Черный Иркут

— Вы что, тоже потомок чингизидов? — глянув на меня в упор своими раскосыми восточными глазами, спросила Селезнёва.

— Да, я его внук, Хубилай, — нашёлся я. — Прилетел сюда на воздушной колеснице.

— А я подумала, что вы немой, — Селезнёва замялась. — За последний час от вас слышу первое слово.

— Там такой Цицерон с языка свалился.

— Да уж, — протянула Селезнёва.

— Но вы, когда останавливали оратора, мне были симпатичны.

— Спасибо.

— Скажите, вы коренная москвичка?

— Нет, я родилась далеко отсюда.

— И как же это место называется?

— Оно называется небом. Я родилась в самолёте, — с неким вызовом сказала Селезнёва.

— Постойте, постойте, — осенённый внезапной догадкой, прервал её я. — Где это произошло?

— В Тункинской долине, почти тридцать лет назад. Моего отца тогда перевели работать в Москву, а мама задержалась у родственников. Я родилась семимесячной прямо в самолёте.

— И кто был тот лётчик, который вёл самолёт? — быстро спросил я. — Вы помните его фамилию?

— Конечно. Фамилия распространённая, графская — Шувалов. Звали его Василием Михайловичем. Меня действительно зовут не Яна, а Саяна. Говорят, он предложил так назвать.

У Селезнёвой зазвонил мобильный телефон, и она, извинившись, вышла из комнаты.

Ошеломлённый, я остался сидеть, вспоминая тот непростой для меня полёт. Было это действительно в начале ноября. Выполняя срочное санитарное задание, мы прилетели на горный аэродром в Саянах. В одной из работающих в верховьях Тункинских Альп геологических партий произошло несчастье. Когда геологи переплавлялись через Иркут, лошадей внезапно понесло на пороги. Женщин успели спасти, но они сильно пострадали, у одной из них от переохлаждения началось воспаление лёгких. Геологи вышли на связь с санитарной авиацией, на место аварии в тайгу на парашюте была выброшена врач. Осмотрев больных, она приняла решение вывезти их на лошадях. Вывозил их Саня Корсаков. Когда он приехал на аэродром, то на него было страшно смотреть. Оказалось, что одна из пострадавших — роженица — приходилась Корсакову дальней родственницей, а другой была Жалма. Но он не успел довезти её живой, она скончалась по дороге.

В самолёте оставалось ещё свободное место, и рядом с больной на металлический пол мы положили Жалму. Когда запустили двигатель, диспетчер сообщил, что погода ухудшилась. Он сделал паузу, давая время на принятие решения. Мы могли выключить двигатель и остаться на ночёвку. Никто бы не осудил, нам было дано такое право. Размышление было недолгим. Покойная могла и подождать, но вот женщина-роженица ждать не могла. Нам показалось, что она вообще не представляет, что с ней происходит. И запросили разрешение на взлёт.

После взлёта самолёт точно поехал по большим кочкам, его начало болтать, а вскоре, миновав перевал, мы вошли в облака. К болтанке прибавилось обледенение, слева от трассы, почти что рядом, упираясь в небо, мелькали заснеженные гольцы, справа оже были горы. А вскоре облачность и вовсе прижала самолёт к земле. Возвращаться было поздно, сзади была облачность, и впереди одно молоко. Самолёт болтало, как щепку. Для лётчика слепой полёт в горах, на низкой высоте, когда не знаешь, что у тебя впереди, равносилен езде по городу с заклеенными окнами. Природа не любит, когда ей бросают вызов, поэтому ощущения человека в слепом полёте — это, скорее всего, ощущения младенца в пелёнках. Ещё не умея просить, ребёнок может только барахтаться и кричать. Нам оставалось одно — молиться Богу.

