Каким был для меня XX век. Российский посол в отставке вспоминает и размышляет

Мое открытие Америки

Христофор Колумб открыл Америку в 1492 году. Но в действительности он не был первым и последним. Мы все по жизни — колумбы.

«Удивительно: шестая часть суши и ни одного поля для гольфа!» Президент Ричард Никсон об СССР

«В Америке работают, если хорошо платят, а у нас в России: если платят — хорошо». В. Болтовский

Резонным будет вопрос: нужно ли говорить об Америке и нужно ли снова открывать Америку? Мой ответ: нужно и то, и другое.

Менее чем за столетие эта страна стала самой могущественной, самой богатой в мире, и в новом веке она по-прежнему видит себя только на первых ролях, имея на то веские основания. С Америкой приходится считаться, у Америки приходится учиться, Америку приходится постоянно заново открывать, поскольку она динамично развивается и постоянно меняется. Хочу поэтому рассказать о МОЕМ открытии Америки, причем многократном.

Началось все буквально с открывания американской банки с тушенкой, которую мы стали получать по ленд-лизу из Штатов в разгар Отечественной войны. Я был тогда подростком...

Итак, в очень голодном 42-м году в моем родном городке Петровске я впервые открыл изящную баночку, попробовал кусочек вкуснейшего мяса в нежном желейном обрамлении и сказал себе: вот так Америка! Исследовал затем баночку с яичным порошком: тоже вкусно да сытно!

К тому времени я прочитал почти всего Джека Лондона, что был переведен на русский язык, Фенимора Купера и несколько книг Марка Твена. В первую очередь, разумеется, — приключения Тома Сойера и Гекльберри Финна. Узнал тогда, как много индейцев было в таинственных горах Аппалачи и как много золота было на неприступном Клондайке. По какой-то книге ставили в школьном театре пьеску, и мой одноклассник с большим куриным пером в голове и с чем-то вроде томагавка в руке обращался ко мне торжественно: «Бледнолицый брат мой, Волька!»

Те книги я очень уважал, но, попробовав американскую тушенку, зауважал ее не меньше. Шла тяжелейшая война, и американские поставки в Россию военной техники, большегрузных грузовиков «студебекер», продовольствия служили важным подспорьем. Страна тогда напрягалась до предела.

На протяжении века Америка дважды крупно помогла нам. Я не говорю здесь о продовольственной помощи голодающей Советской России в 20-х годах и не касаюсь таких эпизодов, как: «Америка России подарила пароход...» Крупными, значимыми были военнопродовольственные поставки 40-х годов по ленд-лизу, о которых сказано выше, и финансово-продовольственная помощь в 90-х годах. Во втором случае речь идет о пресловутых куриных ножках, завоевавших всенародную любовь и в народе же называвшихся ножками Буша. В 40-х нам помогали преодолевать Гитлера, в 90-х — самих себя, свою доморощенную экономику...

Но вернусь в далекие годы моего отрочества.

Я прочитал «Гроздья гнева» Джона Стейнбека и долго оставался под впечатлением этой эпопеи жизни американского Запада 30-х годов. Мне легко представлялись степные просторы этого Запада, очень похожие на наши саратовские просторы. Созвучны нашей жизни были и проблемы американцев — сельскохозяйственных рабочих. Сейчас смешно вспомнить, но в то время мне были непонятны некоторые бытовые стороны жизни этих самых американцев, в частности, то, как мальчишки из семей-переселенцев резвились, раскатывая в длинные серпантины рулоны туалетной бумаги. Я тогда еще не знал, что существуют такие рулоны, мы-то пользовались газеткой...

Про Нью-Йорк читал у Владимира Маяковского, в том числе — про американских русских, про то, как они «вокают по стритам», и про то, что там «с юга на север идут авеню, с востока на запад — стриты». Сравнивал со своим родным заштатным городком, который также, под стать американским городам, раскроен геометрически, по сторонам света, и улицы его — прямые, широкие, как авеню, вот только называются иначе, да и проехать по ним после сильного дождя совсем непросто.

