Первый шпион Америки

Каламатиано кивнул.

— Я ему уже говорил, чтобы он в разговорах с вами этого не делал. Ник чему. Он еще и социалист, и они с Тома тоже мечтают о захвате власти социалистами во Франции. Ну для Альбера Тома это понятно, он политик, а Садуль вроде бы тертый калач, но тут наивен как ребенок. Информация о французе пока только для тебя. Я не хочу, чтобы она стала известна Пулу и другим. Они, конечно, кое-что знают, но не столько, как ты теперь. А узнав, сразу перестанут доверять, Садуль быстро поймет, откуда она поступила. Вы ведь не хотите сразу же провалить меня? — Синицын усмехнулся. — Но ты должен это знать, общаясь с ним. От того же, кстати, Садуля мы узнали, чем будет на самом деле заниматься ваше Бюро. Откуда он получил эту информацию, еще предстоит понять…

Каламатиано даже остановился, когда подполковник сказал об этом. Об истинных целях Бюро знали Пул, Саммерс, Френсис и он. Все трос не только профессиональные дипломаты, но связаны еще и с разведкой, так что секреты хранить умеют.

— Не надо думать, что кто-то организовал утечку информации, — об истинных целях Бюро нетрудно было догадаться, — вздохнул Синицын. — Саммерс еще в конце 17-го направил Пула на Дон и Кубань, чтобы тот вошел в контакт с казаками, которые не приняли революцию. Тот неплохо там поработал, советовал казакам объединяться и единым фронтом выступить против большевиков. Обещал помочь деньгами. Ваш торговый атташе Хантингтон, работающий в Иркутске, также получил от Френсиса четкое задание поддерживать тамошние антисоветски настроенные политические партии, проникнуть в руководство Сибирской республики и понемногу подталкивать сибирских вождей в оппозицию к Ленину.

— Откуда вы все это знаете? — удивился Каламатиано.

— Откуда, откуда, — усмехнулся Синицын. — Ты просишь меня раскрыть мои каналы информации. А я пока сделать этого не могу. Кроме того, Пул дружит с Лавернем и вряд ли особенно стал скрывать, для чего создастся Бюро под его патронажем, Жак Садуль хоть и не очень ладит с Лавернем, но последний от капитана весьма зависит, ибо Садуль частенько обедает с Троцким, Лениным и получает важные сведения из первых рук. Жак не обязан докладывать Лаверню о том, что он знает, но Лавернь вынужден докладывать обо всем в Париж генералу де Шевильи, начальнику всей военной пропаганды Франции, причем сообщать, что прежде всего происходит в Кремле. Ни Вертсмон, ни Лоран, ни консул Гренар, кстати, тоже шпион, такой возможности не имеют и вынуждены терпеть Садуля, выдаивая из него крохи информации. Но Садуль еврей, он просто так ничего не отдает, наверняка потребовал что-нибудь взамен, и я предполагаю, что сведения о твоем Бюро явились платой за какую-нибудь кремлевскую информацию Садуля.

— А почему Лавернь и Гренар не ладят с Садулем?

— Потому что он держится независимо, а кроме того, сочувственно относится к большевикам. Лавернь и Гренар наоборот. Но Садуля можно не опасаться. Бойся сближения с Всртсмоном и Лораном, это супершпионы, с ними опасно даже сближаться. Ты не заметишь, как станешь на них пахать, хотя внешне все будет наоборот, они как бы будут на тебя работать и приносить в клюве такую информацию, от сенсационности которой у тебя мурашки побегут по коже. Не лезь в это осиное гнездо. Эти люди, если потребуется, тебя шлепнут, и ни один мускул у них на лице не дрогнет.

Синицын поежился. Чем гуще накатывал чернильной влагой апрельский вечерок, тем сильнее пощипывал кожу морозец. Ксенофон Дмитриевич уже знал особенности этих весенних ночных заморозков: напитанные дневной влагой, они пробирали сильнее, чем такой двенадцатиградусный холод зимой. Синицын не выдержал, вытащил из кармана фляжку, открутил крышку, протянул ее Каламатиано.

— Что это?

— Спирт, 96 градусов. Пил когда-нибудь? — спросил подполковник.

— Приходилось, но я его разбавлял.

— Надо глотнуть, иначе завтра же сляжем.

Ефим Львович отломил от карниза подъезда сосульку, разломил ее пополам, протянул половинку Ксенофону Дмитриевичу.

— Тут главное не дышать. Глотнешь и немного пососешь, потом выдохнешь. Давай!

— Сначала вы… — пробормотал Каламатиано.

Ефим Львович забрал фляжку, расправил густые усы, чтобы не мешали, и сделал несколько мощных глотков. Пососал сосульку, и на лице его появилась улыбка. Он выдохнул.

— Хорошо! Давай!

Каламатиано сделал также три глотка, но поменьше. Он почти не ощутил этих глотков, потому что спирт мгновенно испарялся уже в горле, но Ксенофон Дмитриевич не дышал. Потом он лизнул сосульку и лишь после этого выдохнул. Как ни странно, все обошлось.