Сидящие в грузовой кабине пассажиры сгрудились вокруг роженицы, у неё начались схватки. Доверив свои жизни пилотам, они пытались, насколько можно, помочь молодой женщине. Небо, по поверьям бурят, подобно перевёрнутому котлу, и если его приподнять, тогда между краями может возникнуть зазор. Как в тот момент нам хотелось хоть на чуть-чуть приподнять этот котёл, чтобы впереди появился этот зазор, потому что в любой момент в кабину, приоткрыв на мгновение небесную дверь, мог залететь каменный гость и ослепительным светом озарить последние мгновения жизни.

По расчётам, мы должны были уже выйти на береговую черту, а дальше, чтобы не поймать горы Хамар-Дабана, надо было поворачивать строго на север, туда, где находится Полярная звезда.

Внезапно после очередного броска самолёта сзади раздался крик. Оглянувшись, мы увидели страшную картину: носилки отбросило к хвостовой перегородке, а на них с распущенными волосами, как живая, сидела Жалма. А рядом с нею кричала роженица. У неё начались преждевременные схватки. И неожиданно облачность точно обрезало ножом. Впереди был Байкал, а сверху, с огромной высоты, от солнца, от невидимых звёзд лился золотой поток; в отсвете вращающегося винта он показался мне небесным столбом, который жил своей непостижимой, осязаемой жизнью. Видение длилось всего мгновение, соизмеримое по своей продолжительности с тем мгновением, которым измеряется в этом мире человеческая жизнь.

— Что востребует Дух, то непременно осуществит Природа, — неожиданно философски заметил мой командир, то и дело оглядываясь на пассажров. — Ты сходи, посмотри, что там.

Теперь, когда полёт шёл над видимой землёй и внизу спала озёрная гладь, можно было спокойно сделать то, что казалось невозможным ещё минуту назад. Я принёс питьевой бачок, затем вскрыли самолётную аптечку. Сопровождающая роженицу бурятка попросила, чтобы я отгородил их от остальных пассажиров. Я взял самолётный чехол, поднял его вверх, сделав из него что-то вроде ширмы. Разглядывая сидевшую предо мной покойницу, я вспоминал, как она учила меня ездить на лошади, мысли путались и рвались, я не мог собрать их воедино. Вскоре стоны за моей спиной стихли; оглянувшись, я увидел, что принимавшая роды бурятка уже заворачивает родившегося ребёнка в шерстяной платок.

— Кто? — коротко спросил я.

— Девочка, — так же коротко ответила сопровождающая.

Теперь-то я точно знал, чьё лицо я вспомнил, увидев Саяну. Она напомнила мне Жалму. «Имею честь представиться: Григорий Храмцов, второй пилот того самого санитарного „кукурузника", на котором вы появились на свет. Я помогал принимать роды». Фраза, которую я заготовил, осталась невостребованной, Селезнёвой в комнате не оказалось, там уже мирно обсуждался план издания нового номера журнала, в котором обещал участвовать депутат. Катя показывала фотографии, Котов предлагал выпустить номер за счёт компании «Востокзолото», с портретом генерального директора Аркадия Шнелле и очерком о нём. По словам Котова, они были в приятельских отношениях.

— Когда я был деканом факультета, он работал у меня преподавателем и бегал за водкой, — рассказывал Котов. — Но, скажу вам, парень он башковитый и продвинутый. Строительный бизнес, маркетинг, золотодобыча — вот те направления, которыми он занимается. Сегодня он работает со знаменитым в наших краях старателем Михаилом Торбеевым. Он в хороших отношениях с Чубайсом и Вексельбергом. Вокруг Байкала по Иркуту в Китай будут прокладывать нефтяную трубу. Бабки там будут приличные. Кстати, в своё время Торбееву, говорят, Высоцкий посвятил одну из своих песен. А тот, в свою очередь, для Марины Влади подарил Высоцкому сорок соболей.

— Соболя нам не нужно. У нас своих хватает, — засмеялась Глазкова. — Нам надо издать очередной номер журнала. Но подлаживаться мы ни под кого не будем, тем более под олигархов.

