Каким был для меня XX век. Российский посол в отставке вспоминает и размышляет

Забывая своих предков, мы и себя обрекаем на забвение

Без корня и полынь не растет.

На свете все сыщешь, кроме отца с матерью.

«Времена не выбирают, в них живут и умирают». А. Кушнер

Человек— такое существо, которое смеется над семейным альбомом, но даже не улыбается, глядя на себя в зеркало.

В пылком юном возрасте, когда мы так сосредоточены на себе и на своем самоутверждении, редко приходит в голову мысль о праотцах, мы устремлены вперед. С годами многие начинают понимать, что прошлое — часть нас самих, что мы сами становимся в глазах своих детей «предками», о которых нам так скучно было думать в дни нашей молодости.

Существуют, несомненно, благородные исключения, но я к ним не принадлежал и о своих предках, своих корнях стал задумываться, лишь когда подросли собственные дети.

Мне повезло, что у меня была исключительных душевных качеств мама. Она родилась в 1909 году, 26 января по новому стилю, и прожила почти 85 лет, не дотянув до этого почтенного юбилея восемь недель.

Особенными качествами мамы были поразительное терпение, почти неправдоподобное при ее сильном и порывистом в молодые годы характере, доброта, доверие к людям. Ей платили ей тем же. На протяжении всей своей жизни я помню, что к ней обращались только ласково: «Лизочка» или уважительно: «Елизавета Петровна». Только две ее младшие сестры позволяли себе даже в почтенном возрасте привычный капризный тон: «Лиза, а Лиза», — что не удивительно, поскольку она была для них нянькой в те лихие годы, когда их мать служила прислугой или обустраивала собственное скромное хозяйство.

Мама была глубоко верующим, православным человеком. Она крестила меня в местной православной церкви, когда я родился, заботилась о том, чтобы были крещены мои сын и дочь, хотя тогда это сделать было уже сложнее, и очень радовалась, когда мой сын рассказывал ей о крещении своих сыновей.

После ее смерти ко мне перешла икона Казанской Божьей Матери, которую я с детских лет помню стоящей у изголовья в спальне матери. Я не видел ее молящейся утром, она всегда вставала очень рано, но не раз видел ее перед иконой поздним вечером. И еще я храню Святое Евангелие, которое мама получила от своего отца и с которым не расставалась никогда. Этот небольшой молитвенник был издан Синодальной типографией Санкт-Петербурга в 1899 году. На первой странице твердой рукой выведенная четкая надпись: «Окончившему курс ученику 2-го мужского училища Бакурскому Петру».

Петр Иванович Бакурский, отец моей мамы и мой дед, родился в 1888 году в тихом провинциальном городке Петровске, что стоит, расчерченный прямолинейно, как шахматная доска, на полустепной равнине у истоков реки Медведицы, на перепутье между Пензой и Саратовом. Там же родились моя мама и сам я.

Бакурские были кузнецами на протяжении нескольких поколений, и прежде они жили неподалеку от Петровска в селе Бакуры. С этим колоритным названием связана забавная история, имеющая отношение к Петру I, который в свое время повелел основать Петровск (царский указ вышел в 1698 году), но об этом позже. Раньше кузнецы прозывались Юматовы, но после переселения на окраину Петровска получили известность как «бакурские кузнецы», в результате чего к ним и пристала фамилия Бакурские. Это было еще в прошлом веке.

В 1908 году двадцатилетний Петр Бакурский, старший из братьев (в семье были дочь Анна и четыре брата), женился на восемнадцатилетней Агафье Михайловне Опенкиной, также проживавшей в Петровске.

Петр вместе с отцом и младшими братьями дни напролет работал в кузнице, ковал, чинил телеги, подковывал лошадей, а вечерами порой участвовал в местных кулачных боях. Мальчишкой я слушал рассказы о том, как младшие Санька и Колька — они были самые низкорослые в семье, но крепкие, словно сжатые в кулак, — лучше всех управлялись с неприятелем, когда «ходили улица на улицу».

