Первый шпион Америки

3

Разом выстрелили три пробки из-под шампанского, две молодые дамы за соседним столиком испуганно вскрикнули, засмеялись, заиграл, точно проснувшись, скрипач, взлетая игривой и чувственной мелодией ввысь, вздрогнул от резких хлопков и Ксенофон Дмитриевич, окидывая рассеянным взглядом небольшой, но уютный ресторанный зал знаменитого «Яра»: он гудел, как пчелиный улей, заполненный до отказа.

Каламатиано затащил сюда полковник Реймонд Робинс, представитель американского Красного Креста, фигура весьма влиятельная как среди нынешнего руководства Советской республики, так и на Капитолийском холме в Вашингтоне. И столь же неуправляемая. Когда ему требовалось что-то срочно узнать, он никогда не справлялся об этом у Мэдрина Саммерса, нынешнего московского генконсула, не телеграфировал в Вологду Дэвиду Френсису, американскому послу в России, — посольство выехало туда еще 26 февраля 1918 года, испугавшись, что Петроград вот-вот будет занят немцами, но Вологда являлась лишь временной остановкой на пути в Архангельск, куда для спасения продовольственных складов и посольского корпуса были посланы английские, американские и французские крейсеры, — не звонил консулу Девитту Пулу и уж тем более не обращался к новому руководителю Информационного бюро при американском генконсульстве Ксенофону Каламатиано. Чтобы получить те или иные новости, он сразу запрашивал президента США Вильсона или телеграфировал Ленину. И тот и другой чертыхались от его наглых телеграмм, но, сдерживая гнев, все же отвечали. Вильсон — потому, что Робинс постоянно докладывал президенту о своих дружеских обедах с Троцким и Лениным, заверяя старика Вудро о своем несомненном влиянии на красного вождя.

«Вчера я почти уговорил его разорвать с немцами, — бравурно сообщал Робинс, — доказав, что пруссаки его обманут: и денег не дадут, и со всей Европой рассорят. Дал ему неделю для окончательного решения вопроса. Он очень ценит мое мнение, и думаю, я сумею с ним договориться».

А Ленину он показывал телеграммы Томаса Вудро Вильсона и доказывал, что сможет легко договориться с Вудро относительно экономической и военной помощи России. И это была не игра, не обманный трюк. Беспардонный до безобразия и доверчивый, наивный, как дитя, он искренне верил, что все это возможно. Он ругал Френсиса и Нуланса, посла Франции, за их бегство в Вологду, за неумение вести диалог, за то, что они, как капризные барышни, разыгрывают некую обиду на Ленина, заставившего Троцкого подписать 3 марта 1918 года Брестский мир и якобы предавшего тем самым союзников.

— Да при чем здесь Брестский договор?! — возмущался Робинс, когда Каламатиано напомнил ему об обязательствах России вести войну с немцами до победного конца. — Троцкий лично предлагал Жаку и мне поехать в Брест-Литовск и сесть вместе за стол переговоров. Если б мне тогда кто-нибудь сказал, что это нервически взбудоражит наших высоких политиков, я бы поехал и Лев заключил бы временный пакт о нейтралитете. Не о мире, а нейтрал тете! Этот договор так надо и понимать! А что вы хотите? Немцы под Петроградом! На Украине, под Псковом! Почему никто не хочет помочь Ленину вышвырнуть пруссаков?! Французы только и делают, что орут: спасите, спасите, а сами ни хрена воевать не хотят! Кафешантан. Мулен Руж, девочки, пляс Пигаль, «Вдова Клико», а воевать не научились! Это ж надо когда-то признать!

Даже капитан Жак Садуль, представлявший Францию и сидевший напротив, промолчал: Рей был человеком азартным, и если начинал говорить, то остановить его не мог никто.

— Ленин меня слушал вчера сорок минут и не перебивал! — если кто-то пытался захватить его ораторское кресло, возмущался он, перекрывая всех своим мощным баритоном, нисколько не смущаясь столь узурпаторскими приемами для привлечения к себе всеобщего внимания.