— Зачем подлаживаться, когда можно договориться?! — воскликнул Котов. — Я поговорю, думаю, он мне не откажет. Но и его интерес должен присутствовать. Давайте расскажем об истории золотодобычи в Сибири, о людях, которые в наше не простое время двигают отечественную сырьевую промышленность и не дают Западу заглотать нас с потрохами. Вот как этот пирог.

Котов показал пальцем на стол, где ещё оставался кусочек пирога, который Селезнёва принесла с собой.

— Это я оставила Храмцову, — глянув на меня, сказала Глазкова. — Признаюсь, мне это стоило больших усилий.

— А где же хозяйка пирога? — поинтересовался я.

— Её дети заждались. У Яны два мальчика. Мигом заставленная столами комната показалась мне пустой и разговоры о выпуске журнала, в котором я не буду участвовать, пустыми; я уже знал: так бывает.

— Кстати, я забыла тебе сказать: Яна — археолог.

— Та, с которой ты меня хотела познакомить. Мы с ней там, наверху, немного поговорили, — сказал я и улыбнулся: для меня слова «там, наверху» имели иной смысл.

Сделав небольшую паузу, я попросил Глазкову:

— Катя, ты не могла бы дать мне её телефон?

— Конечно, — кивнула Глазкова.

Позвонил я Селезнёвой только в начале лета. Потоцкой подвернулась срочная работа, она была вынуждена уехать в Польшу, за ней последовала другая. Да и мне, честно говоря, было не до археологии. Чтобы прошлая жизнь не напоминала о себе каждый день, я сдал квартиру и переехал в другой район Москвы.

В середине июня вновь напомнила о себе Потоцкая. Она сообщила, что сценарную заявку утвердили, и теперь нужен полноценный литературный сценарий. И тогда я вновь вспомнил о Селезнёвой. Я позвонил ей и, сославшись на Глазкову, сказал о своём намерении написать сценарий, попутно сообщил, что есть интересное предложение о съёмках документального фильма. Подумав немного, Селезнёва согласилась встретиться.

Мы долго договаривались о встрече, уточняли станцию метро, какой вагон и выход, вверху или в вестибюле, и всё равно оказались в разных местах. Пока встретились, пришлось сделать несколько звонков: в подземной Москве заблудиться было проще, чем в тайге. И я даже усомнился, москвичка ли она. Встретились мы на переходе, там, где начинается Тверская улица. На ней был длинный, до пят, в коричневую клетку сарафан, из-под которого при ходьбе выглядывали жёлтые и островерхие, как у монголов, сандалии. Открыто было только её нездешнее лицо, и даже прямые волосы казались продолжением брони. Они были гладко зачёсаны и прихвачены на затылке красной заколкой.

— Сайн байна! День добрый! — сначала по- бурятски, а затем по-русски поприветствовал я её.

— Сайн байна! — по-бурятски ответила она. Нет, нос у неё был европейским, я бы сказал — красивый нос, но крыжовникового цвета глаза были с восточным разрезом, который отметил глазастый депутат. Я тут же про себя подумал, что в её возрасте надо не скрывать себя, а наоборот, показывать. А тут, в летний жаркий день, закуталась, как в бронежилет. Мне захотелось по этому поводу пошутить, но, вновь вспомнив знакомого депутата и то, как Саяна поставила его на место, уже на лету прикусил язык. Через несколько минут мы были в Александровском саду — по моему понятию, это единственное в столице место, где всё — величественные древние стены, державные металлические решётки, подстриженный газон, цветочные клумбы, ровные асфальтные дорожки — соответствовало моему летнему настроению и нашему предстоящему разговору о Чингисхане и древних захоронениях. Для такого случая я надел белую рубашку, которую сам постирал и погладил утром. Стояла жара, и все скамейки в саду были оккупированы праздно болтающимися по Москве людьми.

— Я, как вы просили, нашла для вас книгу «Мифы народов мира». Там есть и про монголов, и про бурят, — сказала Селезнёва.