Первый шпион Америки

25

Берзин первым пришел к Петерсу и рассказал о попытке его подкупить, с тем чтобы он снял охрану и пропустил группу вооруженных людей в Кремль. Это решение далось ему нелегко: одним из тех, кто приходил к нему, был его фронтовой друг, полковник Фридрих Бредис. С Бредисом они не только вместе воевали; а делились самым сокровенным. Фридрих однажды даже спас Берзину жизнь, поэтому Эдуард Платонович несколько суток мучился, прежде чем пойти в ВЧК, к Петерсу. О втором, кто приходил с Бредисом, Якове Шмидхснс, Берзин мало что мог сказать: бывший подпоручик воевал, служит в его полку, несколько раз видел сто на собраниях, где он призывал к порядку и революционной выдержке, входил в полковой совет. Шмидхен представил Берзину рекомендательное письмо от военного атташе Англии Френсиса Кроми, обещал познакомить сто с Локкартом, а также выдать всему полку зарплату за прежние месяцы и на два месяца вперед.

Ни Бредис, ни Шмидхен не объяснили Эдуарду Платоновичу, кого они конкретно представляют, сказали, что это просоюзническая антибольшевистская организация. Вот все, что Берзин мог рассказать о заговорщиках.

Петерс выслушал Берзина, снял трубку и связался с Ксенофонтовым. Дзержинский иногда заходил в Комиссию и сидел в своем кабинете. Но сегодня, как ответил Иван Ксенофонтович, он не появлялся.

Петерс видел, как еще раньше к Феликсу Эдмундовичу заходил Шмидхен и просидел у председателя ВЧК почти полтора часа. После его ухода Петерс надеялся, что его начальник сам расскажет ему о столь долгом разговоре, но Дзержинский о нем даже не упомянул, а когда Яков Христофорович полюбопытствовал, зачем приходил Шмидхен, то главный чекист республики ответил, что он интересовался антипольскими настроениями в полку и с чем это связано. Уже позже, когда Дзержинского сняли, Яков, встретив Петерсона, спросил у него об антипольских настроениях в кремлевском полку. Петерсон был удивлен: о таких он и не слышал.

— А Шмидхен как служит?

— А я его давно в полку не видел, он же выполняет какое-то задание Дзержинского…

Чуть позже Ксенофонтов доложил Петерсу, что Дзержинский вызывал к себе заключенного Фридриха Бредиса и около часа с ним беседовал у себя в кабинете и поил его чаем, что Ивану Ксенофонтовичу показалось странным. Ксенофонтов свое дело знает туго; угождает Дзержинскому, когда тот приходит, мало ли как ситуация повернется, но и Петерса не забывает, исправно докладывая обо всем, что происходит во вверенной пока ему Чрезвычайной Комиссии.

— А потом Дзержинский под свою ответственность вообще забрал Бредиса из тюрьмы. — Ксенофонтов выдержал паузу, точно ожидая, что Петерс сейчас скажет: «Да-да, я ему разрешил», но Яков Христофорович такого разрешения не давал, потому что Дзержинский вообще не обсуждал с ним этот вопрос. Конечно, вызывать заключенных на допрос и проводить его Дзержинский, как член коллегии ВЧК, имеет право, но вот освобождать заключенных без приказа председателя Комиссии — это уж слишком. — И потом, извините, — добавил смущенно Иван Ксенофонтович — Феликс Эдмундович просил вас не ставить об этом в известность. Но я решил, что если вы руководитель ВЧК, то обязаны знать такие вещи… — На лице секретаря появилось растерянное выражение, он ничего не понимал в сложившейся ситуации: Дзержинского сместили, но Феликс постоянно приходит в свой кабинет и работает да еще затевает какие-то секретные акции, приказывая не ставить в известность первое лицо.

— Спасибо, Иван Ксенофонтович, все нормально, я разберусь, — кивнул Петерс.

Итак, сначала секретные переговоры со Шмидхеном, потом переговоры и освобождение Бредиса. И вот теперь Берзин в растерянности прибежал в Комиссию посоветоваться, что ему делать.

