Я Родину люблю. Лев Гумилев в воспоминаниях современников

– Ну, как Лева?

– У него все хорошо, – отвечал я, – между прочим, он датировал «Слово о полку Игореве».

– Ну, вот в это я не верю, – отозвалась Анна Андреевна.

Наши близкие с Гумилевым отношения продолжались до 1968 года. Тогда в Ленинграде состоялось судебное разбирательство. Лев Николаевич, как законный наследник, оспаривал право Ирины Николаевны Пуниной распродавать архив Ахматовой. Я, как и почти все друзья Анны Андреевны, выступил на его стороне. Но, честно говоря, самый факт этого суда повлиял на меня очень сильно и, в конце концов отбил охоту тесно общаться с Гумилевым. В этом деле он действовал как-то странно, в течение продолжительного времени никаких шагов не предпринимал, в результате почти все бумаги Ахматовой были Пуниными распроданы и оптом, и в розницу – и в государственные архивы, и частным лицам.

Мы стоим на Фонтанке у здания Ленинградского городского суда. (Кстати сказать, там в свое время помещалось Третье отделение собственной Его Величества канцелярии. Мой любимый А. К. Толстой писал:

Стоит на вид весьма красивый дом,
Своим известный праведным судом.

Я говорю Гумилеву:

– В этой Пунической войне (суд с Пуниными!) вы вели себя, как Кунктатор.

Шутка приводит его в восторг:

– Я – Кунктатор!.. Я – Кунктатор! – повторяет он несколько раз и громко смеется.

Не могу умолчать тут об одном удивительном факте.

Году эдак в семьдесят восьмом я пригласил двух гостей – его учеников, с которыми он меня в свое время и познакомил – Гелиана Михайловича Прохорова и Андрея Николаевича Зелинского. (Друг друга они узнали, разумеется, тоже через Л.Н.). В ожидании их прихода я слушал Би-Би-Си. К тому моменту, когда гости подошли к моей двери, дикторша принялась читать стихи Марины Цветаевой, и они переступили порог квартиры, по которой разносилось:

Имя ребенка – Лев,
Матери – Анна.
В имени его – гнев
Волосом он рыж, —
Голова тюльпана! —
Что же, осанна
Маленькому царю.

Примерно через полгода после того, как это случилось, я поехал по делам в Ленинград. Там Прохоров предложил мне пойти на публичное выступление Гумилева. Состоялось оно на Васильевском острове, в роскошном здании на берегу Невы. До начала лекции я подошел к Л.Н. и рассказал о том, как мы трое слушали по радио стихи Цветаевой о нем. Он реагировал на это сообщение с некоторым даже неудовольствием: «С вами, Миша, всегда происходит что-нибудь в этом роде». Самое его выступление (а я ни до ни после его публичных лекций не слушал) произвело на меня несколько тягостное впечатление. Разумеется, говорил он блистательно – сыпал фактами, именами, датами, парадоксальными суждениями… Но все это как-то легковесно, несолидно, эдакий научный Аркадий Райкин, виртуоз на профессорской кафедре… Сама же теория «пассионарности», на мой взгляд, критики не выдерживает, ибо он объявлял явлениями одного и того же порядка и классическую греческую философию, и распространение Ислама, и Крестовые походы, и европейский Ренессанс. Я, помнится, тогда же после его выступления поделился с Г. М. Прохоровым такой идеей. Хорошо бы написать большой портрет Гумилева, а над ним лозунг – «Пассионарии всех времен – соединяйтесь!» И все же я жалею Льва Николаевича. Он в определенном смысле опоздал. Будь он лет на десять, на пятнадцать помоложе, доживи до девяностых годов не дряхлым и расслабленным, а полным сил, его слова были бы слышнее, а слава – громче. В наше смутное время «завиральные идеи» пользуются повышенным спросом. Пользуясь термином Пастернака, я могу утверждать, что Гумилев «мог бы в гораздо большей степени навязать себя эпохе».

Осенью 1991 года, когда он был еще жив, я специально включил телевизор, чтобы послушать Льва Николаевича, взглянуть на него. Он вещал, сидя в садике, на какой-то даче. Грустное это было зрелище. Он даже изумительный свой дар лектора утратил. В частности, сказал такое:

– Пассионарность передается половым путем. То есть по наследственности… Услышав это, я телевизор выключил.

Но вот вспоминается мне день смерти Ахматовой – 5 марта 1966 года. Я был тогда в Ленинграде, вечером поехал в ее квартиру на улице Ленина. Несколько позже моего появления – звонок. Дверь открывают, и в прихожую входит Лев Николаевич. Он снимает шапку, смотрит на нас и произносит:

– Лучше бы было наоборот. Лучше бы я раньше умер. Тогда же, в марте шестьдесят шестого состоялся наш с ним единственный разговор об его отношениях с матерью, о причинах ссоры с ней. Было это на девятый день после смерти Анны Андреевны, мы поехали к нему домой после панихиды в Гатчинской церкви. Он мне сказал такую фразу:

– Я потерял свою мать в четвертый раз. И далее он перечислил: первый – какое-то отчуждение в 1949 году, второй – в пятьдесят шестом, сразу после освобождения, третий – последняя ссора, когда они перестали встречаться.

В тот день я получил от него подарок – пять фотографий. Первая – сорок девятого года, до второго ареста. Затем последовательно – тюремная, лагерная, где он держит дощечку со своим номером, еще лагерная – из последних, с бородой, и, наконец, снимок пятьдесят шестого года, после освобождения. Помнится, он разложил это все на столе и говорит:

– Полюбуйтесь, путь ученого… Это – за папу… Это – за маму… А это – за кошку…

Михаил Ардов

Михаил Викторович Ардов – писатель, публицист и мемуарист, клирик Российской православной автономной церкви, протоиерей. Сын писателя Виктора Ардова.