Первый шпион Америки

14

Третий визит после приезда в Москву Рейли нанес Каламатиано. Они были знакомы давно, и «Кен — нежная душа», как звал его Сидней, сразу же полюбился отчаянному авантюристу, которого грек немало консультировал по юридической части торговых сделок, ибо хорошо знал российские законы, в которых англичанин был не очень силен.

Ксенофон Дмитриевич на первых порах помогал Рейли совершенно бескорыстно, не требуя даже комиссионных за свои консультации, а Сиднею, любившему жить на широкую ногу и сорить деньгами, их всегда не хватало, чтобы щедро отблагодарить русского грека, которого он сразу же зачислил в свои лучшие друзья. Это Рейли ничего не стоило и явилось началом странной дружбы меж людьми весьма на первый взгляд несхожими. Даже проницательный Ликки, многое знавший о Рейли, советовал своему соотечественнику держаться от него подальше, но что-то притягивало Каламатиано к беспутному Казанове, не имевшему ни руля, ни ветрил. Так целомудренного юношу влечет красота и распущенность гризетки. Но Рейли, ко всему прочему, обладал безудержной отвагой и смелостью, которые подчас граничили с безрассудством, а порой он потрясал Ксенофона Дмитриевича столь тонким расчетом и дальновидностью ходов, что русский грек невольно изумлялся: он сам вряд ли бы додумался, несмотря на весь свой опыт и незаурядную деловую сметку. И все это легко, без противоречий уживалось в одном человеке, блиставшем яркой актерской игрой на российских жизненных подмостках.

Но и Сиднея притягивал Каламатиано. Капризная губка, застенчивый румянец на щеках, упрямое молчание человека, не умеющего лгать, в то время как для Рейли легче было соврать, чем сказать правду. Эта прямота и искренность столь же сильно потрясали Сиднея, как его буйная фантазия — Кена, а нежная, бескорыстная душа грека трогала англичанина до слез. И дружба между ними завязалась как бы сама собой, соединив достоинства одного и недостатки другого. Они редко виделись, но всегда помнили друг о друге, и каждый раз встречались, как пылкие братья.

Полярность характеров помогала им и в деле. Именно Рейли договорился о закупке большой партии американских автомобилей для российской армии, Красного Креста и губернских земств и попросил помощи Каламатиано. Авторш ст последнего был достаточно прочен в России, и они оба неплохо заработали на этой крупной сделке, договорившись и впредь вместе сотрудничать на российском рынке, но началась война, и пути их временно разошлись. Теперь, вернувшись в Россию, Рейли тотчас вспомнил о Ксенофоне, поэтому, выйдя в половине четвертого из Наркоминдела, он отправился в американское консульство, уже зная о новой должности старого друга, но его там не застал. Девитт Пул в одиночестве потягивал свое виски: повод был весьма печальный: 4 мая после затяжной болезни скончался его друг и начальник, генконсул Мэдрин Саммерс.

— Ксенофон был с утра, — сказал Девитт, — мы вместе отправляли тело Мэдрина в Мурманск.

Рейли знал Саммерса. Тот был довольно тесно связан с разведкой, как Пул, но все, кто его хоть раз видел — доброе лицо Санта Клауса с мягкой, застенчивой улыбкой, даже предположить не могли что-нибудь подобное. Но именно Саммерс, как позже узнал Каламатиано, уже поздней осенью 1917 года установил связь с оппозиционно настроенным донским казачеством, именно он добился расширения штата московского генконсульства и организации Информационного бюро, которое взяло бы на себя функции разведки. Ксенофон всегда полагал, что это инициатива Пула, который, как оказалось, был лишь добросовестным исполнителем, а истинный творец и руководитель этого проекта скромно оставался в тени, застенчиво улыбаясь и поддакивая Пулу. Когда Девитт рассказал об этом Каламатиано, он несколько минут не мог проронить ни слова, настолько велико было потрясение.