Впрочем, на Робинса никто не обижался. Поэтому, когда он предложил Ксенофону Дмитриевичу поехать поужинать, Каламатиано не стал и сопротивляться: во-первых, это бесполезно, а во-вторых, он хотел познакомиться с Локкартом и Мурой, о которой ему много рассказывал Джо Хилл. С четвертым гостем за столом, капитаном Жаком Садулем, которого Рей возил за собой, как верного Санчо Пансу и единомышленника, Кен уже успел познакомиться пару месяцев назад.

Локкарт сидел с мрачной миной на лице, почти не принимая участия в общем разговоре, который, как всегда, вел Робинс. Он был необыкновенно возбужден утренней поездкой по Москве, устроенной ему Яковом Петерсом, правой рукой Дзержинского. Заместитель начальника ВЧК привез их на Малую Дмитровку в штаб черной гвардии, размещавшийся в помещении бывшего Купеческого клуба, посмотреть, как большевики одним махом расправились с братьями-анархистами. Той ночью чекисты ворвались одновременно в двадцать шесть особняков, где находились анархистские центры, и разом всех взяли. Было арестовано около пятисот человек, а чтобы утихомирить наиболее буйных, сотрудники ВЧК расстреляли в упор больше ста человек. Петерс показал лишь главную штаб-квартиру, откуда санитары выгружали кровавые трупы. Во время захвата чекисты расстреливали анархистов почти в упор. Мозги и кровь бывших черных революционеров соскребали со стен, лестниц и французских шпалер, изображавших жизнь короля Наварры Генриха IV. Локкарта едва не стошнило от запаха крови и вида расколотых черепов.

Прямо на лестнице, раскинув руки в стороны, подобно ангелу, лежал белокурый юноша с голубыми глазами и застывшей улыбкой на губах. Ему, наверное, не было и семнадцати. К счастью, пуля вошла точно в сердце, не повредив красивого лица, и Роберт долго смотрел на подростка, ставшего жертвой кровавой ночной бойни. Вряд ли он представлял какую-либо опасность, но ворвавшиеся посреди ночи в особняк защитники революции не разбирали, кто прав, а кто виноват, паля в каждого, кто попадался на пути. И вряд ли среди убитых оказались отпетые главари и анархистские лидеры. Эта была самая заурядная расправа, какую обычно один преступный клан производил над другим, хотя Петерс, рассказывая об операции, пытался придать ей вид революционной законности, говорил о целом ящике золота, найденном здесь, о больших запасах опиума, который анархисты уже начали распродавать среди населения, об арсенале оружия.

— Это было самое потрясающее, что я видел в Москве! — восторженно воскликнул Робинс, запихивая в рот кусок осетрины. — Шпалера с хроникой Варфоломеевской ночи, когда гугенот Генрих Четвертый чудом спасся от мести католиков, и страшная картина ночи апрельской, этакого анархистского ада через четыре столетия! Август и апрель. Ночь с 11 на 12 апреля 1918 года будущие историки еще назовут днем истребления черной анархии в белой России!

Месяц назад анархисты украли у Робинса автомобиль, на котором Рей с помпой и звездно-полосатым флагом разъезжал по Москве, поэтому он считал расправу чекистов справедливым возмездием.

— Анархисты являлись одной из российских политических революционных партий, которая наравне с большевиками боролась против царизма. Я скажу даже больше: именно анархисты поднимали народ на бунты, стачки, устраивали теракты и делали всю черновую работу по расшатыванию абсолютистской власти, а теперь их за одну ночь стерли с доски истории, — не выдержав, зло отмстил Локкарт.

— Но они вели себя как бандиты, Боб! — по-детски выпятив полные губы, поморщился Робинс. — Нам же Петерс рассказывал: анархисты занимались самостийной экспроприацией, не подчинялись законам революции, грабили, убивали, чего же с ними церемониться?

