Первый шпион Америки

Именно в эту секунду Локкарт вдруг вспомнил о ящике письменного стола. Он вспомнил об этом, не обнаружив в поясном карманчике жилетки ключа от верхнего ящика, который всегда держал при себе. Видимо, в спешке, из-за воплей Муры и барабанного стука Робинса в дверь, он позабыл его закрыть. Роберта точно ознобом прохватило.

— Пойду спрошу Мэри, не нужна ли ей помощь. — Роберт поднялся, заглянул на кухню, потом прошел в кабинет, открыл ящик. Книга была на месте. Локкарт пролистал ее, нашел шифр на той же 31-й странице, закрыл книгу и запер ящик на ключ, положив его в карман. Он впервые поступил столь неосмотрительно и был этим недоволен. Хотя в Хиксе и уж тем более в Муре он был уверен, но нарушение секретной инструкции, которую ему неукоснительно приказал исполнять Бальфур, проступок серьезный.

— Тебе не нужна помощь, дорогая? — ласково спросил он, заходя на кухню. — Извини, что тебе приходится заниматься этой грязной работой.

Роберт обнял ее, крепко прижал к себе, и Мура поцеловала его в щеку. Это было как наваждение: она мгновенно пробуждала страстное желание, едва он прикасался к ней. Вот и сейчас Локкарт уже дрожал от нетерпения. Его рука скользнула вдоль ее бедра, а потом проникла под платье, ощутив прохладное шелковое белье, резинки, на которых держались чулки, — все в ней возбуждало его. Губы Роберта уже ласкали мочку ее уха, а это всегда приводило Муру в возбуждение, и она томно, еле слышно простонала, покоряясь его воле.

— Ты с ума сошел! — улыбаясь, прошептала она. — Сейчас кто-нибудь войдет…

— Никто не войдет, — прошептал он, прижимая ее к стене, задирая ей платье и пытаясь расстегнуть пояс с резинками — это постоянное препятствие на его пути. И не только с Мурой.

— Отбивные сгорят, — вместе с тихим стоном вырвалось у нее, и это остановило Локкарта. Он, как резиновая камера, из которой выпустили воздух, вдруг резко ослабил свой напор и отвел в стороны руки. Роберт был жадноват. А отбивные ему обошлись на рынке в сто двадцать рублей. Он купил шесть штук, ровно по числу приглашенных, исключив даже Хикса, который был в театре. Муру это покоробило. И потом, это были не те отбивные, которые подавали в «Ярс» — большие куски мяса, занимавшие полтарелки, а совсем небольшие, словно предназначенные для детей. Но Мура ни взглядом, ни жестом не выказала своего раздражения, когда Роберт возвратился с рынка. Сейчас же одно упоминание о пропавших отбивных, о выброшенных на ветер ста двадцати рублях вмиг отрезвило Локкарта, и он отодвинулся от Муры. Она поправила платье, подошла к сковороде и подняла крышку. Она, конечно же, слукавила: слабое пламя керосинки вполне позволило бы им сделать все, что хотел Роберт, но Мура при всей своей моментальной возбудимости не любила этой сучьей спешки, что опять же обожал Локкарт. Если уж предаваться телесным наслаждениям, то не спеша, долго и не на грязной кухне, где в нос шибает запах подгорающего подсолнечного масла, не говоря уже о том, что нетерпеливый Робинс обязательно приползет сюда и увидит занятную картинку.

Роберт поправил бабочку, съехавшую набок, провел рукой по волосам, погладил Муру по спине и, не выдержав, снова прижался к ней.

— Стоит мне прикоснуться к тебе, и я уже хочу тебя, — прошептал он.

— Возвращайся к гостям, а то неудобно. — Мура ласково погладила его по щеке, улыбнулась. — У нас будет еще много времени, чтобы насладиться друг другом.

— Да-да. Я люблю тебя! — прошептал он. — Я тоже тебя люблю.

Локкарт вернулся к гостям. На лице Муры вспыхнула грустная улыбка. Она тяжело вздохнула, зная, что рано или поздно Роберт забудет закрыть ящик. И ключ, который для нее изготовили и должны были передать на днях, теперь не понадобится. Это, конечно, нехорошо, что она шпионит за Робертом, он все же ей нравится. Они с самого начала не ставили друг другу никаких условий, понимая, что у каждого где-то есть семья, дети, обязательства, их прибило плотной волной событий, и они не стали сопротивляться неожиданно вспыхнувшей страсти. Пусть она и подобна бабочке-однодневке. Но еще только полдень, и до вечера так далеко. Кажется, что очень далеко.

Из гостиной послышались громкие голоса, и Мария Игнатьевна прислушалась к тому, о чем говорят мужчины. Верховодил уже снова Робинс, упрекая Каламатиано в беспардонности.

— Нельзя так разговаривать с наркомом по военным и морским делам! — рокотал он. — Одно дело, когда Роберт высказал свою точку зрения в узком кругу, другое — когда ты, начальник Информационного бюро, бросаешь это в лицо самому наркому! Ну шлепнули они анархистов, ну гордятся этим, да и черте ними! Мы здесь сторонние наблюдатели и пока, надо заметить, пользуемся различными привилегиями от новой власти. Они выдают нам пропуска для беспрепятственного проезда куда угодно, приглашают на обеды, выслушивают наши советы, а мы со своим уставом лезем в их монастырь!.. Что, разве не так?

