Первый шпион Америки

9

Уже солнце плескалось в лужах вместе с воробьями и мальчишки пускали в ручьях бумажные кораблики, мало задумываясь над тем, что произошло с Россией полгода назад. Робинс, выйдя из консульства, заулыбался всем лицом, щурясь от ярких весенних лучей, и Ксенофон Дмитриевич поймал себя на том, что тоже невольно улыбается. Белые сугробы быстро осели, почернели, и рыжая земля проглядывала в сквере на газонах. Бородатые дворники уже расчищали дорожки в скверах, пожилые нянюшки и старые бонны еще выгуливали господских детей, а дородные мужи и старцы не спеша совершали свой предобеденный моцион. С шумом, пугая прохожих гнусавыми выкликами клаксона, проносились редкие машины, резво сновали извозчики, чиновники в калошах и черных шинелях спешили по делам — весенняя картина Москвы почти не изменилась, лишь чаще на улицах попадались военные с винтовками за спиной, и это вносило свой особенный, тревожный диссонанс в жизнь Москвы.

Элегантная дама в собольем жакете и такой же муфте, в черной длинной юбке и узких ботиночках, в темно-зеленой шляпке с вуалью, чуть покачивая бедрами, изящно двигалась им навстречу и, увидев двух мужчин в заграничных осенних пальто и шляпах, одарила их мягкой, таинственной и призывной улыбкой. Рей, впившись в нее глазами, остановился, снял шляпу и, мило раскланявшись, долго смотрел ей вслед. Дама, не выдержав, оглянулась, и он кокетливо помахал ей рукой.

— Твоя знакомая? — удивился Каламатиано.

— Нет, первый раз вижу, но какая улыбка, какая грация! — воскликнул полковник. — Да я готов свою жизнь бросить к ее ногам за одну эту улыбку! Ты какой-то пресный, Ксенофон! Почему ты мне сразу не сказал, что в России самые красивые женщины на свете?!

— Но это же очевидно. Стоит только один раз пройтись по улицам, и все станет понятно. А ты здесь с лета прошлого года. Восемь месяцев. Другой бы за это время давно выучил язык, ты же знаешь всего тридцать — сорок фраз, и то преимущественно из ресторанного лексикона.

— В России умные люди говорят и по-английски, такие, как Ленин, Троцкий, Чичерин, а с дураками я не общаюсь! — парировал Рей. — Кстати, я подбиваю русских отдать нам в концессию лет на десять Камчатку и кое-какие места в Сибири. В принципе я всех уже уговорил, Ленин согласен, и этот проект я повезу на утверждение Вильсону. Бросай этого канцеляриста Пула и свои шпионские страсти, поехали со мной, я устрою тебе протекцию, и ты первым откроешь на Камчатке свою компанию. Мне дашь скромный, но хороший процент. Я тебя уверяю, ты через год станешь миллионером, а я богачом. Через два — ты миллиардером, а я миллионером. Там нерестилища лососевых рыб, а это красная икра, мы станем единственными поставщиками икры в Америку, там пушнина, каменный уголь, лес, золото, вулканы, гейзеры, это благословенный край, надо немедленно открывать там свое дело и ехать. На Камчатке много русских, рабочая сила почти даром, и кому, как не тебе, ехать и открывать свои компании?! Я добьюсь там себе поста губернатора, и вдвоем мы сколотим мощный капитал! Это будет вторая Аляска! Ты слышишь, о чем я тебе говорю?!

Робинс, взахлеб рассказывавший об этом проекте, остановился в азарте и, притянув Каламатиано к себе, продолжал говорить, брызгая слюной ему в лицо.

— Ну хорошо, хорошо! — Ксенофон Дмитриевич еле вырвался из объятий полковника, достал платок и вытер лицо.

— Извини, — проговорил Рей. — Но когда я думаю об этом, меня начинает лихорадить. Сколько времени ушло впустую, и это при моей-то энергии. Я бы сейчас все бросил и побежал следом за этой дивой, повел ее в «Савой» или отправился в «Стрельну», погружаясь в пучину ее ласк, зная, что мои капиталы на родине растут, а завтра мы бы уехали в Италию и там наслаждались бы шумом волн, живя где-нибудь в замке на Капри. На что ушла моя жизнь, Ксенофон? И сбудутся ли вообще когда-нибудь мои мечты? На меня еще обращают внимание хорошенькие женщины, но через десять — пятнадцать лет они равнодушно будут проходить мимо. Посмотри на меня и задумайся о своей судьбе. Мы с тобой достойны лучшей участи! Ты согласен?

