Реквием разлучённым и павшим

Понял, что они ищут хозяев… Вернее, Верейский уже нашел и хочет набить себе цену показом группы, а возможно, и продать кого-нибудь из числа еще не проданных.

— Как фамилия японца? — спросил Гладков.

— Поручик Камимура, хотя Верейский назвал его Каназава, — ответил Алтайский. — Но я не мог ошибиться, я видел его в свое время на выпускном акте в университете. Видел в военной форме в качестве адъютанта начальника военной миссии генерала Янагида. Фамилию Камимуры я прочитал потом в газетном отчете. Не знаю, то ли потому, что этот японец выделялся броской внешностью среди других военных, то ли из-за его молодости — он был лишь на два-три года старше нас, выпускников университета, но поручик мне хорошо запомнился…

Алтайский вопросительно взглянул на Гладкова — о том ли он говорит, надо ли все это рассказывать? — и когда Гладков утвердительно кивнул головой, как бы соглашаясь, продолжил:

— И вот… Сначала я растерялся, потом струсил, при знакомстве выдавил комплимент его русскому языку и внутренне затаился. Вид у меня, очевидно, стал не банкетный, так как Верейский начал усиленно подливать… Я встречал много хороших людей среди гражданских японцев. Даже они не любили чопорных, чванливых офицеров, которые выдумали о себе поговорку: нет цветка краше вишни и человека лучше воина. На самом деле японская военщина была олицетворением тупости, коварства и жестокости… Сколько их было в Маньчжурии еще до тридцать второго года, жили там под видом прачек, парикмахеров, лавочников! Мне, как и всем русским, было за что не переваривать этих «гегемонов» Восточной Азии… Даже на улице приходилось оглядываться, как бы не встретить купленную им какую-нибудь сволочь, свою же, русскую, да не сказать ей случайно чего-нибудь лишнего. По малейшему подозрению любой из нас мог исчезнуть в военной жандармерии, как мой учитель Мячков, как Слава Дедюхин, которого подбросили на крыльцо матери с переломанным хребтом… Защиты не было никакой. Советское консульство пыталось что-то сделать, но получало обычный ответ: «Нашему командованию ничего не известно…»

— Значит, вы поняли, что через Верейского попали в сети японской военной миссии? — спросил Гладков.

— Нет, — подумав, ответил Алтайский. — Мне ничего не предложили ни тогда, ни потом… Ни Верейский, ни Ка-мимура… Наоборот, когда после банкета я спросил Верейского, кто же этот японец, он ответил, что Каназава — сотрудник телеграфного агентства «Кокупу», знаком ему по журналистским делам и оказался на банкете случайно… Думаю, что Верейский был уже давно завербован японской военной миссией. С какого времени, чем занимался — этого я, к сожалению, сказать не могу, даже пьяный он не был со мной откровенен.

Гладков начал быстро писать, то и дело обмакивая скрипучее перо в фиолетовые чернила.

— Курите, — коротко сказал он, не поднимая головы.

Курить Алтайскому хотелось. Он потянулся рукой к лежащей на столе пачке с папиросами, как вдруг одна неожиданная мысль на полпути остановила его. На какое-то мгновение рука Алтайского застыла в воздухе.

Движение Алтайского заметил Гладков и поднял голову:

— Вы не стесняйтесь, — сказал он.

Алтайский опустил руку.

— Я не стесняюсь. Просто я вспомнил о своей болезни. Может, сами дадите мне папиросу? И спичку тоже…

Гладков засмеялся:

— Пожалуйста, только болезнь ваша для меня опасности не представляет, нам сделаны соответствующие прививки.

— А я живу в общем бараке. Думаю, там ни у кого нет прививок. Японцы делали их только себе, а русским и китайцам — лишь когда их слишком много дохло!

— Сильное выражение! — усмехнулся Гладков. — У нас так не принято говорить о людях!

— Но именно таково было положение русских и китайцев на захваченной японцами территории, — объяснил Алтайский и с горечью добавил: — а чем оно лучше сейчас, после прихода советских войск?

— Насчет отсутствия прививок у людей, живущих в вашем бараке, вы ошиблись, — возразил Гладков. — Прививки были сделаны всем без исключения в первый же банный день. Вы в бане, очевидно, не были и потому ничего о прививках не знаете. А может быть, прививку вам сделали раньше? Вас кололи?

— Кололи, — смутился Алтайский. — Значит, вы не списываете нас в утиль?

— Ну, что за глупости! — укоризненно ответил Гладков. — Вы такие же люди, русские к тому же…

— Выходит, вы не делаете разницы между своими людьми и нами?

— Разница все-таки есть, ее не может не быть, — нахмурив брови, произнес Гладков. — Посудите сами: одни вынесли на плечах всю тяжесть фашистского нашествия и победили, другие в это время отсиживались в эмиграции… Тем не менее мы стремимся видеть в вас прежде всего просто людей… И знаете, Алтайский, по-моему, у вас совершенно дикое представление о советской действительности!

— Возможно! — согласился Алтайский. — Но, может быть, и вы не все знаете. А я сужу по фактам… Всеобщие прививки — это действительно хорошо. Но вот вы говорите, что видите в нас прежде всего людей, а были ли вы в нашем бараке? Спим мы мягко — на полу, вот на таком слое пыли, — показал Алтайский пальцами. — Вповалку и только на боку, потому что иначе не хватает места… Больные и здоровые, мы лежим все вместе: поворачиваемся с боку на бок по команде! В бараке нет освещения, пробраться ночью по естественной нужде, не наступив на кого-нибудь, не получив пинка или просто в морду — невозможно… Еду, правда, дают — пять или шесть бачков на барак, но как и чем есть? У нас нет ни мисок, ни ложек, только банки из-под тушенки, одна на двенадцать человек, и щепочки. Разве можно так относиться к людям? Могу ли я поверить, что вы считаете нас за людей?