Сидней знал Саммерса чуть больше и поэтому с радостью согласился помянуть старину Мэдрина. Теперь Пул становился генконсулом. Прибывший на похороны посол США Дэвид Френсис сообщил, что этот вопрос уже согласован с Госдепартаментом. Последние три месяца, когда Саммерс болел, Пул (фактически исполнял эти обязанности.

Выпив стаканчик с Девиттом по столь грустному поводу, Рейли отправился домой к другу, которого ему не терпелось увидеть.

Они встретились восторженно, обнялись и расцеловались.

— Цени! Только что с поезда и сразу к тебе! Наслышан о твоем Бюро и рад, что ты на время отвлекся от скучного бизнеса! — тотчас громко заговорил Рейли. — Ты помнишь, я же тебе все это напророчил! Помнишь, что я сказал твоей сестре Дагмаре?

— Говори потише, жена себя неважно чувствует…

— Извини, — переходя на шепот, продолжил Рейли. — Год назад в это же время, в мае, я в твоем присутствии сказал Дагмаре, что в тебе пропадает великий шпион, а Дагмара засмеялась и сказала, что Кен никогда этим гнусным делом заниматься не будет. И что теперь? А? Что теперь?!

И Рейли снова заключил Каламатиано в свои объятия.

— О чем ты наслышан? Какой великий шпион'? Куда тебя опять понесло?! — удивился Ксенофон Дмитриевич, придя в некоторое смущение.

— Понесло тебя, мой друг. Как сказал один мудрец: вся жизнь — игра, а люди в ней актеры! Собирайся, поехали, нас ждут!

— Куда? Я не могу. Жена не очень хорошо себя чувствует…

— Это пройдет. Все женщины, выйдя замуж, сразу же начинают чувствовать себя скверно, привыкай, тем более что ты себе уже не принадлежишь. Поехали!

— Но…

— Ни слова больше! Я, хоть и вернулся, черт возьми, но скоро, видимо, опять ненадолго исчезну! Мы с тобой должны перевернуть этот мир. Жаль, что уехал Робинс, он отличный парень, я слышал, ты сошелся с ним накоротке…

— Да откуда ты все это знаешь? — рассмеялся Каламатиано, невольно заражаясь энергией Рейли.

— Я знаю все, но только не себя! Старик Вийон точнее всех определил жизненную формулу таких людей, как мы, и гениальнее его никто уже не скажет. Все, двинулись, не могу долго стоять на одном месте. Стол уже накрыт, все ждут, а завтра прорва новых дел. Скажу тебе по секрету, я знаю, ты ничего не сделаешь мне во вред, как и я тебе. — Он выдержал паузу и загадочно улыбнулся: — Я сегодня очень тесно подружился с заместителем наркоминдела Караханом…

— Что значит «очень тесно»?

— Тс-с! — Рейли приложил палец к губам, и в его глазах загорелись плутовские огоньки. — Да ты правильно все понял: он наш. Я приехал с большой метлой, чтобы навести здесь порядок. И я это сделаю. Но все, больше ни слова оделе. Я уже сыт на сегодняшний день боевыми схватками. Поехали!

Зная страсть Рейли на ходу сочинять немыслимые истории, Ксенофон не стал больше расспрашивать о Карахане, не поверив ни одному его слову, но переодеваться начал, ибо сопротивляться напору Сиднея было так же глупо, как пытаться растопить свирепые весенние заморозки 18-го года собственным дыханием.

— Ты хоть скажи, куда мы едем? — спросил Каламатиано.

— В один теплый дом, где чисто и светло, где нас знают тысячу лет и любят, где живет одна дама, которая тоскует по тебе и готова посвятить тебе свою жизнь.

— Я не хочу, чтоб мне посвящали жизнь. Это божеский сосуд, и человек не вправе его посвящать или завещать, как некую собственность, — сердито сказал Ксенофон.

— Друг мой, не стоит понимать все так буквально! Шпион — тот же поэт! Он творит новую реальность…

— Чтобы однажды сломать себе шею, — продолжил Каламатиано, и Рейли, рассмеявшись, захлопал в ладоши.

— Гениальная формула Рейли — Каламатиано: шпион — тот же поэт. Он творит новую реальность, чтобы однажды сломать себе шею! Ура!

