— Я недавно ее встретил, — как-то признался он Муре.

— И что? — спросила она.

— Ничего, — ответил Локкарт. — Очень мило поговорили.

— Значит, ты ее не любил, — сделала вывод Мура.

Роберт не стал ей объяснять, что он пережил за эти несколько минут короткой встречи. Она была с мужем, и лишь поэтому он сдержался. Он не сказал, что, если б она поманила его пальчиком, он бы, наверное, побежал за ней. А может быть, и нет. Хотя и Муру он уже любил страстно и сильно.

Хикс для Роберта и Муры был своего рода взрослым сыном, которого они как бы сообща воспитывали. Локкарт учил политике и философии, а Мура — науке любви и как преодолевать житейские дрязги. Снова послышался стук в дверь, уже более настойчивый.

— Бобби, открой же! — взволновалась Мура.

У нее все было в порядке: булавка не сломалась, чулок не порвался. Она стояла, одетая в вечернее темно-вишневое платье, готовая объявиться перед всеми во всем своем великолепии, но она специально подгоняла Роберта, зная, что он тоже не любит открывать дверь. Во-первых, она не могла в этом вечернем платье вот так запросто выйти в прихожую, открыть дверь да еще помогать раздеваться двум мужчинам. Это значит уж совсем не уважать себя. Она готова помочь накрыть на стол и даже пожарить отбивные вместо кухарки, которая вполне могла прийти после своей церкви и все сделать. Но кухарка наотрез отказалась. Все русские жутко упрямые.

Была и другая причина, не менее важная, почему Мура торопила своего возлюбленного, но об этом ей пока думать не хотелось. «Получится так получится», — решила она.

Все, шифрование закончено. Локкарт засунул шифрованное письмо в конверт, заклеил его, вложил шифр в томик Байрона, стихи которого ему нравились, бросил письмо и книгу в стол.

— Мэ-эри! Робе-ерт! Черт возьми! — барабаня в дверь, кричал Робинс.

— Никакого терпения и такта! — проворчал, поднимаясь, Локкарт.

— Бобби! — взмолилась Мура и даже сердито притопнула ножкой.

Локкарт задвинул ящик стола, оставив ключ в замке, поднялся, поспешил к двери.

— Мы уже хотели уходить! — входя первым, обиженно проговорил Робинс, Каламатиано с мрачным видом вошел следом, вытащил из сумки бутылку красного сладкого греческого вина, вручил ее Локкарту.

— Извините, Рей, Ксенофон, все в порядке, просто ваш приход застал нас в несколько необычном состоянии, — улыбнулся Роберт.

— В каком это необычном? — удивился Робинс и громко расхохотался, усмотрев во фразе лишь некий фривольный смысл, чем немало смутил хозяина дома.

— Это совсем не то, что ты думаешь, — прокомментировал Роберт, помогая гостям раздеться в полутемной прихожей. — Прошу, господа!

Локкарт провел гостей в гостиную. Стол посредине небольшой залы уже был сервирован на шестерых. На окнах висели прозрачные тюлевые шторы, и солнце, проникая в гостиную, играло на хрустальных бокалах и графине, разжигая игру зайчиков на темно-зеленых с цветочным рисунком обоях, под стать которым была подобрана и мебель: зеленая софа с выгнутой спинкой и два таких же кресла, большая напольная ваза с засохшим тростником. В углу сиротился стол для карточных игр с зеленым сукном, когда-то занимавший свое почетное место на званых обедах. Солнечные лучи падали и на большой живописный портрет Роберта, на котором он был изображен в полный рост в той самой бобровой шубе нараспашку и с бобровой шапкой в руке на фоне катка на Патриарших прудах. Из-за его спины на заднем плане выглядывала хорошенькая молодая девушка в облегающем спортивном костюме с дразнящими черными глазами и темной родинкой на румяных от мороза щеках.

«Та первая возлюбленная?» — подумал Каламатиано.

— Это портрет Константина Коровина, — заметив взгляд Ксенофона Дмитриевича, сообщил Локкарт. — Мы были дружны до революции. Я сам попросил изобразить этот сюжет на заднем плане, с ним связано много воспоминаний, и чем больше я смотрю на эту карттгну, тем грустнее становится, что все это в далеком прошлом. Вы не были у него на Мясницкой, 48, в доме Немчинова?