— Наверное…

— Ты поедешь со мной на Камчатку?

— Надо подумать.

— Ты что, с ума сошел?! — темпераментно вскричал Рей. — Какой идиот думает над такими вещами?! Их надо хватать немедленно!

Они шли уже по Тверской, когда им навстречу проехал грузовик с солдатами, а потом четким шагом промаршировал отряд матросов. Командир шел сбоку, чуть пригнувшись, держа руку на деревянной кобуре с маузером и готовясь в любой момент выхватить его и начать пальбу. Коренастый, приземистый, с веснушчатым круглым лицом и жесткими пшеничными усиками, зло торчащими в разные стороны, он сразу же заметил Робинса и Каламатиано в шляпах, дорогих пальто, и взгляд его неожиданно посуровел, точно он встретил заклятых врагов.

— Вот таких буржуев скоро будем вешать на фонарях повсеместно! — поравнявшись, вместе со злобой выдохнул он в лицо Каламатиано, и тот даже отшатнулся от этой угрозы и чуть не упал. Робинс успел его подхватить и поставил на ноги.

Отряд матросов пронесся мимо. Ксенофон Дмитриевич остановился и, оглянувшись, долго смотрел им вслед. Под сердцем возникла странная пустота, и он впервые ощутил неподдельный страх. «А ведь этот веснушчатый и глазом не моргнет — повесит, — подумал он. — Даже имя и фамилию не спросит. Повесит только за то, что мы одеты в добротные пальто, на нас шляпы и рубашка с галстуком, а не гимнастерка. Теперь это власть зверя, как кричал полоумный юродивый в цепях и дерюгах возле церкви Всех Святых на Сретенке». Ксенофон Дмитриевич крестил там сына, когда жил на Цветном бульваре. Батюшка Гавриил, занимавший пост священника, был ему знаком. Он и привечал у себя юродивых. Это случилось вдень 23 января, когда был опубликован декрет Совнаркома об отделении церкви от государства и школы от церкви. Мела жуткая метель, Каламатиано проходил мимо церкви Всех Святых и, увидев в церковном дворе полуголого юродивого, выкрикивающего странные слова, остановился, чтобы послушать его.

— Псы семиголовые со звездами на лбу пожирают теперь матушку Русь, рвут ее на кровавые клочья и выдыхают из себя зловонный смрад. Еще немного — и луна сделается как кровь и звезды падут на землю, как смоковница. И умираем мы, как сказано у Иоанна, от полынной горечи во рту, и кровь наша делается такой же горькой, как полынь. Красная саранча затмила солнце и кусает нас, и нет от нее спасенья, ибо везде она, ползающая, летающая и ненасытная, и кровь леденеет в жилах от ее стеклянных глаз, — хриплым голосом выкрикивал юродивый, и разные люди, среди них, как усмотрел Ксенофон Дмитриевич, были и гимназисты, не шелохнувшись, несмотря на метель и мороз, точно завороженные, слушали его.

На автомобиле подъехал такой же веснушчатый матросик — а может быть, и был тот же самый — в черном бушлате и в бескозырке, закричал: «Расходись!» — и выхватил из картонной кобуры, болтавшейся на бедре, маузер.

— Вот он, скорпион красный, приехавший своим смертельным жалом умерщвлять нас! Смотрите на него, дети мои, и запоминайте гадючье лицо его, он не одного меня поразит своим свинцовым ядом, несть уже числа жертвам его, а ему все мало, и неистощимо ядовитое жало его!

Матрос больше не дал ему говорить, выстрелив в юродивого почти в упор и разнеся ему череп. Снег окрасился кровью. Налетел порыв ветра, и кровавая снежная пыль заискрилась в воздухе. Народ оцепенел, с ненавистью и страхом глядя на матроса. Завыли в голос старухи, и у Каламатиано от этого дикого, отчаянного старушечьего вопля зашлось сердце, будто и вправду настал конец света.

— Разойдись! — рявкнул матрос и выстрелил в воздух.

