Бальзак. Одинокий пасынок Парижа

* * *

Если б в жизни Бальзака не было ночи, её стоило бы придумать. Хотя для французского романиста понятие «человек-сова» не вполне подходит. Он не был ни «совой», ни «жаворонком»: Бальзак являлся этаким птеродактилем суток. Доисторическим существом, относящим нас к тем далёким временам, когда, возможно, на планете не было ни дня, ни ночи. Оноре не признавал времён суток. Мир Бальзака – это письменный стол и любимые, вымышленные им же, герои. Это и было центром его Вселенной, вокруг которого крутились Солнце, звёзды и Время.

Судя по всему, такого понятия, как «ночь», для писателя не существовало вовсе. По крайней мере, в том понимании, какое имеет место быть для обычных людей. Ночь для Бальзака – это промежуток времени, когда он пребывал исключительно наедине с собой и своими мыслями; время, способное растянуться порой на целые сутки. «Ночь» – это абстракция, суть которой в некой отмашке для начала битвы своей мысли. Мысль порождала слова, слова – предложения; из последних складывались действия, а те, в свою очередь, выстраивали сюжет. Сколько на всё это уйдёт времени (от первого слова до сюжета), изначально предсказать было практически невозможно. Как невозможно предсказать исход боя, не говоря уж о времени, необходимом для решающего сражения.

Итак, всё складывается в логическую цепочку. Бальзак – полководец. На его столе – статуэтка Бонапарта. Он – Наполеон, Император Пера. Полночь – это время «Ч», начало очередной битвы.

Перед боем следует привести себя в порядок, в надлежащий вид. Идущие за него на смерть подчинённые должны гордиться своим военачальником. И в этот момент Бальзак… надевает рясу.

Кстати, почему в рясе? Удобно и тепло. Дрова во Франции всегда стоили дорого, а в модном шёлковом халате много не находишь…

Впрочем, Цвейг поёт рабочей одежде писателя чуть ли не оду:

«Многолетний опыт заставил его выбрать это одеяние, как самое подходящее для его работы. Он выбрал его, как воин свое оружие, как рудокоп свою кожаную одежду – согласно требованиям своей профессии. Писатель избрал для себя это белое длинное платье из теплого кашемира – зимой, из тонкого полотна – летом, ибо оно послушно подчиняется каждому его движению, оставляет шею свободной для дыхания; оно согревает и в то же время не давит, и, быть может, подобно монашеской рясе, напоминает ему, что он отправляет это служение во исполнение высшего обета и отрекшись, пока носит это платье, от реального мира и его соблазнов. Плетеный шнур (позднее – золотая цепь) опоясывает эту белую доминиканскую рясу, ниспадающую свободными складками. И подобно тому, как монах носит крест и нарамник – орудия молитвы, так писатель носит ножницы и нож для разрезания бумаги – свои рабочие принадлежности»{234}.

Не удивлюсь, что мудрый Роден, ваяя скульптуру Бальзака, отдавал должное… и рясе.

Поле сражения – кабинет писателя. Каждый раз это поле одно и то же. Но только с виду. На самом деле сражение происходит в разных ипостасях – в зависимости от того, над чем работал Мастер. В любом случае для него самого поле боя никогда не бывало одинаковым.

Уже проведена «рекогносцировка», подготовлены укрепления и расставлены боевые порядки. В кабинете зашторены окна, на столе в канделябре стоят зажжённые свечи. Перед глазами – молчаливый Маршал, письменный стол: старый израненный вояка, прошедший с Императором огонь и воду. С ним он не расставался даже в самые трудные периоды своей жизни. Этот преданный храбрец знает об Императоре всё, а потому пользуется особым доверием. В минуты усталости именно на его грудь полководец кладёт свою отяжелевшую голову. Император любит своего Маршала больше, чем любую из женщин: «Он видел мою нищету, он знает обо всех моих планах, он прислушивался к моим помыслам, моя рука почти насиловала его, когда я писал на нем». Была ещё одна причина быть преданным командиру: однажды во время пожара тот вынес почти бездыханное тело подчинённого на собственной спине. Такое не забывается.