Временно исполняющий обязанности начальника ВЧК был несколько обескуражен не столько этим заявлением Берзина, сколько самой ситуацией. Может быть, Дзержинский не хотел, чтобы Петерс даже знал, что к Берзину кто-то приходил с такими предложениями? Может быть, сам Дзержинский вместе с англичанами готовит заговор? Но такое предположение вызвало у Петерса усмешку. Быстрее можно завербовать самого Ленина, нежели Дзержинского. Он, несмотря на колебания по поводу Брестского мира, идею большевизма не продаст за миллионы фунтов стерлингов. Но что вообще тогда происходит? Приходит Берзин, делает столь важное признание: речь идет об уничтожении вождей революции, свержении власти, и получается, что всю эту кашу заваривает сам Дзержинский, не ставя в известность нынешнего председателя ВЧК. С таким раскладом ситуации Петерс еще не сталкивался.

Понятно, что Бредис с этим Шмидхеном разыграли Берзина. Чтобы его просто проверить? И что дальше? Какую игру затеял Дзержинский? Почему он осуществляет ее втайне от него, Петерса? Не доверяет? Почему? Узнал о его договоренности с Рейли? Но Петерс сам хотел рассказать о предложении английского агента и испросить разрешение на ведение двойной игры. Пока Петерс собирался, размышляя, как бы поделикатнее все это преподнести, грянули события 6 июля, левые эсеры подняли мятеж, арестовали самого Феликса. Едва взбунтовавшийся отряд Попова был рассеян, а руководство ле-воэссровской партии арестовано, Дзержинский подал заявление об отставке, и Ленин его подписал, назначив Петерса. Испрашивать разрешение надо было теперь у самого себя. И тут вдруг эти разговоры с Бредисом, появление Берзина. Если Дзержинский готовит контроперацию, то почему не согласует ее с Петерсом, что это за тайны от руководителя ВЧК? Яков Христофорович не так остро бы на это прореагировал, будь Дзержинский по-прежнему председателем Комиссии. Но в этюс обстоятельствах, когда он отстранен от руководства самим Лениным, вести себя столь беспардонно совсем негоже.

Конечно, Петерс может позвонить Ильичу, подъехать к нему и пожаловаться на Дзержинского. Но это будет смешно и нелепо. Петерс может отдать приказ забрать Бредиса обратно в камеру, а Дзержинскому сделать внушение о некорректности его поведения. Но что это даст? Он поссорится с Феликсом, а когда тот вернется — Петерс чувствовал, что все эти перемещения лишь игра, что его, латыша, на такой должности не оставят, — Якову Христофоровичу придется подыскивать другую работу, а ничего другого он делать не умеет.

Петерс поднялся, нервно походил по своему кабинету. Берзин удивленно смотрел на него. Заглянул Ксенофонтов.

— Может быть, чайку с сушечками, Яков Христофорович? — Ксенофонтов внимательно посмотрел на Берзина.

«Вот старая крыса, все ему надо знать: кто у кого и сколько сидит!» — возмутился Петерс.

— Можно. Два стакана. И для Эдуарда Платоновича.

— Я не хочу, — стал отказываться Берзин.

— Несите два стакана! — потребовал Петерс.

— Так что мне делать, Яков Христофорович? — снова спросил Берзин.

— А ты согласись. Пусть они тебя поводят к Локкарту, Пуллю, познакомят с другими, дадут денег, — предложил Петерс. — Если у них все серьезно, то мы должны это знать в первую очередь, как ты сам понимаешь.

— Стать подсадной уткой, твоим информатором, — поморщился Берзин.

— Послужить делу революции! Вот как это называется, Эдуард Платонович, а не подсадная утка! Да если б меня туалеты чистить послали и сказали, что именно это сегодня важно для революции, я бы пошел не задумываясь! — горячо воскликнул Петерс. — А тебе предлагают стать информатором, чтобы сокрушить врагов, и ты еще сомневаешься! Стыдись, Эдуард Платонович!

— Хорошо, я согласен, — вздохнув, согласился Берзин.