Он взял блин, наложил туда ложкой икры, свернул его пирожком и стал есть.

— Ты считаешь, суды уже не нужны?

— В переходный революционный период — да! Один удар, и Москва вычищена от всякой сволочи! — Робинс так рубанул рукой воздух, что Мура невольно вздрогнула.

— А если среди этой сволочи затерялась одна невинная душа? — улыбнулась Мура.

— Это Достоевский, я знаю! — отмахнулся Рей.

— Он Ленину не подходит? — не сдавалась Мура.

— Нет! — решительно сказал Робинс. — Романов потому и рухнул, что царскую семью разъела вся эта литературщина. Государь должен быть государем. Жестким политиком, твердой рукой ведущим свой корабль по бушующему морю. Ленин и Троцкий в этом отношении прекрасные политики. Гуманистические лозунги: свобода, равенство, братство — и концлагеря для бунтовщиков. Только слюнтяи могут кричать, что это несовместимо.

Рей доел блин с икрой и махнул вдогонку запотевшую рюмку водки. Ксенофон Дмитриевич позавидовал этой раскованности и наконец вспомнил, кого Рей ему напоминает: гоголевского Ноздрева! «До удивления знакомый профиль!» — радостно воскликнул в душе Каламатиано: и эти усы, пусть не такие пышные, как у гоголевского помещика, и чуть навыкате глаза, и мощный торс, сила, стремительность в движениях и откровенная прямота. И то же стремление всегда идти наперекор общепризнанному мнению. Ай да Гоголь, сколько напророчил!

Ксенофон Дмитриевич по такому случаю и следуя примеру Рея тоже опрокинул рюмочку, закусив блином с икрой. Стоял апрель, днем уже журчали ручьи и таял снег, а к вечеру подкатывал терпкий морозец. Из-за нехватки угля и дров даже в «Яре» вечерами было прохладно, и дамы не могли, как раньше, обнажать плечи, а пользовались меховыми накидками. Впрочем, в том была и своя выгода: мужчины охотнее прибегали к горячительным напиткам, чтобы согреться, и водка лилась рекой.

Месяц назад Девитт Пул пригласил Каламатиано в генеральное консульство США в Москве и предложил создать и возглавить Информационное бюро. Причем разговор повел он, а не Саммерс, молчаливо сидевший в уголке и время от времени кивавший головой.

— Я надеюсь, вы знакомы с четырнадцатью условиями мира, выдвинутыми нашим президентом, которые определенным образом формируют международный статус Соединенных Штатов и их отношения с другими мировыми державами. Но чтобы вести такую политику, наш Госдепартамент должен всегда располагать всеми возможными сведениями о замыслах и течении дел любого государства. Мы работаем в России, соответственно мы должны знать все, что здесь происходит. Большевики закрыл и доступ к информации, и нам необходимо наладить свою службу. Мы должны знать все, даже тайные планы Ленина, о которых, быть может, не знают еще и его наркомы…

Пул в отличие от Робинса хоть любил простые и точные формулировки, но обладал умением деликатно их преподносить, с улыбкой, иронично, журча словами, точно не обязательно было воспринимать их всерьез. Он считал, что это и есть дипломатия: никогда не говорить ни «да», ни «нет», а если все же надо сказать «да», то не произносить это слишком утвердительно.

— Вы имеете в виду сбор особой информации, которую невозможно почерпнуть из официальных бюллетеней? — уточнил Каламатиано. — То есть фактически речь идет о сборе секретной информации?

— Да, именно так, как вы сказали! — обрадовался Пул. — Я бы даже выразился о создании некой информационной сети, которая бы строилась по принципу строго ограниченных контактов и строгой иерархии, когда только один или два человека знали бы о вашем существовании и вступали с вами в непосредственные отношения. Далее, эти один или двое контактируют еще с двумя или тремя, и так до самого низа. При такой системе нарушение одного или двух звеньев не ведет к распаду всей цепи, а вы застрахованы от возможного провала…