Первый шпион Америки

— Как вам такое заявление второго отца, Ксенофон Дмитриевич? Не правда ли, впечатляет своей отеческой заботой?! — Леснсвский усмехнулся.

Петя весь вечер пил с Синицыным, а потом махнул еще стакан водки с Каламатиано, и его немного развезло. Он раскраснелся и говорил без умолку, рассказывая эту страшную историю.

— Но я, как уже сказал, его боюсь. Мне, честно говоря, больше всего страшно за маму. Синицын постоянно твердит, чтобы я ее уломал, уговорил…

— Ксенофон Дмитриевич знает об этом, я ему рассказывала, поэтому не надо, Петенька! — смутившись, прервала сына Аглая Николаевна.

— Я не буду все рассказывать, но один нюанс, Ксенофон Дмитриевич: он уже мать начал шантажировать тем, что если она не станет принадлежать ему, то он сдаст меня властям. «Пусть я сам полечу в тартарары, но ты сдохнешь первый, и твоя мать останется совсем одна. А то Загребут и ее!» Вот он, отец-благодетель!

В тот вечер они засиделись часов до трех утра и спохватились, когда за окном уже начало светать. Потом их напугал какой-то пьяный, который с перепугу стал барабанить именно к ним, а после всех этих рассказов. Аглае Николаевне померещилось, что это Синицын, который их подслушивал, а теперь явился с оружием, чтобы всех перестрелять. Уснули они уже в пятом часу, когда совсем рассвело.

Уже третий день за ним никто не следил. Последний раз Каламатиано видел своего «гимназиста из ВЧК» в рясе священника и нарочно потащил его в Генштаб и к чусоснабарму, где у него имелось и прикрытие и где работали агенты Бюро, снабжая его реальной информацией, которую обнародовать было никак нельзя, иначе могла бы возникнуть паника. Так, с Волги шли телеграммы о том, что красноармейские части голодают и в отдельных отрядах наблюдались голодные бунты, которые пришлось укрощать свинцом. Знал Каламатиано и о том, что направленный Лениным в Царицын добывать хлеб нарком по национальностям Иосиф Сталин самовольно захватил там всю военную и политическую власть, создал свой Революционный военный совет и свою Чека. Он самолично арестовал всю верхушку Северо-Кавказского военного округа, состоявшую из старых офицеров царской армии, посадил их на баржу, вывез на середину Волга и расстрелял из пушек.

В тот день он специально завел «гимназиста» в парадное дома, где жил Лесневский, через чердак пробрался в другой подъезд и спокойно ушел, ничего не зная о том, какая напасть случилась с чекистом.

Поэтому его пропажа, как и отсутствие слежки вообще, чрезвычайно удивила Ксенофона Дмитриевича. Он уже три дня не был у Аглаи Николаевны и после разговора с Пулом отправился к ней. Несколько раз он менял маршрут, садился на извозчика, заходил в другие парадные, но его никто не преследовал.

Через полтора часа он добрался до дома на углу Большой Дмитровки и Камергерского. Дверь открыла Аглая и, бросившись к нему на шею, несколько секунд молча не выпускала его из объятий. Последнее время она тревожилась за него, успев наконец понять, чем он фактически занимается. А он мучился тем, что продолжает подвергать опасности ее сына, и теперь думал, как бы его деликатно отстранить от участия в этой работе. Другого выхода не было.

Они молча прошли в спальню и оставались там почти час, не разлучаясь, не отстраняясь друг от друга ни на миг, утоляя любовный голод и позабыв обо всем на свете. Они даже не заметили, как на пороге спальни возник Синицын. Он появился, как привидение, бесшумно, незаметно и встал на пороге, неподвижно глядя на них. Ключ от квартиры ему сделали давно, но он сумел перекусить и цепочку, на которую Аглая Николаевна закрывала дверь.

От неожиданности ни Ксенофон, ни она не могли вымолвить ни слова, словно загипнотизированные его страшным немигающим взглядом.

— Я давно догадывался об этом, давно… — хрипло выговорил Синицын.

Губы его подрагивали, он продолжал жадно смотреть на Аглаю Николаевну, натянувшую одеяло до подбородка. Ее трясло, как в лихорадке, и Каламатиано, обняв ее, прижал К'Себе.

