Бальзак. Одинокий пасынок Парижа

* * *

Пятнадцать месяцев по меркам Вселенной – сущий пустяк. Чуть больше года, почти мгновение. Но всё это – звёзды, космос, Вселенная – химеры для зануд. Бальзак жаждет земных радостей: он мечтает блаженствовать в объятиях любимой женщины.

Долгая разлука с Евой вылилась в нескончаемые пятнадцать месяцев. Нет уж, это никакое не мгновение, а… целая вечность! Но – деньги! Их вновь категорически не хватает. И только невероятный (денно и нощно!) труд может поспособствовать тому, что он отправится в Вену, где встретится с Ганской. А потому никакого отдыха, никакой расслабленности! Только письменный стол и упорная работа. Воловье рабство.

«С 1827 по 1836 год, – вспоминала Лора Сюрвиль, – мой брат сумел продержаться, только подписывая векселя, и его постоянно беспокоило истечение их срока, ибо оплачивать их он мог, лишь публикуя свои произведения, а когда эти последние завершатся, всегда было неясно. Добившись у ростовщиков принятия и учета векселей, что уже само по себе было делом нелегким, он часто вынужден бывал добиваться их переписки – дело еще более трудное, коим он мог заниматься только самолично, потому что у других ничего бы не вышло; он же очаровывал всех на свете, даже ростовщиков.

– Какая напрасная растрата духовных сил! – грустно говорил он нам, когда возвращался, разбитый усталостью, из всех этих походов, отвлекавших его от работы.

И все же он ничего не мог поделать: учет векселей у ростовщиков вместе с процентами по главным его обязательствам превращали его непотопляемый долг, как он говаривал, когда бывал в веселом расположении духа, в некое подобие снежного кома, который чем дальше катится, тем больше растет…»{311}

Месяцы летели, опадая, как сухие листья. Весной 1835 года все мысли Оноре прикованы к Вене, куда на обратном пути из Италии вернулись Ганские. Ева в австрийской столице. Однако Бальзак по макушку завален рукописями. Теперь работает над «Сценами парижской жизни» («Scènes de la vie de Parisienne») и «Лилией долины»; одновременно заканчивает «Серафиту».

«Во мне живет несколько людей: финансист; художник, борющийся против прессы и публики, – пишет он 17 апреля Зюльме Карро. – Затем художник, вступающий в борьбу с собственными произведениями и замыслами. Наконец, живет во мне и человек, исполненный страсти, он способен растянуться на ковре у ног прекрасного цветка и восторгаться его красками, вдыхать его аромат. Тут вы скажете: “Негодный Оноре!” Нет, нет, я не заслуживаю такого эпитета. Ведь я способен отказаться от всех доступных мне радостей и запереться у себя в комнате, чтобы работать…»{312}

Но Бальзак не успевает. Он ничего не успевает! И это при том, что пишет ночи напролёт, не зная отдыха и передышки. Его работа в среднем по пятнадцать-семнадцать часов в сутки! Иногда, просыпаясь, трудяга не может понять, где находится и что с ним. Дом на улице Кассини давно превращён в некую берлогу. Оноре почти не выходит на свет Божий – когда? Не забыть бы вовремя перекусить, а заодно и выспаться.

Есть ещё одно – переписка с Евой. Да-да, пишет он, совсем скоро карета примчит его в Вену. Правда, в этом месяце, пожалуй, ничего не получится – разве что в следующем, не раньше. Но проходит время, а Бальзак по-прежнему не может тронуться с места. Он не может оторваться от стола: всё пишет и пишет…

В этот раз никаких дилижансов! Подобная колымага для неудачников. А потому «маркиз де Бальзак» прибудет в Вену в собственном экипаже, украшенном фамильным гербом Бальзаков д’Антраг. И обязательно с ливрейным лакеем, который вместе с каретой обошёлся в баснословную сумму. Но что такое деньги – пшик в сравнении с престижем! Он, Оноре де Бальзак, должен выглядеть не простым обывателем и даже не слащавым денди, а самым что ни на есть уважаемым всеми маркизом. Ведь Ганские, насколько он знал, остановились в самом престижном, третьем, округе квартала дипломатической знати, где обычно селились члены королевских семей. Так что придётся соответствовать: в карете с фамильным гербом, запряжённой чистокровными рысаками, с грумом на запятках… Ну и выглядеть – как полагается человеку из высшего общества.

Когда?! Когда, настаивает Ганская, не в силах сдержать эмоций; ведь мы уже давно в Вене, но вас, г-н Бальзак, судя по всему, так и не дождёмся…

Оноре нервничает не меньше Эвелины. Но листочки-месяцы летят, а он всё медлит. Венцеслав Ганский (этот негодный старик!), не понимая, почему они так долго «зависли» в австрийской столице, уже вовсю рвётся домой. Он устал. Уже горит охотничий сезон. У пана Ганского куча дел и разных планов. А его вновь и вновь тащат куда-то в Хофбург, Шёнбрунн… Да он был там чёрт знает сколько раз! Пора, пора домой!..

Эвелина в тревоге. Она всё сделала для того, чтобы не упустить шанс. Их шанс: её и Оноре. Поэтому терпеливо доказывает благоверному, что очень желала бы остаться в Вене хотя бы до апреля…

– Этот город, милый Венцеслав, буквально омолаживает меня, – мурлычет она в ухо мужу. – Да и ты, дорогой, здесь как-то весь посвежел…

Ганский хмурит брови, но Эвочка, по-видимому, права: до апреля – так до апреля. И соглашается.

А Эвелина уже строчит в Париж: апрель! Апрель – самый крайний месяц пребывания Ганских в Вене, на который едва-едва согласился муж. Бальзак облегчённо вздыхает, но, верный своей непостоянности (Оноре никак не может закончить «Серафиту»!), умоляет Еву задержаться… хотя бы до мая. А «Серафиту» я посвящу тебе, сообщает он подруге. Ганская разрывается на части; вряд ли Оноре морочит ей голову – но раз за разом он разрушает все её планы! И Эвелине ничего не остаётся, как в который раз что-то ласково нашёптывать мужу на ушко.

Май! Дальше откладывать некуда. Вообще-то, дальше – лето.

9 мая 1835 года Бальзак наконец покидает Париж. Через неделю он планировал прибыть в Вену.