Ксенофонтов принес два стакана чая с сушками. Они попили чайку и договорились, как будут встречаться и как передавать срочную информацию. «Наверняка в этом деле замешан и Рейли, — подумал Петерс. — Вот почему он хотел, чтобы я с ним сотрудничал. Чтобы не угодить в ловушку. А что мне теперь делать? Если я выдам ему всю эту игру, то мне не дадут дожить и до нового года…»

Петерсу доложили, что машина, заказанная им в гараже, подошла. Яков Христофорович посмотрел на часы: 16.10. Ксенофонтову он сказал, что если его будет спрашивать кто-нибудь из Кремля, то он поехал по важному делу и вернется только завтра. Если что-то спешное, пусть обращаются к Лацису.

Шофер знал, куда ехать. На даче в Голицыне он уже бывал не раз. Трясясь в стареньком «форде», из тех, которые, как с гордостью сказал ему Рейли, закупал в Америке еще он вместе с одним греком — теперь уже было известно, что с Каламатиано, — Петерс помимо странной ситуации с Дзержинским ломал голову еще над одной: неделю назад кто-то напал на Семена Головачева, одного из лучших его чекистов, которого Яков Христофорович приставил следить за этим русским греком. Несмотря на все его выкрутасы, Головачев нашел к нему ключик и за два дня до этого происшествия зафиксировал встречу Каламатиано с одним из чиновников советского Госснаба Александром Фрайдом. Правда, из досье на Фрайда, которое привезли из разведки Главного морского штаба, Петерс узнал, что бывший полковник царской армии и Каламатиано знакомы еще с довоенных времен, весьма дружны и часто встречаются. Но любопытнее всего для Петерса было узнать, что в столь же дружеских отношениях Каламатиано состоял и с Рейли и что в свой последний приезд в Москву они почти не расставались.

Несколько дней назад Головачев, как обычно, вел наблюдение за своим подопечным. Обладая неплохой фантазией, он переодевался то в старика, то в солдата, недавно прибывшего с фронта, то в преуспевающего коммерсанта. И никогда не приближался к американцу ближе чем на десять метров Эта тактика сработала. Каламатиано перестал его замечать. В тот день Головачев обрядился в рясу священника. Петерс, оглядев его у себя в кабинете, рассмеялся и спросил:

— Ты хоть креститься-то не разучился?

— У нас в гимназии такой поп был, что ночью разбуди, все молитвы наизусть перескажу, — рассмеялся Семен. — Я даже на шестый глас петь умею, поэтому, если попросят обедню дослужить, и с этим справлюсь!

— Ну-ну, валяй, коли так! Не всем только ряса твоя приглянется, моряки могут и побить на улице, так что поосторожнее.

Как выяснилось чуть позже, у Головачева с рясой все-таки возникли проблемы: Каламатиано неожиданно зашел в Генштаб, пропуск ему был уже заказан, а потом в управление по снабжению Красной Армии. Головачев кусал себе локти, потому что именно эти связи Каламатиано были очень важны для понимания масштабов сформированной им агентуры, а в том, что она уже действовала, Петерс не сомневался.

Днем Головачев без хлопот двигался за американцем по Большой Дмитровке. Каламатиано зашел в парадное одного из домов, и Семен, оглядевшись, последовал за ним, чтобы узнать, в какую квартиру грек направляется. Из-за того, что он проворонил его в столь важных местах, Головачев совсем потерял бдительность. Осторожно, стараясь не привлекать к себе внимание, он вошел в подъезд, сделал шаг к лестнице и в ту же секунду услышал, как сзади скрипнула дверь. Оглянуться ему не удалось. Молниеносный удар чем-то тяжелым по затылку лишил его сознания.

Очнулся Головачев уже в больнице. Он потерял много крови, и положение его до сих пор оставалось тяжелым. Память к нему вернулась лишь через три дня, поэтому можно было предположить, что работал профессионал. Нашли Семена в парадном дома, который находился на углу Большой Дмитровки и Камергерского. Петерс уже сам, не дожидаясь, пока поправится его чекист, просмотрел список жильцов дома. На втором этаже жили Лесневские, мать с сыном. Петр Григорьевич Лсснсвский работал в Восн-контроле у Тракмана. Петерс подъехал к нему, поинтересовался, чем сейчас занимается Лсснсвский.