— Тебе не нужно было этого делать, Ксенофон Дмитриевич, — еле слышно выговорил подполковник. — Совсем не нужно. Но ты сделал. — Он выдержал длинную, томительную паузу, точно не мог разомкнуть рот, с таким нечеловеческим трудом ему давалось каждое слово, и от этих его мучений застигнутым врасплох любовникам становилось еще страшнее. — Мне жаль, что ты так поступил. Хотя я предупреждал тебя. Ты же помнишь?..

Каламатиано кивнул. Синицын, морщась, снова выдержал долгую паузу. Казалось, что сейчас он может предпринять любое действие: вытащить револьвер и застрелить их, или убить одного Кссцо-фона, или застрелиться на их глазах. Все, оцепенев, ждали его последнего слова.

— Жаль. Извинигс, Аглая Николаевна!

Подполковник развернулся и ушел, хлопнув дверью. Несколько секунд они еще лежали, обнявшись, потом она поднялась, чтобы закрыть дверь.

— Он цепочку клещами перекусил, а мы даже не услышали, — прошептала она. — Что теперь делать?

— Надо купить новую цепочку, — сказал Каламатиано.

— Разве я говорю о цепочке?! Я боюсь! Он пригрозил, что убьет тебя! Я этого не переживу!

Она бросилась к нему на грудь, заплакала.

— Ну какая глупость! — попытался улыбнуться Ксенофон Дмитриевич. — Мало ли кто мне грозит! Успокойся, я прошу тебя! Давай попьем чаю!

Аглая Николаевна, чтобы хоть чем-то занять себя, стала заваривать чай, но руки у нее дрожали, и она просыпала на пол заварку, а новые щепоти высыпала в сахарницу, перепутав ее с заварным чайником. Ксенофон Дмитриевич усадил ее на стул и сам принялся хозяйничать.

— Иногда мне кажется, что Синицын и Гришу, моего мужа, убил, — вдруг проговорила Аглая, глядя на Каламатиано. — Я его как-то расспрашивала, это давно уже было, просила рассказать обстоятельства, при которых погиб мой муж. Ефим Львович в том бою тоже участвовал. Он сказал: «Когда я подполз к нему, он был еще жив. И я почему-то подумал, что если Гриша сейчас умрет, то Аглая достанется мне. И Григорий умер». Вот такую фразу он сказал. Страшную, правда?

Ксенофон Дмитриевич кивнул.

— Он еще до свадьбы, стоя на коленях, просил меня, чтобы я не выходила замуж за Гришу. Но я вышла. И он тогда сразу же женился, как он потом ответил: «На первой же попавшейся». Ты прости меня, я не знаю, чем заслужила столь страстную привязанность, что была готова перед твоим появлением тоже броситься на шею первому встречному. Но ты не первый встречный, я это поняла даже не тогда, в начале лета, я поняла это сейчас, я поняла, как ты мне дорог! И как я безумно, да, представь себе, безумно люблю тебя! И если с тобой что-то случится, я… я… Я сойду с ума, я не смогу жить! — Она не выдержала, прикусила губу, из ее глаз брызнули слезы. Она сжала ладошкой рот. — Прости! Я сама не знаю, что говорю, но у меня в голове все перепуталось.

Она снова бросилась к нему, крепко прижалась, замерев у него в объятиях. Каламатиано дождался прихода Пети, Аглая Николаевна тотчас же ему все рассказала.

— Я еще подумал, зачем qh, уговорив Тракмана, отослал меня на целый день разбирать архивы разведки Главного морского штаба. Значит, он вас выслеживал. Значит, и Головачева он уложил в нашем парадном. — Петя пересказал им историю покушения на чекиста.

— Вот кретин! — рассердился Каламатиано. — Он только меня подводит такими поступками.

— Он давно вас подозревал, я просто не говорил вам, но он сначала меня расспрашивал, потом заставлял следить за подъездом, и тогда вот я вас и углядел, а потом, видимо, перестал доверять и мне и взялся за дело сам. И вот чем все кончилось.

— Он задумал убить Ксенофона Дмитриевича? — спросила Аглая Николаевна.

— Не знаю, — ответил Петя.

Каламатиано засобирался домой, но Аглая Николаевна встала у двери и никак не хотела его отпускать.

— Если вам необходимо сегодня быть дома, то я тогда пойду с вами и останусь на всю ночь! — решительно объявил Петя. — Потому что это действительно опасно.

И Ксенофон Дмитриевич остался. На следующий день он заехал с утра к себе домой и обнаружил на письменном столе записку: «Тебе повезло, они уберегли тебя. Только надолго ли?» Записка была без подписи, но Каламатиано тотчас понял, кто его поджидал здесь всю ночь.