В конце 40-х годов уже студентом читал знаменитую книгу «Одноэтажная Америка», написанную в 30-е годы Ильфом и Петровым. Читал уже после «Двенадцати стульев», и почему-то в моей голове часто возникали сравнения одной книги с другой. Америка ассоциировалась с советским НЭПом, о котором я что-то слышал, а что-то узнал из рассказов Зощенко.

На первых курсах института, привилегированного и откровенно снобистского МГИМО, я с восхищением слушал на студенческих вечерах громыхание доморощенного, но очень лихого джаза, исполнявшего популярные американские хиты. Впервые увидел, как приятель из соседней группы жевал привезенную братом американскую жевательную резинку (меня он угостить не догадался)...

Вновь столкнулся с Америкой осенью 1951 года, когда был принят на работу в договорно-правовое управление МИД СССР.

Время было суровое: полыхала новая, теперь уже «холодная», война, и в ней мы с Америкой были уже не союзники, а непримиримые враги. А началась она почти сразу после разгрома гитлеровской Германии и Японии. Вполне очевидно, что Сталин стремился расширять свой коммунистический фронт в Европе и не мог не нарваться на противодействие. Оно исходило прежде всего от Англии (речь Уинстона Черчилля в Фултоне в 1946 году) и от США (речь Трумэна в Конгрессе 12 марта 1947 года). Сформулированная тогда «Доктрина Трумэна» дала повод обвинить США в том, что они претендуют на роль «мирового полицейского», и Политбюро восприняло ее как объявление «холодной войны».

Наше управление подчинялось непосредственно министру — грозному Вышинскому, пред очи которого по его срочному вызову в полуночный час я явился однажды вместе с моим начальником Платоном Дмитриевичем Морозовым. Я всего три месяца проработал в Министерстве, и тут — вызов к министру, который только что возвратился с сессии Генеральной Ассамблеи ООН, с трибуны которой гневно и беспощадно разоблачал происки американского империализма (об этом широко писали все советские газеты).

Министр явно еще не остыл от зубодробительной полемики в ООН и эмоционально поделился с Морозовым какими-то впечатлениями от сессии. Затем достал из кучи бумаг несколько объемистых сборников, как оказалось, протоколов заседаний сенатской комиссии конгресса США.

Вышинский поручил проанализировать показания, данные сенатской комиссии целым рядом лиц, которые ставили под сомнение бесспорный, подчеркнул он, факт расстрела гитлеровцами в Катыни польских офицеров. Министр велел заняться этим неотложно, чтобы «быть готовым дать бой американцам», если они решат «реанимировать геббельсову фальшивку» и «станут поливать нас грязью».

Несколько недель я корпел над сборниками, делая выписки, сопоставляя показания, переводя на русский наиболее важные пассажи. Достал материалы советской государственной комиссии, которая в 1944 году, сразу после освобождения Катыни советскими войсками произвела раскопки массовых захоронений и вынесла вердикт, что расстрел производили гитлеровцы в годы оккупации. Пытался сопоставлять показания того времени и показания различных лиц в сенатской комиссии. Последние однозначно опровергали версию, опубликованную у нас, хотя в них была и определенная путаница.

С тоской я закапывался все глубже и глубже в этот анализ, время от времени делясь возникавшими сомнениями со своим начальником. Дел, причем срочных, возникало много, Вышинский о своем задании по сборникам не напоминал, и при очередной горячке я отложил свое исследование в сторону, положившись на авось. К слову сказать, от министра поступало немало «горячих» заданий, о которых он впоследствии не вспоминал.