— Ну вот и никаких трудностей. Я же вижу, что ты способный, быстро учишься. — Щеки и нос Синицына порозовели, в глазах появился загадочный блеск. — Еще?

— Нет пока.

— А я чувствую — еще надо. Кстати, мгновенно согрелся.

Изо рта Ефима Львовича тянулся парок. Он забрал у Ксенофона фляжку и сделал еще два больших глотка.

— Вот теперь нормально. — послушав себя, сказал он. — Если почувствуешь, что еще пары глотков не хватает, не стесняйся и попроси. Разведчик болеть не должен. Не имеет права. Это аксиома. Учись, пока я жив. Причем совершенно бесплатно. — Он рассмеялся, закрутил фляжку и сунул ее в карман. — И такую фляжку профессионал всегда имеет с собой. Мало ли что. Не только чтобы согреться. Могут ранить. Спиртовая повязка поможет. Или разжечь быстро костер, снять нервное напряжение, разговорить кого надо. Это энзе. Попусту его расходовать не надо.

Не прошло и двух минут, как Ксенофон Дмитриевич почувствовал резкую волну тепла, разливающуюся по всему телу. Еще через мгновение он перестал ощущать и кусающийся морозец, точно тот отступил перед этой грозной спиртовой силой.

— А своему Пулу передай, пусть снимет ту напряженность, которую сам же устроил своим глупым заявлением. Ты возьми на работу несколько газетчиков и попытайтесь создать видимость этакого журналистского центра, под прикрытием которого можно собирать и более интересную информацию. Пусть возникнет легальное Информационное бюро, представитель которого, ну ты в частности, был бы вхож к Карахану, Троцкому и в другие официальные органы, чтобы все убедились, что никаких подрывных целей ваше Бюро не преследует. На первых порах этому надо будет уделить максимум внимания. Пул погорячился, заявив Чичерину, что, поскольку в Советской России запрещена вся оппозиционная пресса, он и создаст свою сеть информационных агентов. Это прозвучало как вызов. Вы что, бодаться с новой властью хотите? В Кремле не дураки, чтобы не понять, какого рода сведения будут интересовать в первую очередь американское генконсульство. Это как красная тряпка для быка. И нам сразу дали задание: усилить контроль и наблюдение за деятельностью этого Бюро. И прежде всего за тобой. Я лично этим не занимаюсь, хотя знаю человека, которому это поручено. Пока могу сказать одно: трагедии нет, капитан пришел из старой армейской разведки, филерскую работу не знает, но быстро, полагаю, научится, поскольку настырный полуеврейчик, что в результате может принести нам массу неприятных ситуаций и весьма осложнит работу. Нам это надо, выражаясь на их интонациях, Ксенофон Дмитриевич?

— Нам это нежелательно, — улыбнулся Каламатиано той ловкости, с какой Синицын перевернул слова на еврейский манер.

Они попрощались, договорившись, что Ефим Львович сам найдет Каламатиано дня через два-три и даст ему знать, где они встретятся. А за это время он разработает сеть танников, методы общения, шифр и, может быть, будут отработаны первые позиции по составлению названных карт. Ксенофон Дмитриевич слушал своего собеседника несколько рассеянно, неожиданно вспомнив о той блестящей провокации в кафе.

— Если, конечно, вы мне доверяете, — уловив эту рассеянность, неожиданно добавил Синицын.

Именно в эту секунду Каламатиано неожиданно подумал, что раз советской разведке дано такое задание, то вот наилучший способ держать всю деятельность Бюро в поле своего зрения: войти в него основным агентом и поставлять хорошую, проверенную дезинформацию, а через шифры и тайники будет легко выявить всю структуру разведывательного центра. Да и эта квартира, может статься, вовсе не Синицына, а выбранная им специально первая попавшаяся, и про шторы придуманная им заранее занятная уловка. Наверняка подполковник числиг себя не менее опытным, чем те же Вертемон и Лоран, о которых он его предостерегал. Ефим Львович сейчас выложил ему немало любопытной информации, чтобы завоевать его доверие, но у него не дрогнет рука, нажимая на спусковой крючок.

— Давай договоримся сразу: либо мы отныне полностью доверяем друг другу, либо разойдемся, потому что едва ты начнешь подозревать меня, как все полетит к черту. Я человек грубый и прямой в этом отношении, у меня тоже семья, дети, да и здоровье ни к черту. Мне эти игры ни к чему. Ну, по рукам или расходимся навсегда?

Они стояли уже во дворике дома, где жил подполковник. Надо было на что-то решаться, а Каламатиано никак не мог до конца определить: продолжает Ефим Львович с ним эту опасную игру или же ведет себя как его друг и сторонник. Его проницательность, умение разгадывать тайные мысли выдавала крепкого и опытного профессионала, и подполковник тотчас почувствовал за молчанием Каламатиано некоторую настороженность, вот и решил до конца объясниться. Но что делать в этой ситуации нанимателю?

— Ну так как, Ксенофон Дмитриевич? — снова спросил Ефим Львович, пожевывая во рту папиросу и протягивая ему руку, отрезая тем самым все пути к отступлению.

Каламатиано помедлил и подал ему руку. Синицын крепко пожал ее.