Первый шпион Америки

В Военконтроле решили сменить Брауде на этого «гимназиста». Но почему Синицын его не предупредил? Они договорились, что о таких вещах оповещение будет самое срочное и по всем каналам. Но может быть, этот бородач а-ля Троцкий из другой конторы? Из ВЧК, к примеру? Но зачем чекистам тратить время на слежку за Каламатиано? Он что теперь, опасный преступник?..

Ксенофон Дмитриевич извозчика брать не стал. «Гимназист» уже доказал, что легко справляется с такими проблемами. Каламатиано вспомнил, как ушел прошлый раз от Брауде, но второй раз этот трюк не пройдет, да и этот филер поумнее капитана, он в дом, на этажи не полезет. Ксенофон вспомнил, что в Столешниковом располагается одна кондитерская, с директором которой он хорошо знаком, ибо не раз заказывал у него торты. Можно зайти заказать и сейчас, а из кабинета директора можно черным ходом выйти во дворы, которые выводят на Большую Дмитровку. Это хорошая мысль. Только как же зовут этого директора? Он такой полный, сливочный, с большими мармеладовыми губами, но как же его зовут? И имя тоже какое-то сахарное… Да, правильно, Захар. Захар Терентьевич.

Каламатиано спустился вниз по Столешникову, зашел в кондитерскую. Еще год назад витрины ломились от конфетной разносортицы, пышные торты с затейливыми кремовыми узорами притягивали взоры покупателей. От этого богатства почти ничего не осталось. В витрине в вазочках стояла дешевая помадка да остатки французской карамели. Остались лишь старые запахи корицы, ванили и мяты. Пожилой продавец с бабочкой на шее обратил на него свой грустный взор.

— Я к Захару Терентьевичу, мы договаривались… — Да-да, пожалуйста, проходите! — продавец впустил его за прилавок, открыл дверь, которая вела внутрь, в подсобные помещения. В зеркалах витрины он увидел, как заволновался «гимназист», не зная, что делать: объект уходил из его поля зрения.

Каламатиано прошел по коридору, который вел к директорской двери, но прошел мимо его кабинетика, спустился вниз, во двор, огляделся и быстро пересек его, через минуту выскочив уже на Большую Дмитровку. «Гимназист» пока не появлялся, но, судя по его нервно-энергичному виду, он не станет сидеть и ждать у. моря погоды, он выяснит, к кому пошел посетитель и где черный ход. Поэтому он может появиться через мгновение и тогда уже выспится в грека мертвой хваткой.

Ксенофон Дмитриевич почти бегом добежал до дома, где жила Аглая Николаевна, снова оглянулся: слежки за собой он не обнаружил. Нырнул в полутемный старый подъезд, в воздухе которого витал странный запах французских духов, взлетел на второй этаж, отдышался, слушая, не хлопнет ли следом дверь. Он уже хотел постучать, но внизу раздался скрип. Кто-то вошел почти следом за ним. Несколько секунд вошедший не двигался, точно осматриваясь и привыкая к полумраку, потом не спеша двинулся к лестнице.

Значит, «гимназист» все же разгадал его маневр и наблюдал за ним из какой-нибудь подворотни, боясь вспугнуть. Прошляпил его Ксенофон, недооценит.

Каламатиано на цыпочках, бесшумно поднялся на этаж выше, выглянул в пролет лестницы. Он увидел лишь руку и готов был поклясться, что эта рука явно принадлежала даме.

Шаги гулко отдавались в подъезде, и через мгновение, когда неизвестный поднялся на одну из лестничных площадок, Ксенофон Дмитриевич смог увидеть и его профиль. Каково же было удивление Каламатиано, когда он узнал чудный профиль Аглаи Николаевны. Она тащила тяжелую сумку, поэтому и поднималась очень медленно. Видимо, ходила на рынок или выстояла длинную очередь за костями, которые большевики не стеснялись продавать в своих магазинах и получать за них деньги.

Аглая Николаевна поднялась, остановилась у двери и начала рыться в сумке, ища ключ. Ксенофон Дмитриевич спустился к ней. Она подняла на него глаза, вспыхнула и несколько секунд ничего не могла вымолвить, потрясенная его неожиданным появлением.

— Я проходил мимо и решил вот заглянуть, — смущаясь не меньше ее, пробормотал Каламатиано.

— Вы, наверное, давно ждете? — опомнившись, проговорила она, засуетилась, снова принялась искать ключ, потом долго не могла попасть им в замочную скважину. Наконец они вошли.