Ныне широко известно, кто был в действительности виновен в гибели десятков тысяч поляков сразу после реализации Гитлером и Сталиным своего сговора о разделе Польского государства. В 90-х годах публиковались сверхсекретные документы ЦК КПСС с резолюциями советских вождей о срочной «ликвидации» наиболее активной части польского общества, «цвета нации». Но в 1951 году мне все это было неведомо, а Сталин и члены Политбюро казались «правильными», «мудрыми» и безгрешными. Верил я и тому, что говорил «сам министр».

Впрочем, все же оговорюсь, нет-нет, да и возникали поводы задуматься, все ли верно в нашей жизни и всегда ли правы там — «наверху».

Мать одной моей знакомой девушки работала корректором в газетном издательстве и однажды, вернувшись с работы, рассказала под большим секретом о происшедшем в ее редакции ЧП. Шла сверка очередной передовицы газеты, и корректор после многократного прочтения пропустила все же одну букву в примелькавшемся стереотипном словосочетании «под руководством нашего мудрейшего вождя и учителя И. В. Сталина». Пропущена была буква «р» в слове «мудрейший». Через несколько часов после выпуска кто-то обнаружил пропуск буквы, тираж газеты был целиком изъят, а в редакцию прибыла большая комиссия из КГБ, которая вела допросы поголовно всех в течение нескольких дней.

Парадокс ситуации заключался в том, что эта милая интеллигентная дама, не могла, как и ее коллеги-женщины, понять, в чем же оскорбление. Она допытывалась у меня, говорила, что не знает такого слова (без буквы «р»), а мне было и неловко, и смешно... Кого-то из редакции тогда уволили, причем, как говорят, с волчьим билетом. А я задумался о смысле примелькавшегося слова «мудрейший».

Но вернусь к моему познанию Америки. Читая протоколы сенатской комиссии, я впервые увидел, как свободно проходят в ней дискуссии. Мне даже представлялся образ того или иного сенатора — с сигарой в зубах, а то и в техасской шляпе, который «рубит налево и направо», когда излагает свою точку зрения. Это было свежо и для нас, прямо скажем, ново... «Живьем» американцев я тогда еще не встречал.

Такой случай представился мне летом 1953 года.

Нужно хотя бы коротко рассказать, КАКОЙ это был год.

В марте было объявлено о смерти Сталина. Задень до его похорон очереди в Колонный зал Дома Союзов, где был выставлен гроб с телом, извивались до Трубной площади и далее. Даже не очереди, а какое-то неуправляемое море людей, многие из которых, как известно, трагически и нелепо погибли в этом диком водовороте.

В то утро я направлялся, как всегда, на работу, но магия возбужденной толпы подтолкнула меня к началу Рождественского бульвара у Сретенских ворот (жил я неподалеку). Уже там начинался этот водоворот, в котором кружился сдавленный толпой конный милиционер.

Меня прижало к боку всхрапывающего коня, и его страх как-то сразу передался мне. С большим усилием я выбрался назад на Сретенку, осознавая уже задним умом, что могло мне грозить на крутом спуске хорошо знакомого бульвара: там тротуар и дорога находились на разной высоте, что создавало своеобразный «волнорез», ставший, как я позже узнал, чудовищным «человекорезом».

Не буду более рассказывать о событиях тех дней — о них рассказано многократно. Подчеркну лишь: смерть Сталина, которого я, как и миллионы людей моего поколения, с пеленок воспринимал не иначе, как вождя и учителя, организатора всех наших побед, вызвала у меня на некоторое время растерянность и тревогу. Что будет?

Опять же, как и многие другие, я не знал практически ничего, что происходит, «наверху», хотя и работал в МИДе старшим референтом. Нам не позволяли вести «разговорчики» на такие темы, да и у нас самих хватало сообразительности не болтать языком. Власть Берии и его «комиссаров» в аппарате МИД вольнодумству места не оставляла. То и дело проводились комсомольские и партийные собрания, на которых звучали призывы к бдительности, чистоте рядов, борьбе с космополитизмом, сионизмом, происками империалистов и т. п.