Бальзак. Одинокий пасынок Парижа

* * *

Ежедневная трёхчасовая работа над гранками, длившаяся до полудня, сильно изводила. Но в двенадцать дня с работой покончено, бумаги откладываются в сторону: обед. Теперь всё как у всех: у молочника, кучера, консьержа… у чиновника, полицейского и министра. Обед – святое, даже для Оноре.

Ох, как хотелось побаловать себя отличнейшим консоме с телячьей отбивной, запив обед превосходным бургундским… Но только не в такие дни, когда кипит работа! Сытный обед – коварный соблазнитель. Он враг таланта: еда расслабляет, соблазняя насытиться и крепко заснуть. Поэтому, когда много трудишься, обед должен представлять из себя всего лишь некий перекус: яйцо всмятку, большой бутерброд с гусиным паштетом. Далее – крепкий кофе; реже – обворожительный индийский чай.

Эдмон Верде уточняет: «В этот час он завтракал двумя сырыми яйцами, в которые обмакивал ломтик хлеба, запивая их только водою, и завершал эту скудную трапезу чашкой превосходного черного кофе все так же без сахара»{246}.

О чае Бальзака.

Принято считать (и мы об этом говорили), что, кроме кофе и столового вина, писатель ничего не пил. Однако, судя по воспоминаниям Альфреда-Франсуа Неттмана, Бальзак, этот большой выдумщик, был склонен к преувеличениям, и чай являлся второй составляющей всех напитков, к которым Оноре питал слабость. Причём относился к чаепитиям с не меньшим пиететом, чем к подборке кофейных зёрен и заварке кофейного напитка.

Как пишет Неттман, Бальзак, помимо кофе, имел пристрастие и «к своему чаю, который ему доставляли по суше из Китая, где его выращивали исключительно для китайского императора самые знатные мандарины и собирали, перед тем как сушить на солнце, юные девственницы»{247}.

Его дополняет Леон Гозлан: «Этот чай, тонкий, как латакийский табак, желтый, как венецианское золото, безусловно, оправдывал похвалы, коими сдабривал его Бальзак, прежде чем дозволить вам его отведать; но поистине следовало подвергнуться своего рода посвящению, дабы удостоиться права на дегустацию. Он никогда не предоставлял такого права профанам; мне самому не каждый день доводилось пить этот чай. Бальзак лишь по большим праздникам вынимал его из камчадальской шкатулки, в которую он был заперт, как реликвия, медленно разворачивал обертку из шелковистой бумаги, испещренную иероглифами. И начинал, каждый раз с тем же удовольствием для себя и для нас, рассказывать историю этого знаменитого золотого чая. Он созревал под солнцем для одного лишь китайского императора, говорил Бальзак, мандарины самого высокого ранга обладали фамильной привилегией поливать и холить его кусты. Собирали его на рассвете юные девственницы и с песнями слагали к стопам императора. Только в одной из провинций Китая произрастает сей волшебный чай, и эта священная провинция доставляет всего несколько его ливров императорскому величеству и старшим сыновьям августейшего дома. В минуту щедрости китайский император в виде особой милости послал караваном несколько щепоток этого чая русскому царю; и через министра этого самодержца, его посла во Франции, Бальзак получил чай, коим, в свою очередь, угощает нас. Последняя посылка, та, в которой содержался золотой чай, подаренный Бальзаку г-ном Гумбольдтом, едва не затерялась в пути. Она была окроплена человеческой кровью. Киргизы и ногайские татары напали на русский караван на обратном пути из Китая, и только после очень долгого и упорного сражения она достигла Москвы – пункта назначения. Как видите, это был некий чай аргонавтов… Бальзак утверждал, что если три раза напиться этого золотого чая, то окривеешь; если напиться шесть раз – ослепнешь; придется обращаться к врачам. Поэтому, когда Лоран-Жан готовился выпить чашечку этого чая, достойного самых волшебных страниц “Тысячи и одной ночи”, он говаривал: – Рискую глазом, наливайте!»{248}