Ксенофон Дмитриевич забрал у нее сумки, отнес их на кухню. Вернулся. Она все еще стояла в прихожей, точно боялась войти в собственную квартиру. Каламатиано подошел к ней, обнял ее и сразу же поцеловал. И она тотчас кинулась к нему на шею, затрепетала, прижавшись всем телом, и он почувствовал, как ее бьет озноб. И это нервное электричество тотчас передалось и ему. Они оба вспыхнули и, объятые страстью, уже не могли расцепить рук. Еще через секунду, не сказав ни слова, они оказались в спальне, но взгляды, жесты, движения губ лучше объяснили ту великую жажду, каковую они не могли более переносить.

Прошел, наверное, час или чуть меньше, они молча лежали, по-прежнему крепко обнявшись, когда раздался резкий стук в дверь. Каламатиано вздрогнул, удивленно посмотрел на Аглаю Николаевну.

— Не тревожьтесь, это соседка. Она всегда так громко и резко стучит. Просила меня купить ей соли, а соли в магазинах нет. На рынке же я не стала покупать. Дорого. Она еще постучит и уйдет.

И точно, через минуту стук прекратился, послышались шаркающие шаги и хлопнула дверь.

— Я вам снова тушенки и кофе и чая принес, — вспомнив, сказал Ксенофон Дмитриевич.

— Зачем?

— Пусть будет.

— А я уже у Пети спрашивала: не уехали ли вы куда-нибудь? Потому что никаких сообщений через меня Ефим Львович больше не передавал, а тушенку брать запретил. Петя же сказал, что вы никуда не уехали.

— Ко мне приятель приезжал из Америки, я вынужден был с ним возиться, водить по гостям…

— Привели бы и к нам.

— Нет, это были сугубо деловые визиты.

— А Петя мне ничего не говорил об этом…

— Петя ничего не знал.

— Я просто хотела вас видеть.

— Я тоже.

Аглая Николаевна приготовила кофе. Ксенофон Дмитриевич пожалел, что не захватил торт.

— Уже лето, а большевики по-прежнему держатся у власти. А говорили, что они не просуществуют и трех, а потом и пяти месяцев. Что-то происходит против них?

Каламатиано кивнул.

— Серьезное?

— Сейчас трудно сказать. Западные державы и Америка выжидают. И это понятно, еще идет мировая война, нужны силы, чтобы бороться с немцами. Но как только они начнут всерьез помогать добровольческим силам Деникина и Краснова, тогда все станет очень серьезным, и я думаю, Ленин власть не удержит.

— Скорее бы, — вздохнула Аглая Николаевна. — А то домком грозится нас уплотнить, подселить в одну из комнат каких-то жильцов. Ужасно! Ефим Львович с Петей сочинили какую-то бумагу с просьбой никого не подселять, и их начальник Тракман ее подписал, я отнесла в домком, но там сказали: все пишут им такие бумаги, поэтому внимания на них никто не обращает. Тогда Ефим Львович сам пошел ругаться с домкомом и пригрозил, что арестует его за контрреволюционную деятельность. Председатель домового комитета очень испугался, прибежал ко мне и сказал, что до осени никого не подселит, но осенью надо приобрести более солидную бумагу от Моссовета и подписанную желательно первым лицом, он называл фамилию, но я не запомнила. Или от ВЧК. Они ВЧК эту почему-то боятся.

«Значит, Ефим Львович частенько сюда заходит», — подумал Ксенофон Дмитриевич.

— Ефим Львович часто к нам заходит, — точно разгадав мысль Каламатиано, повторила с грустным видом Аглая Николаевна. — Я уже поняла, что он был всему виной… Ну то, что вы не появлялись?

— Не совсем. Я действительно был загружен делами и просто не мог вырваться.

— А теперь вы будете чаще вырываться? — смутившись, спросила она.

— Хоть каждый день!

Он обнял ее. И она опять крепко прижалась к нему, точно не хотела его отпускать.

— Если я ненадолго буду выходить из дома, то штора будет плотно закрыта, хорошо? — прошептала она. — Но теперь я буду мчаться домой как угорелая.

Каламатиано кивнул. Аглая Николаевна снова крепко прижалась к нему. Это было странное ощущение тревожного счастья. Еще вместе, прижавшись друг к другу, но сознавая каждую секунду, что надо расставаться. Большие напольные часы в гостиной пробили три, и Ксенофон Дмитриевич ушел.

Когда он подъехал к консульству, «гимназист» уже крутился там с пасмурным выражением лица. Он понимал, что его оставили с носом, и угрюмый вид филера ничего хорошего не предвещал.

Каламатиано показал «гимназиста» Пулу и рассказал о первом своем «опекуне», Брауде.

— Я вижу, за вас взялись основательно, — усмехнулся Девитт. — Это и хорошо, и плохо.

Ксенофон Дмитриевич рассказал, как два часа таскал «гимназиста» по городу. Пул внимательно выслушал его рассказ, посасывая сигару, и важно произнес:

— Ничего, это хорошая школа. Я подумаю, чем вам можно будет помочь. Что-нибудь придумаем.