Они взяли извозчика. По дороге Рейли рассказал, как трясся в занюханном дипломатическом «форде», потравился бензином и теперь счастлив покачиваться в пролетке и дышать весенним ветерком.

— Ты надолго приехал? — спросил Ксенофон.

— Пока не знаю. — Сидней усмехнулся: — Я же по глазам вижу, что тебя интересует совсем другое: зачем я приехал, хотя я все тебе уже рассказал, но ты по-прежнему не веришь ни одному моему слову, тебе надо отучаться от этой привычки не верить старому другу, потому как я понемногу отучаюсь врать. Клянусь последней женой Пспитой Бобадилья, неистовой Кармен в постели, одно воспоминание о ночах с ней приводит меня в озноб, что я почти перестал врать. И все, что я успел сказать тебе, чистая правда. Как слеза ангела.

И эти клятвы Каламатиано уже слышал. Рейли вообще любил клясться: на крови, на водке, на любви. Кровь внушала уважение, водка — радость, а любовь — наслаждение. Клясться и спорить на пари — эти качества игрока не могли исчезнуть бесследно, они вообще не могли улетучиться из Сида, ибо составляли его великую основу. Каламатиано представил себе Рейли, переставшего лгать и выдумывать, и ему стало худо. Это мог быть только смертельно больной Рейли.

— Так ты что, опять мне не веришь? — удивился Рейли.

— Я верю, что ты приехал с большой метлой. И это хорошо, — усмехнулся Кен. — Ты считаешь, что ты сказал обо всем. Да, обо всем, но ни о чем конкретно, и надо отдать должное твоему профессионализму, тут есть чему поучиться: ты, исторгая фонтаны слов, умудряешься подчас ни о чем не сказать.

— Ты прав. — Сидней посмотрел на широкую спину извозчика. — Пока еще не время поднимать занавес, но я надеюсь, мы будем работать вместе, ибо то, что я задумал, потребует совместных усилий. Локкарт живет с Хиксом и с этой Бенкендорф, называющей себя графиней?

— Разве она не графиня?

— Муж Муры всего лишь бедный дворянин из Ре веля Иван Александрович Бенкендорф. Это другая ветвь Бенкендорфов принадлежала к знаменитому графскому роду, сам же он таковым не является. Она что, тебе нравится?

Рейли обладал завидной проницательностью, чему Ксенофон всегда завидовал. Каламатиано пожал плечами: разве можно однозначно ответить на такой вопрос?

— Договорись с Локкартом о встрече. Я вернусь недели через две. Можно где-нибудь пообедать. Только желательно без Муры. Мне хочется поговорить по-мужски, по делу, а красивые женщины требуют, чтобы болтали о них… — Рейли, видимо, хорошо был осведомлен о секретной деятельности Муры, но предпочитал на эту тему не распространяться: все же они оба имели честь работать на одну разведку.

Извозчик остановился на Страстном бульваре, и Каламатиано тотчас понял, куда его привез Рейли, — на квартиру Александра Фрайда.

Сашка, увидев Ксенофона Дмитриевича, расхохотался. Когда-то он выглядел красавчиком: черные кудри, почти античный греческий профиль, большие черные глаза. У отца было намешано много восточных и южных кровей, как и у матери, Анны Михайловны. Но с годами, а Фрайду стукнуло уже сорок девять, появились мешки под глазами, прорезались морщины, нос стал рыхлым и пористым. Зато Маша, его сестра, которой исполнилось только восемнадцать, выглядела как греческая богиня. Ксс-нофон, первый раз увидев ее, несколько секунд не мог отвести восхищенных глаз.

Каламатиано с Сашкой расстались в три часа дня. Полковник помогал Ксенофону и Девитту Пулу отправлять гроб Саммерса в Мурманск, откуда его по морю уже переправят в Штаты, они даже выпили по рюмашке, помянув старого ген консула, а через полчаса Фрайду позвонил Рейли и напросился на ужин с третьим липом, коего Сашка якобы никогда не видел.