Следует заметить, чай для Бальзака – это отнюдь не передышка. Чайная церемония не может длиться пятнадцать-двадцать минут: она требует внимания и времени. Чаепитие – исключительно для души; поэтому не раньше пяти часов вечера, когда перо отброшено, правки сделаны, с гранками покончено, а письма оставлены на потом. В пять, наконец-то, наступает отдых. Рядом суетится заботливый Огюст, сервирующий ужин. Вот теперь можно по-настоящему расслабиться! Что, есть крылышко утки? Подавай! Холодный окорок? Так чего же медлишь?! Консоме?.. Вино?.. Не откажусь!

Эдмон Верде: «С часу пополудни до шести – снова работа, только работа. Потом он съедал весьма легкий обед, выпивал рюмочку вина вувре, которое очень любил и которое имело свойство поднимать у него настроение»{249}.

Так и есть, хороший обед расслабляет; глаза, утомлённые за день, постепенно начинают слипаться. В этот момент Оноре будто под гипнозом: откинувшись на небольшую подушку, он то ли спит, то ли бодрствует. Хотя на самом деле (и это знает даже Огюст) Бальзак, конечно же, не спит. Расслаблено лишь тело, но не мозг, который, подпитанный мощными дозами глюкозы, фосфора и витаминов, активен как никогда. Мозг – единственная часть тела, которая не требует никакой передышки; наоборот, он, как разогнавшийся конь, который никак не может сбавить темпа, стараясь взять один барьер за другим.

Такие минуты самые приятные. Ведь никто, кроме Оноре, даже не догадывается, что именно тогда в его неуёмной голове и рождается самое главное – сюжеты его будущих романов. И тут же, словно по какому-то волшебству, эти сюжеты обрастают новыми героями, только что рождёнными в недрах мозговых извилин. Вотрен, Растиньяк, Гобсек – каждый из них появился благодаря нечеловеческим усилиям бальзаковского мозга. И, едва заявив о себе, эти герои оказываются в объятиях внимательного акушера – их автора. Далее каждого следовало одеть, обуть, наделить определённым характером и окружить соответствующей обстановкой. И лишь потом…

Что будет потом, Оноре, как правило, уже не волновало: потом будет потом. Время близится к восьми вечера. Пора спать, basta! Всего четыре часа крепкого сна (а спал Бальзак всегда крепко) после почти суточного умопомрачительного марафона… И так день за днём, ночь за ночью. Сутки… недели… месяцы… Что за жизнь?! – воскликнул бы любой, окажись он на месте Оноре. И, безусловно, оказался бы прав: подобную добровольную каторгу просто невозможно выдержать. Это смерть для любого. Но только не для Бальзака!

Настоящая жизнь Оноре только здесь, за письменным столом. Кипы бумаги – белоснежно-нетронутые и исписанно-измазюканные. Ворох писчих перьев. Один-два канделябра с зажжёнными свечами. Письменный прибор, вернее – два: дорогой малахитовый и обычный рабочий за несколько су, купленный у старьёвщика. Чуть в стороне – кофеварка…

Мир некоего чудака в сутане – то ли монаха-одиночки, то ли окончательно сбрендившего клиента доктора Моро. В округе его мало кто знает, потому что практически никогда не видит. Да и знакомые относятся к Оноре, как он того заслуживает, называя «чудаком со странностями». Но мало кто догадывался, что «чудака» постепенно начинал узнавать сначала весь Париж, потом вся Франция, а ещё через какое-то время – и весь мир. Позже все эти знакомые будут сильно удивляться: как же так, ведь это чудаковатый парень жил совсем рядом, буквально бок о бок с ними – и вдруг такая слава?..

Откуда всем им было знать, что уникальный человек – он тот же чудак, но только… с точностью до наоборот. Он – гений.