«Мысли сами брызжут у меня из черепа, как струи фонтана. Это абсолютно бессознательный процесс».

Команда – и…

На левом фланге появляются стопы бумажных листов. Это гвардейцы. Они все одинакового роста, гладко выбриты, в светлых, с голубоватым отливом, мундирах. Им предстоит принять первый удар. Самая страшная участь ждёт идущих в авангарде – шальной удар шрапнели, и, измазанные чернилами, они летят в тартарары – в мусорную корзину. В центре руководит боем бравый Полковник, письменный прибор. Перед схваткой он всегда при параде – в малахитовом мундире и до блеска начищенных бронзовых эполетах. Под его командой батарея писчих перьев (именно им для разгрома неприступной крепости предстоит наносить главные удары); рядом – несколько обозов с горючим. Это чернильные пузырьки. Без них никуда; горючее – кровь войны.

В глубине правого фланга – почти невидимый запасной полк. Записная книжка. В ней то, что недостаёт в разгар боя: приготовленные Императором загодя ударные батальоны, способные на плечах наступающих принести желанную победу. Батальоны запасного полка – истинные триумфаторы, пожинатели успеха. Далеко в стороне – подразделения, необходимые для обеспечения нужд тыла: ножницы, перочинный нож, клей, перочистка…

Сражение в разгаре. Кавалерия слов бьётся насмерть по всему фронту. Идут в штыковую глаголы; на флангах, прикрывая стройные ряды предложений, рубятся причастия. От истекающих кровью сражающихся к командирам и обратно снуют посыльные – союзы и предлоги; вдоль наступающих шеренг мечутся бодрые междометия. И так будет продолжаться до тех пор, пока из глубин тыла не покажутся главные силы – ожившие образы. С появлением их над полем боя грохочет громкое «ура!».

Часто во время сражения Император нервничает. Он резко вскакивает из-за стола, возбуждённо ходит по кабинету, а потом вновь бросается на походный барабан. Ах да, барабан! Без него тоже никуда. Кресло, обитое кожей, такое же старое, как и стол. Но ему везёт больше: иногда на его теле заменяют кожу. Вот тогда-то гул новенькой кожи не уступает настоящей барабанной дроби!

Но где же враг? Он всегда рядом. Противник коварен и жесток. И никогда не прощает слабости и расшатанных нервов. Чудище о трёх головах, имя которым Хаос, Суета и Недуг. Хаос и нагромождение отрывочных мыслей – это разъярённая толпа, способная свести Императора с ума. Отрывочные мысли, разрывающие голову пополам, требуют упорядочения. И главная задача полководца как раз состоит в том, чтобы обуздать этот Хаос, сделать послушным, податливым и… почти осязаемым – как мягкая глина в руках опытного скульптора. Толпа всегда управляема, если сталкивается с сильным вожаком.

А вот чтобы справиться с Суетой, её ещё нужно разоблачить; лишь после этого можно расправиться с диверсантами и паникёрами. Суета опасна. Если она вызвана неожиданным появлением кредиторов, тогда приходится вынужденно отступать, чтобы через день-другой занять покинутые накануне высоты.

Страшнее всех Недуг. Любая болезнь коварна и непредсказуема. Она налетает внезапно, без предупреждения, как правило, из засады. Лучше, если ударяет в лоб; самые неприятные удары с тыла. Фланговые вылазки жестоки и кровавы. Именно непредсказуемость врага во время боя заставляет Императора постоянно быть начеку.

Чем отчаяннее положение на переднем крае, тем чаще полководец покрикивает на Маршала, бьёт по щекам Полковника, переламывает в отчаянии перья. Бой – дело серьёзное, не терпящее телячьих нежностей и сюсюканий. Это не пансионат для благородных девиц, это – сражение! Пусть отступают слабаки. Прерогатива сильных – побеждать!