А про Петра говорили, что он, здоровенный и сильный, отличался романтическим отношением к жизни и даже будто бы втайне от всех любил поиграть со своей юной женой в куклы.

Самый младший, Евгений, статный красавец, к кузнечному делу не пристал, все больше рисовался перед девчонками, а в 30-е годы пошел служить в кавалерию. Я хорошо запомнил его бравым лейтенантом в ладных сапогах со шпорами...

Осенью 1909 года, когда моя мама, Елизавета, еще не научилась ходить, Петра Ивановича призвали солдатом в армию.

Перед его уходом была сделана семейная фотография, которую моя мама хранила всю жизнь, и она перешла ко мне как реликвия. Часто рассматриваю это фото начала века: сидят молодой Петр со своей Ганей, на руках у него годовалая Лиза, рядом торжественно сидят его мать и отец, далее — стоят юные брат Александр и сестра Анна. Могу представить себе, сколь много значила эта фотография для всей семьи, провожавшей сына, брата, мужа и отца на армейскую службу.

Через три года вернулся Петр Иванович домой. Родилась вторая дочь — Мария. Но уже подступал сентябрь 1914 года, разразилась Первая мировая война. Петр Бакурский по первому призыву вновь пошел служить, был направлен на германский фронт в части, составлявшие армию генерала Самсонова.

4 февраля 1915 года (в семье всегда помнили эту дату) солдат Петр Бакурский в числе десятков тысяч других оказывается в немецком плену. Все это время его молодая жена с двумя дочурками на руках бедствует. Пошла «в люди»: стирала, мыла полы, ухаживала за чужими детьми. Лиза нянчила сестренку Марусю.

Петр Иванович провел в германском плену три года и десять месяцев, работал батраком-кузнецом на ферме у немца, немного научился немецкому языку, но, возвратившись из Германии, не любил вспоминать немецкие слова, как и не любил рассказывать о плене. Гордый, молчаливый был, все дни стучал молотом в своей кузне вместе с братьями Колей и Сашей. А страна бурлила после Февральской и Октябрьской революций 1917 года, по ней уже расползалась гражданская война. Коснулась она и петровчан.

Родители ничего не рассказывали об этих годах, и в моей памяти — лишь крупицы сведений.

Так, мне было известно, что около двух лет (в 1919 — 1921 годах) дед был в рядах Красной Армии и, вернувшись домой, вновь засел в своей кузнице. В 1924 году родилась третья дочь, которую назвали Леной — в честь Ленина, которого хоронили в январе того года. Шли годы НЭПа, то есть провозглашенной Лениным новой, либеральной, экономической политики, и дед тогда, поверив, что жизнь налаживается, справил добротный семейный дом.

В 1927 году восемнадцатилетнюю Елизавету выдали замуж за зрелого человека, прошедшего мировую и гражданскую войны, — Михаила Егоровича Семенова из жившей неподалеку большой семьи крестьянина-сапожника (17 детей родила его жена, 11 из них выжили). Жить молодым было негде, и они сняли неподалеку «угол»...

Но вернемся к деду. Семья жила в достатке, у подрастающих Маруси и Лены не переводились наряды и сладости. И это было объяснимо: три здоровых бакурских кузнеца с 6 утра стучали в своей маленькой кузне на окраине города, сразу за рекой Медведицей, отрезавшей от центра восточную часть города, ковали таганки, ухваты, запоры, воротные петли, решетки, колесные обручи (в детстве я любил их катать), оси для телег, подковы...

Город, как-никак районный центр, привлекал по воскресеньям много народу из соседних сел и деревень. Здесь было две базарных площади с торговыми рядами. В выходные шагу нельзя было ступить между десятками подвод (зимой — саней) с разным деревенским товаром. Шла бойкая торговля, а после полудня, перед возвращением домой селяне еще задерживались в городе ради покупок в магазинах и посещений знакомых либо родных. Город и окрестные деревни были крепко связаны, в том числе семейными узами.

