Первый шпион Америки

21

Прошло почти две недели после той встречи с Аглаей Николаевной, когда Каламатиано приносил ей продукты и между ними состоялся тот откровенный разговор. Ксенофон Дмитриевич каждый день собирался зайти в дом на углу Большой Дмитровки и Камергерского, почти каждый день проходил мимо, но герань стояла на правой половине окна, а кувшин с китайскими золотистыми драконами не появлялся. Несколько новых сообщений доставил сам Ефим Львович, они встретились мимоходом на улице, а Каламатиано отдал ему деньги. Синицын словно боялся назначать ему свидание на квартире Лесневских. Может быть, он заметил перемену в настроении Аглаи Николаевны и решил, что лучше не испытывать судьбу, не сближать этих людей, симпатизирующих друг другу, а возможно, она сама объявила ему обо всем, но так или иначе формальных поводов, чтобы зайти, не находилось, а являться без них, будто за обещанной любовной страстью, ему было неловко.

«Может, оно и к лучшему, — думал Ксенофон Дмитриевич, посвящая все время работе, тормоша своих агентов и составляя одно донесение за другим, — Аглая Николаевна наверняка после моего ухода скорее всего устыдилась своих отважных признаний и теперь благодарна тому, сколь деликатно я себя веду, не напоминая ей о прошлой встрече…»

Так он себя убеждал, уговаривал и верил собственным предположениям. Его мучило и то, что он причинит боль жене, которая доверяла ему, никогда не спрашивая, где и с кем он бывает. В силу строгого религиозного воспитания жене с детства внушили, что телесные отношения между мужчиной и женщиной оскверняют душу и необходимы только для рождения детей, и как Ксенофон Дмитриевич ни старался, переубедить свою супругу он не мог. Поэтому он, к ее удовольствию, и перебрался спать в кабинет. Зимой он не испытывал от этого никаких неудобств, но весной и по мере приближения лета желания плоти чаще напоминали о себе, особенно к ночи, когда духовная сила ослабевала, и разные, подчас непристойные видения свободно проникали в сознание.

Ксенофон еще раньше как-то говорил об этом с Хиллом. Тот, будучи в Москве один, справлялся с телесным жаром проще: шел в «Трамбле» и брал на вечер проститутку.

— Среди них есть и хорошенькие, — рассказывал он, — и даже неглупые, но больше всего меня потрясло другое: когда от своей Лили, я их всех так зову, вдруг узнал, что она дворянского сословия, говорит свободно по-французски и по-английски и даже по-гречески, обучена манерам, играет на фортепьяно.

И представь, она совсем недурна собой! Фигурка просто загляденье! Если б мы познакомились на каком-нибудь званом вечере, я бы непременно сделал ей предложение! Когда мы пришли в нумер, она вдруг застеснялась и даже хотела уйти. Я подошел к ней, взял ее за подбородок: ее лицо было белым как мел, а черные глаза горели сумасшедшим блеском! Я страшно возбудился и поцеловал ее, чего никогда не делаю с проститутками, да и они обычно не разрешают, а тут неожиданно возникла настоящая страсть! Мы общались на английском, я видел, что и она неравнодушна ко мне и первая стала раздевать меня…

— Не надо, — прервал его Каламатиано.

Ксенофон и сам побледнел как мел, живо представив вдруг эту сцену.

— Слушай, приятель! Относись к этому проще и разберись со всеми вопросами прежде всего вот здесь? — Хилл постучал по голове и усмехнулся: — А иначе тебе придется обращаться к психиатру.