Теофиль Готье: «…Усевшись за стол в своей монашеской рясе, среди ночной тишины, он оказывался перед белым листом бумаги, на который падал свет от семисвечника, направляемый зеленым абажуром, и брал в руки перо, он забывал обо всем на свете, и тут начиналась борьба, более страшная, чем борьба Иакова с ангелом, борьба между идеей и формой ее выражения. Из этих еженощных сражений он к утру выходил измученным, но победившим, и, хотя очаг угасал и воздух в комнате становился прохладным, голова его дымилась, а от тела поднимался едва заметный глазу пар, как от лошадиного крупа в зимнюю пору. Иногда целая ночь уходила на одну-единственную фразу; он хватал ее, перехватывал, выгибал, мял, расплющивал, вытягивал, укорачивал, переписывал на сотню ладов, и – удивительное дело! – необходимую, бесспорную форму он находил, только исчерпав все приблизительные; бывало, разумеется, что металл тек со слишком большим напором и слишком обильной струею, но очень мало есть страниц в сочинениях Бальзака, кои оставались бы тождественными черновикам»{235}.

Но вот и у Императора сдают нервы. Приходится всё бросать и брести за помощью. Его Главный лейб-медик – фарфоровый кофейник с императорским вензелем на белоснежных боках. Доктор всегда утешит и окажет необходимую помощь. Но главное, даст бесценную микстуру – кофейный напиток, сравнимый разве что с волшебной амброзией. Кофе — это жизнь, новые силы, бодрость тела и духа. Кофе – «горючее» самого Императора, способное ослабить нервный пыл и восстановить расстроенные мысли. Были мгновения, когда в разгар боя не помогало и это снадобье. Он уже пытался найти замену напитку, пробовал привезённый кем-то из Англии расхваленный по всему миру чай. Но чай – ничто в сравнении с его амброзией, детские игрушки!

Друзья предлагали и другое. Проказник Эжен Сю уверял, что лучше кокаина может быть… много кокаина. И Оноре пару раз даже его попробовал: отвратительно! Всё, о чём рассказывал Эжен, оказалось всего лишь злой шуткой, не более. Испробовав «отраву», на следующий день он едва пришёл в себя.

Аврора Дюдеван хотела приучить Оноре к кальяну – тоже чепуха! Аврора… Аврора… Такой же полководец ночной тьмы. То ли женщина, то ли мужчина по имени Жорж Санд, которую Бальзак в шутку называл «братец Жорж». Кружит головы несчастным влюблённым в неё, для которых она то ли друг, то ли любовник(-ца)… А, может, нежное дитя?..

К слову, у Бальзака было довольно трепетное отношение к Санд. «В ее душе, – писал Оноре, – нет ни одной мелочной черты, ничего от той низкой зависти, которая омрачает столько современных талантов. В этом она похожа на Дюма. Жорж Санд – самый благородный друг, и я с полным доверием советовался бы с нею в минуты затруднений, как правильно поступить в тех или иных обстоятельствах; но, мне кажется, ей недостает критического чутья, по крайней мере при первом впечатлении; она слишком легко поддается внушению, не отстаивает твердо свое мнение и не умеет побивать доводы, выставляемые противником в подтверждение его правоты»{236}.

Так вот, о кофе. Кофе – совсем другое дело! Как пишет публицист Альфред-Франсуа Неттман, у Бальзака «было пристрастие к своему кофе, обладавшему несравненным ароматом, к кофе, который, по его словам, умеют готовить только в его доме»{237}.

«Кофе проникает в ваш желудок, и организм ваш тотчас же оживает, мысли приходят в движение, словно батальоны Великой Армии на поле битвы. Сражение начинается» (О. де Бальзак).