К началу 30-х годов город и село стали захлестывать волны грандиозных сталинских планов индустриализации и коллективизации. Здесь-то и пришлось туго Ба-курским — попали они в категорию то ли кулаков, то ли подкулачников. Ну как же: у братьев-кузнецов крепкие дома с подворьями, и корова, и свиньи, и куры, да своя кузница с большим числом заказчиков!

Мне никто никогда не рассказывал, что произошло с моим дедом Петром Ивановичем Бакурским. Его забрали, и куда-то увезли. Семья бедствовала и голодала. Спасаясь от голода, вторая дочь, Мария, «выпорхнула из семейного гнезда», уехала в Москву к родственнице и там прижилась, вышла замуж за строительного рабочего Константина (впоследствии он вырос до прораба, даже участвовал в годы Хрущева в строительстве Кремлевского Дворца съездов). Агафья Михайловна осталась одна с младшей — Леной, которая пошла в школу.

Это были годы моего раннего детства, и что-то смутно я могу припомнить. Более всего — голод 1933 года, который буквально косил подряд города и села Поволжья, и мы, дети, совали в рот все, что хоть как-то напоминало корку хлеба.

Но вот дед вернулся. Он тогда уже и выглядел как дед: худая сгорбленная фигура с огромными цепкими кулаками (их я особенно помню), крупной седеющей и лысеющей головой, серым лицом, на котором выделялись большие темные, пристально глядящие глаза, мясистый нос картошкой и пышные жесткие, как щетка, усы с проседью.

Дед снова стал кузнечить. Братьям и кузницу вернули. Кто-то говорил, что была допущена ошибка. Помню эту бакурскую кузницу: небольшой сруб, покрытый тесом, внутри горн, широкая разболтанная дверь, запиравшаяся на ночь здоровенным амбарным замком. Перед дверью — небольшая выложенная булыжником площадка с коновязью, на которую в разгар лета наступала со всех сторон трава мурыжник, а рядом вырастали мальвы, и в конце лета можно было есть их незрелые семена-

Но наступила новая пора лиха: в 37-м стали забирать по ночам «недобитых белогвардейцев» (в эту категорию попал близкий друг моего отца Дмитрий Мельников, с единственным сыном которого, Валентином, я играл ребенком, мы были погодками) и «агентов мирового империализма» (арестован и сослан сосед Иван Федорович Прокаев, как «мордовский националист»). В эти годы дед начал сильно запивать, запои длились порой несколько дней, а затем он давал зарок и месяцами хмуро колотил молотом в кузне.

К тому времени дед с женой и Леной переехали на другой конец города в дом поменьше. Это было совсем недалеко от дома, в котором мы поселились с родителями в 1934 году. И хозяйство дед стал держать поменьше: корову, десяток кур, поросенка. Жили они скромно, общались в основном с близкими родственниками, неизменно соблюдали все церковные праздники и посты. Все время у них уходило на хозяйство, житейские заботы. Пошатнулось здоровье деда.

Подростком я любил приходить в дом сурового деда и добродушной, домашней бабушки Гани. Обычно это случалось на Рождество, Пасху, Троицу или в какое-нибудь редкое воскресенье, когда бабушка пекла аппетитные пироги с ватрушками.

Иногда я поспевал к моменту распития дедом и бабушкой чая из большого, пышущего жаром фамильного самовара. Они оба сидели распаренные и умиротворенные после похода в городские бани, бабушка — повязанная ситцевым платочком, на плече — полотенце, которым она вытирала с лица капельки пота.

Чай пили на кухне за небольшим столом, накрытым чистой скатеркой. В доме вообще всегда царили отменная чистота и порядок, и я побаивался без цели бродить по многочисленным домотканым дорожкам, проложенным в комнатах поверх окрашенных светлой охрой половиц.