Бальзак. Одинокий пасынок Парижа

* * *

Случай с Готье – исключение. Обычно Бальзак быстро задёргивал штору, чтобы вновь погрузиться в приятный сумрак. Впереди ещё много дел. Сейчас принесут свежие типографские гранки, работа с которыми – поистине каторжный труд. По сути, это новое сражение на уже отвоёванных территориях, когда восстановивший силы враг готов вновь кинуться в наступление.

Пока исписанные ночью листы кочуют из типографии и обратно, возвращаясь в виде так называемых гранок – отдельных колонок текста, набранных посредине больших листов, – за это время голова Оноре уже переполняется важными дополнениями. Скорее, где эти гранки?! И вот пропахшие типографской краской листы перед Мастером. Перо в руку – и начинается вакханалия! То влево, то вправо в сторону полей летят длинные стрелки, на кончиках которых те самые необходимые дополнения. Без них, считает автор, весь текст скучен и бездарен. Но вот и поля оказываются испещрены иероглифами. Не беда: теперь стрелки летят вверх и вниз – туда, где посвободнее и где есть хоть немного места. Плюс всякие звёздочки, крестики и прочие циферки, отсылающие куда-то в иное место – скажем, на другой лист, который писатель уже успел прикрепить хлебным мякишем или булавкой к основному листу. Ну а дальше, отложив одну тягомотину, он переключается на другую…

Бой с гранками ещё тяжелее: он изматывает. Здесь друзья и враги вперемежку! И Хаос, и Суета… Скрипит недовольный Маршал, позвякивает эполетами усталый Полковник; чернильные пузырьки на исходе. Барабан… Иногда его кожа не выдерживает и лопается.

«Словно шквал кавалерийской атаки, врезается он в печатное каре, – описывает завершение ежедневной атаки С. Цвейг. – Вот сабельный удар пером, вот он безжалостно хватает фразу и перетаскивает ее направо, вот поднимает слово на пику; целые абзацы вырывает он своими львиными когтями, зато другие всаживает на их место. Скоро ему уже не хватает (так много исправлений делает он) обычных корректурных знаков. Ему приходится изобретать новые. Скоро и поля гранок становятся для него слишком узкими; ведь он давно уже исписал их так густо, что на них теперь больше текста, чем в самих гранках. Вверх, вниз, направо, налево устремляются строки, снабженные магическими знаками. Но что он написал вместо вымаранных мест! Поначалу чистая и разборчивая страница покрыта словно паутиной пересекающихся, скрещивающихся, восстанавливающих и исправляющих линий и черточек. И Бальзак, стараясь найти чистое местечко, переворачивает лист и на обороте вписывает свои добавления. Но и этого ему мало! Перу больше негде писать; Бальзаку не хватает загогулин и цифр, которые служат указанием для несчастного наборщика. Значит, надо извлечь ножницы и вырезать кое-какие лишние фразы. Подать сюда чистую бумагу, только меньшего формата, чтобы она резко отличалась от первой рукописи, и подклеить ее к гранкам. Начало пишется заново, а старое всунуто теперь в середину. Словно киркой и мотыгой перекапывается вся почва. Слой за слоем идут рукописные строчки вперемежку с печатными, покрытые цифрами и перемаранные. И, наконец, в состоянии полнейшей неразберихи, став во сто крат неразборчивее, невразумительнее и неудобочитаемее, гранки возвращаются в типографию»{241}.

Когда в типографию приносят эту непонятную кляксопись (выражение всё того же Цвейга), там начинается настоящая суматоха: кто-то смеётся, а у кого-то (кому разбираться с этими иероглифами) сдают нервы. Журнал «Le Charivari» однажды написал, что ещё немного, и Бальзак начнёт «переводить полное собрание своих сочинений на французский язык».

Писатель Эдуард Урлиак[82], обожавший Бальзака как романиста, писал в «Le Figaro», что, получая назад корректуру, типография получала испещренный бесчисленными правками текст; причём из-за исправлений корректура делалась практически нечитаемой{242}.

Со временем сложнейшая работа с корректурой существенно расширилась: раз за разом Бальзак возвращается к переработке своих ранних трудов. Но зачастую для этой кропотливой работы просто не хватало времени.

«Я уже говорил, что Бальзак работал с трудом, – вспоминал Т. Готье. – Этот упорный литейщик раз по десять-двенадцать бросал в горн металл, не желавший с точностью заполнить форму; как Бернар Палисси, он сжег бы всю мебель, пол, даже потолочные балки, лишь бы поддержать огонь в своем очаге и не испортить опыт; самая насущная необходимость не могла заставить его опубликовать произведение, биясь над которым он не исчерпал всех своих усилий, – он дал миру замечательный пример писательской добросовестности»{243}.

По своему обыкновению, Бальзак вновь обращается к Зюльме Карро: «Вы мой читатель, вы, которой хватило мужества помочь мне выполоть сорняки из моих грядок, вы, кто увещевали меня стать лучше…»{244}

«Выпалывать сорняки» приходилось раз за разом. Однажды Оноре засел за своего «Луи Ламбера» и сильно расстроился, обнаружив там много разных ошибок. Нет, так дальше продолжаться не может, хлопнул по столу писатель, после чего был вынужден пригласить в помощь опытного грамматика.

«Навещая Лору, – пишет Г. Робб, – он взял с собой корректуру своего последнего романа. Две его племянницы, десяти и двенадцати лет, разрезали гранки и наклеили на большие листы бумаги, оставив много места для исправлений дядюшке Оноре. Под предлогом того, что помогает девочкам с французским, он велел им помечать ошибки, которые они находили, крестиками; затем он обещал объяснять им правила и тонкости грамматики. Иногда они заходили слишком далеко: “Племянницы стали пуристками и обсуждали текст, как мсье Шапсаль… раздуваясь от гордости, когда хозяин находил уместным исправить их”…»{245}

И так изо дня в день (или из ночи в ночь?). Что это – танталовы муки? Нет и нет! Древнегреческий царь-мученик здесь ни при чём. Согласимся с Моруа: труд Бальзака – это труд, достойный Прометея…