Хилл, несмотря на всю грубоватость манер, был прав. У Ксенофона на этой почве уже давно возник целый клубок проблем. И все началось из-за того, что с женой интимные отношения не сложились. Она с первого дня после свадьбы стала относиться к этим просьбам мужа довольно неохотно. Это было унизительно — каждый раз домогаться ее чувственных ласк, раздеваний, просить, чтобы она пошла на это. И вскоре он перестал напоминать ей о ее супружеских обязанностях. Родился сын, жена выматывалась, вставая к нему по ночам — в этот период они почти два месяца жили без няни, — и все как бы было естественно, не до того. Ксенофон Дмитриевич много работал, и однажды Леник, как нежно звал он жену за некую ленивую медлительность в движениях, постелила ему в кабинете, чтобы она могла по-. спать спокойно, ибо, приходя посреди ночи, он невольно будил ее, и она долго не могла потом заснуть. С тех пор он все чаще оставался у себя в кабинете, а с конца апреля спал там постоянно. И Леник не возражала. Нет, их отношения оставались чудными, нежными, после этого переселения в кабинет Леник еще трепетнее стала заботиться о нем, всегда влюбленно глядя на него.

— Береги себя. Не пей сырую воду, я слышала, под Москвой зафиксирована вспышка холеры и гуляет эпидемия дизентерии… У тебя все горло открыто, а ветер холодный… Нет, ты должен каждый день надевать чистое белье и чистую рубашку… Не страшно, я сама постираю, ничего со мной не случится, я не барыня изнеженная. И брюки надо каждый день гладить…

Она брала ножницы, убирала лишний завиток его волос, который нахально спускался к уху и портил все впечатление.

Даже Пул, который хоть и обсыпал свой костюм сигарным пеплом, но все же старался быть великим аккуратистом, однажды не выдержал и сказал:

— Послушайте, Ксенофон, вы каждый день как живой укор моей совести! Нельзя же быть все время таким ухоженным, вылизанным и выглаженным! Ну что вот это такое?! — он ткнул в него пальцем. — Ни одной морщинки на пиджаке! А какая стрелка на брюках! Вы ногти каждый день подстригаете? Откуда вы берете на все это время? Расскажите секрет!

— Это все заслуга моей жены, — скромно ответил Каламатиано.

— Вам чертовски повезло с женой, Ксенофон! — не без зависти произнес Девитт.

— Да, я знаю…

И все считали, что ему повезло. Даже Рейли. Потому что домашний уют и заботу он ценил превыше всего, а его дамы сердца всегда были искусными любовницами, но никудышными женами, и он все делал сам, каждый раз с завистью восклицая:

— Ну почему такие жены достаются другим, а не мне! Ну почему?!

Каламатиано же в душе считал по-другому, но никогда ни с кем не делился этими размышлениями. Его бы никто не понял. И тот же Рент и сказал бы ему:

— Чем ты мучаешься?! Заведи подружку, а хочешь — двух, навещай их и с нежностью целуй жену, уходя из дома.

У Рейли подобных проблем не существовало. На третий день после отъезда Сида прибежал ошалелый Сашка Фрайд, ворвался в кабинет, хотя Ксенофон Дмитриевич запретил по совету Синицына являться к нему домой всем, кто был его агентом и с кем у Каламатиано сохранились с прошлых времен дружеские отношения. Но Фрайд сразу выпалил:

— Машка сбежала!

Он протянул Ксенофону записку, которую она оставила матери и брату: «Я уезжаю в Петроград к Сиду. Я люблю его и буду ему помощницей в его борьбе. Не ругайте нас и простите. Но я поняла, что Сидни — моя судьба. При первой же оказии дам знать о себе. Целую вас. Маша».

Каламатиано несколько раз перечитал записку и удивленно покачал головой.

— Когда он только успел задурить ей голову?! Я же почти каждый день был с ним!

— А я просил его ее не трогать! — закуривая, воскликнул Сашка. — Не в плане всяких любовных отношений, тут черт с ними, но я просил не втягивать ее в политику! Хватит того, что я сам хожу по лезвию бритвы! Ну какого черта?! У тебя есть связь с ним?

Ксенофон Дмитриевич кивнул.

— Успокойся, я ему напишу суровое письмо! — пообещал он. — Вплоть до того, что поставлю под угрозу разрыва наши отношения, но заставлю отправить Марию домой. Я его тоже просил ее не трогать. А он, точно чума, все сметает на своем пути, всех засасывает в свой круговорот.