— Мне рассказывали, как эти люди Петерса в кожаных тужурках устроили пальбу в цирке, — заговорил тихим голосом Каламатиано. — И все из-за того, что один из клоунов. Бим-Бом, позволил себе мило покритиковать чекистов, которые расстреляли на рынке спекулянтов. В зале случайно оказались двое опричников Дзержинского. Они, не дав ему договорить и выхватив револьверы, полезли на арену, чтобы его арестовать. Зрители поначалу их приняли за ряженых и даже захлопали, подумав, что так построен сам номер, но клоун, быстро сообразив, чем для него это может закончиться, пустился наутек, через зал. Чекисты открыли пальбу, началась паника, давка, а многие пришли в цирк с детьми. Потом оттуда вывозили трупы. Вот чем закончилось цирковое представление. Разве можно со спокойным сердцем все это созерцать, Рей, и в глаза нахваливать новую власть? Ты же не изверг, у которого нет души, чтобы не видеть, как большевики ведут эту щедрую, хлебосольную Русь к голоду и разору, как террором пытаются выжечь всякие ростки свободомыслия. Да надо совесть продать дьяволу, чтобы восторгаться всем этим!

Повисла пауза, и Мура с грустью улыбнулась, слушая взволнованный монолог этого застенчивого русского грека. «Наверное, и он прав», — подумала она, хотя что-то мешало ей до конца принять его сторону. Мура уже давно считала себя в душе женщиной всего мира. Жизнь в Англии, а потом в Германии, дом в Ревеле, где сейчас остались ее дети, путешествия по Европе разорвали ту тонкую пуповину, которая связывала ее с Россией, ей жилось хорошо там, где появлялся возлюбленный, где ей было сладко и тепло.

— Роберт, хоть ты ему объясни, что весь этот байронизм прекрасен в семнадцать лет, но когда тебе сорок, надо иметь трезвый, практический ум! Ты меня начинаешь пугать, Ксенофон! Знаешь, есть мудрая русская пословица: ласковое дитя двух маток сосет!

Послышался звон рюмок, мужчины выпили. Отбивные были уже готовы, Мария Игнатьевна выключила керосинку и курила, сидя посреди кухни, не торопясь возвращаться к столу и принимать участие в бессмысленном споре.

— Если говорить на языке эмоций, то можно согласиться с Ксенофоном Дмитриевичем, — неожиданно проговорил Локкарт, и Мура поморщилась: от Роберта она не ожидала этой мальчишеской реплики. — Да, иногда и мне кажется, что большевики решили инсценировать на свой манер Апокалипсис и показать нам лик Красного зверя. Но мы не имеем права рассуждать о поворотных событиях в мировой истории только с позиции чувств и личных ощущений. Еще раз повторяю: мне многое не нравится, я не люблю насилие, террор, какими бы благими помыслами это ни оправдывалось, но если коммунизм наиболее прогрессивная форма существования человечества, то глупо было бы этому противиться. Мы наблюдатели, и, мне кажется, мы не должны вмешиваться в жизнь России. Это так же нелепо, как, к примеру, мне бы не понравилась возлюбленная Хикса Люба Малинина и я бы на этом основании объявил ей и Хиксу войну или стал бы честить их на всех углах.

— Россия — это не семья, ее культура принадлежит всему миру, и наблюдать спокойно ее гибель нельзя! — решительно проговорил Каламатиано.

— Вот уж не ожидал, Ксенофон, от тебя такой прыти! — удивился Робинс. — Остынь! Ничего с твоей Россией не случилось! Наоборот, она еще лучше станет. Учись у Роберта дипломатии!

Мура принесла из кухни отбивные, решив, что пора положить конец глупому спору за столом.

— Наконец-то! — увидев ее, воскликнул Рей и даже поднялся ей навстречу, забирая из ее рук сковороду. — Ты слышала, что тут несет этот воинственный Ахилл?

— Нет, я была занята отбивными, — улыбнулась Мура.

— Я тебе сейчас расскажу, и ты поймешь мое отчаяние! Ты только послушай, что сейчас здесь произошло!

— Сначала я хочу, чтоб мне налили великолепного сладкого вина, которое принес Ксенофон Дмитриевич, и чтобы кто-нибудь произнес тост в честь единственной Дамы за этим столом! Роберт, зажги свечи, а то уже темно, — прерывая Рея, предложила Мура, унося на кухню сковородку.

«Жалко, что Робинс уезжает, — подумала она. — И этого бедного грека жалко: он еще плохо понимает, с какой мощной тиранической машиной он столкнулся».

Она сняла фартук, повесила его на гвоздик, снова выглянула в окно. Офицер все еще сидел на скамейке в той же неподвижной позе, хмуро поглядывая в сторону их квартиры. Легкое беспокойство на мгновение овладело Мурой. Прошло более получаса, когда она в первый раз его увидела. Офицер был явно не из ВЧК, но и не пытался скрываться от нежданных милицейских патрулей, которые в эти предвечерние часы прочесывали дворы и темные закоулки в поисках воров и бандитов. Он явно кого-то поджидал или за кем-то призван был следить, хоть делал это весьма неуклюже, морщась и негодуя на мокрый снег, поваливший так же внезапно, как весна вновь обратилась в зиму.

«Уж не Рея ли с милым греком он пасет? — подумала Мария Игнатьевна. — Только зачем они ему? И чей приказ он тогда выполняет?»