Гимназисты тотчас разбежались, стал постепенно расходиться и другой люд, лишь старухи, упав на колени и не обращая внимания на веснушчатого матросика, подползли к бездыханному юродивому и продолжали выть во весь голос, оплакивая его смерть. Вышел батюшка Гавриил и, обозрев страшную картину, забормотал слова молитвы. Матросик, еще постреляв в воздух и разогнав многих, сел в автомобиль и укатил, ибо даже ему невмоготу стало слушать этот старушечий вой.

Вот так, примерно так шлепнут и его, только уже вообще без повода.

— Ты чего остановился? — не понял Робинс. — Матросов не видел?

— То-то и оно, что видел…

Каламатиано пришел к Троцкому в подавленном состоянии. Зато Рей сиял, как начищенный самовар, и сразу же бросился обнимать наркомвоенмора.

— Вот эта должность по вам, Лев Давыдыч! А то министр иностранных дел! Сопли послам подтирать. Пусть Чичерин теперь помучается! Орел! Хоть сегодня в бой! — Робинс вытащил большую банку кофе и несколько упаковок чая, передал Троцкому. — Из старых запасов для дорогих друзей!

— Он знает, чем мне угодить! — расплываясь в довольной улыбке, проговорил наркомвоенмор, взглянув на гостей и пряча банки в шкаф.

— Слышали, убит Лавр Корнилов? — спросил Робинс.

— Да, мне доложили.

— Говорят, что вместо него поставили Деникина, но у него нет такого авторитета и стратегического таланта, так что благодаря провидению Господа вы лишились весьма серьезного врага, — улыбнулся Рей, хотя уже знал и другое: Рудольф Сивере, этот немец, поставленный Лениным во главе десятитысячной армии, чтобы очистить Дон от Добровольческой армии Алексеева — Корнилова, взяв Ростов и прогнав Корнилова на Кубань — во время боя Сиверса с Корниловым под Екатеринодаром случайным снарядом и был убит Лавр Георгиевич, — стал на освобожденных донских территориях железной рукой наводить коммунистический порядок, расстреливая всех «добровольцев» и их родичей, начал насильственно загонять казаков в Красную Армию, а тех, кто отказывался служить, расстреливал на месте. Три месяца казаки терпели этот произвол, 10 апреля 1918 года восстали, избрав атаманом Всевеликого войска Донского генерала Краснова. Так вместо одной Добровольческой армии, которую после Корнилова действительно возглавил Деникин, большевики получили две, еще и красновскую. Поэтому настроение у наркомвоенмора было совсем не победное, несмотря на сообщение о том, что Деникин, сменивший Корнилова, осаду Екатеринодара неожиданно снял и увел армию в район Ставрополя.

Троцкий, утвердив до того хитроумный план Сиверса: впустить Деникина в Екатеринодар и там, заперев, разгромить, — чувствовал себя скверно, понимая, что деникинский штаб попросту переиграл их ставленника. А теперь бегай, гоняйся за деникинской армией по ледяным степям.

— Лев, я скоро уезжаю, ты знаешь, поэтому хочу тебе отрекомендовать моего старого друга Ксенофона Каламатиано. Он давно в России, наполовину русский, бизнесмен, а тут его угораздило согласиться на предложение Пула, и он теперь возглавляет Информационное бюро при московском генконсульстве, нечто вроде посольского пресс-атташе, — плюхнувшись в кресло, заговорил Робинс.

Троцкий вышел из-за стола, улыбаясь, пожал Ксенофону Дмитриевичу руку.

— Проходите, садитесь, у меня по-простому, без церемоний, Рей знает! А о вас я наслышан, — сказал он.

Высокий, поджарый, с острой, клинышком, бородкой, сухим лицом, на котором резко выделялись глаза, нервные, беспокойные, подчас колючие и сверлящие, в неизменной гимнастерке, как и положено наркомвоенмору, Лев Давыдович, хоть и выказал любезность, знакомясь с гостем, но особенной радости, как показалось Каламатиано, от этой встречи не испытал. Возникло даже некоторое напряжение во всем его облике. Ксенофон Дмитриевич сел в мягкое кожаное кресло напротив Робинса, который всего неделю назад почему-то взялся его опекать и записал его уже в свои старые друзья.