Ксенофон еле успокоил Сашку и отправил его домой. Поэтому что говорить о Рейли, если он совращал все, что только ему попадалось на глаза. Подчас, может быть, помимо своей воли. Каламатиано видел, как Сид, еще будучи в гостях у Фрайдов, старался не смотреть в сторону Маши. Но инстинкт любовной игры был сильнее.

Схожие проблемы были и у Сашки Фрайда. Он потерпел любовное фиаско, его бросила невеста, вышла замуж за другого, но он до сих пор любил ее, будучи не в силах забыть и воспылать любовью к другой. Это была настоящая драма. Анна Михайловна несколько раз пыталась его женить, с помощью московских свах находила подходящую невесту, но едва дело подкатывалось к венцу, как он тотчас отказывался и никакие материнские окрики и скандалы не могли его образумить. Анна Михайловна и знахарку зазывала, чтобы та вылечила его от присухи и сглаза, и обращалась за дружеской помощью к Каламатиано, но ничто, никакие увещевания не помогали. И она отступилась. Ксенофон с Сашкой для любви уродились невезучими.

Наступил июнь, зацвели липы, вечера стали долгими и протяжными. Опаловая дымка вечера, таинственный свет теплых ночей не давали Ксено-фону Дмитриевичу заснуть до рассвета. Жену с сыном он отправил на дачу, которую вот уже шестой год снимал все по той же Николаевской дороге, в сорока верстах от Москвы. У бабы Мани, где они квартировали летом, была своя корова, а часть продуктов — крупы, тушенку, вермишель и рыбные консервы — Ксенофон Дмитриевич завез сразу же на два месяца. Оставшись один и остро почувствовав свое одиночество, Каламатиано невольно вспомнил об Аглае Николаевне.

«В любом случае я был не прав, — неожиданно решил про себя Ксенофон. — Надо прийти и все понять самому, а не строить домыслы. Так, наверное, поступил бы и Сид, он не стал бы прятать голову в песок, как страус. Надо идти не откладывая, завтра же, и все решится само собой. Я испугался, струсил! Ах, рассердится Ефим Львович! Я, видите ли, уведу у него бабу! Да плевать на него! Жить надо без оглядки на всякие уставы и разрядки!» — возмущенно проговорил Каламатиано и грозно посмотрел на себя в зеркало. Вот такой он себе даже нравился.

На следующий день он проснулся в семь утра, нагрел воды, ополоснулся, тщательно побрился и к восьми часам, выпив чашку кофе с сухариками, был готов выйти из дома. Но Пул приходил в консульство лишь в половине десятого, а Аглая Николаевна, наверное, еще спала.

Почти час он неподвижно сидел перед раскрытым окном, выходящим в старый московский дворик, где семейство лип образовывало тенистый уголок. Теплый ветерок надувал, как парус, чистую простыню, висевшую на веревке между липами, и Ксенофону казалось, что он несется по бурному морю на корабле, твердо держа в руках штурвал. С ним ничего не случится. С ним все будет хорошо.

Он уже подходил к дому Аглаи Николаевны — герань по-прежнему стояла на своем месте, — когда снова заметил бородатого с бледным лицом «гимназиста». На вид незнакомцу было за тридцать, из гимназистов он давно вышел, но гимназическая шинель, круглые очочки неуловимо напоминали вечного студента. Первый раз Ксенофон Дмитриевич обратил на него внимание у Никитских ворот. Но там он взял пролетку, доехал до Столешникова и стал не спеша подниматься по Большой Дмитровке к дому Лесневских, как вдруг, оглянувшись, дабы проверить, нет ли слежки, снова увидел «гимназиста». «Подобных случайностей и надо бояться», — любил повторять Синицын.

Каламатиано прошел мимо знакомого подъезда, двинулся снова к Камергерскому, а по нему на Тверскую и, уже вывернув на Тверскую, заметил, что «гимназист» неотступно следует за ним.