— Знаете, Алтайский, — сказал Гладков, — это общее положение — фронт! Хорошо еще, что мы сейчас можем дать вам крышу над головой. Вы скоро сами увидите наши полевые госпитали, вас вот-вот переведут туда, как и всех больных из бараков. Тогда поймете, почему вас держали в этом бараке, — госпитали переполнены… И главным образом, гражданским населением. Больные лежат в проходах, коридорах — где только можно! Понимаю, что вы удручены ужасными неудобствами, что в окружающих вас условиях видите подтверждение тому, что вам долгое время вдалбливала японская и белоэмигрантсткая пропаганда. Поверьте, все это временно! Будет у вас все необходимое, как бы ни было и вам и нам трудно. Вы скоро в этом убедитесь!

Алтайский слушал внимательно, выражение лица его менялось, и при последних словах Гладкова угрюмость и недоверие исчезли. Он опустил голову. Все тело опять налилось свинцом, руки уцепились за стул.

— Константин… — начал он, поднимая голову, но замялся.

— Сергеевич, — подсказал Гладков.

— Константин Сергеевич, — повторил Алтайский, — вы извините меня за грубость, резкость, может быть, неправоту. Я все понимаю. Трудно не понять, когда вот так просто, по-человечески объясняют мне мои заблуждения. Жизнь сложна, мне она давалась с трудом. Кажется, что хуже тебя никто не жил и не живет, хотя это, очевидно, не так…

— Верно, Алтайский! — согласился Гладков. — Эгоистом нельзя быть, особенно если вы хотите жить в Советском Союзе. Однако, мы отвлеклись…

Гладков вытащил из пачки папиросу, передал Алтайскому и заскрипел пером.

Алтайского давила тяжесть, мысли роились в голове. Конечно, он не прав, жестоко не прав. Он жив, и рыжие трофейные ботинки, что на нем, получены взамен его единственной «жертвы» войне — носок его полуботинка был отбит пулеметной очередью при ночном рейде отряда охраны. А сколько погибших, искалеченных среди русских — его соотечественников, которые до последней капли крови, мысли и дыхания дрались за Родину? Может ли его личное унижение на чужбине сравниться с унижениями и страданиями тех, кто был под кованым сапогом оккупантов, не просто топтавших русскую землю, но терзавших тела исконных владельцев этой земли? Его личное существование сейчас… А знает ли он, как живут те, у кого война отняла кров, родных и близких, вместо которых остались дымящееся пепелище да обгоревший, окровавленный кусок одежды сына, отца, жены или матери? А он все-таки жив! Может быть, незаслуженно, но жив! Болезнь? Ну, что же…

«Если я умру, — подумал Алтайский, — значит, не заслужил счастья жить на Родине…»

— Что вы можете добавить к сообщению о Верейском? — раздался вдруг голос Гладкова.

Алтайский вздрогнул, растерянно посмотрел вокруг, как будто кто-то подслушал его мысли.

— Может быть, вспомните какой-нибудь случай, характеризующий его с моральной или с политической стороны?

Враз все мучившие его мысли, обрывки прошлой жизни озарились внезапной вспышкой — Алтайский понял, что сравнивать свои невзгоды с унижением и страданием целого народа — мелко, недостойно, даже подло… Эгоизм, трусость, другую мерзость, накопившуюся в душе за годы жизни в отрыве от Родины, надо безжалостно выкорчевывать… Разгогор со следователем — это как исповедь перед священником, она очищает душу и совесть, делает человека порядочнее…

— Да, могу добавить, — выговорил Алтайский.

Гладков взглянул на часы, лежавшие перед ним на столе, и сказал, заторопившись:

— Если вам трудно или, может быть, неприятно вспоминать — я не настаиваю…

— Нет, я расскажу! — упрямо сказал Алтайский. — Примерно через год после знакомства с первым «бюллетенем» Виктор Хван, знакомый врач-кореец, женатый на русской, пригласил меня с женой поужинать в ресторане. Садясь за столик, я увидел Верейского, он тоже заметил меня, встал, покачнулся — уже вдребезги пьяный — и церемонно раскланялся. Рядом с ним сидели какие-то типы и раскрашенная полная женщина. Это было очень неприятно. Контраст между непринужденным разговором, который мы только что вели, и впечатлением от этой компании почувствовал не один я. Весь вид Верейского вызывал омерзение: претендующие на аристократичность, развязные, «княжеские» жесты и, как обычно, неопрятный, всегда залитый чем-нибудь костюм, крупный подбородок в каплях жира. В общем, Верейский сидел против меня через два столика, я старался на него не смотреть, и он это почувствовал. Через некоторое время, когда я уже забыл о нем, Верейский вдруг встал во весь рост и, смотря вокруг мутными глазами, потребовал: «Господа, молчание!» Его мало кто слушал, но он закатил здравицу за «великий Ниппон». Кое-кто встал. Я сидя взглянул на него и увидел, что он уставился на меня стеклянными глазами… Я, как лягушка под взглядом удава, тоже поднялся… Сидящий рядом кореец, окончивший русскую школу, сделал вид, что не понимает.

Алтайский понизил голос:

— Понимаете, насколько гадким было сознание своей ничтожности, трусости, бесправия… Как мне было стыдно смотреть на Виктора Хвана, на наших жен! Стыдно от сознания потери своего человеческого достоинства… Мне тогда показалось, что все посетители ресторана смотрят на меня с осуждением и плохо скрытым омерзением. И действительно, получилось, будто своим вставанием я публично подтвердил, что то ли я последняя мразь, то ли единомышленник, сообщник Верейского.