Первый шпион Америки

— Нет-нет, у меня даже в мыслях такое не возникло… — возразил Каламатиано. — Как я могу вообще подумать о таком?! Вы сама чистота и святость!

— Вы романтик, Ксенофон Дмитриевич. В наше страшное время сохранить в себе это качество довольно трудно, учитывая к тому же, что вам приходится часто общаться с Ефимом Львовичем. Он презирает романтиков, пытаясь приучить и меня к низкой прозе жизни. Принуждает меня к сожительству, спекулируя даже на судьбе моего сына…

— Он вас любит, — негромко проговорил Каламатиано.

— Наверное, любит по-своему. Только я его не люблю. Но ему это все равно. Так он говорит, по крайней мере. — Она помолчала. — А вы мне понравились…

Она откровенно посмотрела на него. Каламатиано смутился.

— Я живу одиноко. Всех моих подруг разбросало кого куда. Последняя две недели назад покинула Россию. У сына своя жизнь. Сейчас опасно даже выходить на улицу. По ночам стреляют. И ваш приход к нам был подобен чуду. Все эти дни я ждала вашего появления, и, когда Петя принес этот пакет, я переставила герань на левую половину окна, зная, что вы непременно теперь придете. Я прислушивалась к шагам в подъезде, и, как только кто-то приближался к нашим дверям, меня охватывал озноб. Я представляла себе, как вы войдете, что скажете, что я вам отвечу, что вы потом скажете. Это было какое-то сумасшествие. Извините, что я позволила себе эту откровенность, но… Даже сейчас в вашем присутствии не могу сдержать себя, потому что чувствую, что вам надо идти и вы уйдете, не выслушав всего, что творится у меня на душе…

— Да, меня ждут, — вздохнул он. — Но можно я приду снова… к вам…

— Да-да, конечно! Вы можете приходить в любое время, я буду рада вас видеть. Мы уже взрослые люди, Ксенофон Дмитриевич, многое испытавшие и пережившие. И чтобы не быдо никаких недомолвок, я хочу объявить прямо сегодня, при вас, без всякого стыда, что если… — Аглая Николаевна поднялась, отошла к роялю. — Если вы захотите, то я согласна быть вашей…

Она недоговорила. Ес колотил озноб, она сжимала руки в кулачки, пытаясь успокоиться и объясниться.

— Я согласна быть вашей на любых условиях, — собравшись с духом, выговорила Аглая Николаевна. — Это совсем не одолжение, и тут нет никакого меркантильного или иного расчета. Просто… я вас люблю! — Она резко поднялась и вышла из гостиной.

Часы показывали без двадцати три. Еще после того вечернего разговора с Синицыным Ксенофон Дмитриевич дал себе слово пригасить в себе неожиданную симпатию к Аглае Николаевне, дабы не входить в конфликт с подполковником на этой почве и сохранить его как ценного агента. И, собирая утром посылку, он думал только об одном: сделать добрый жест по отношению к этой семье. И вдруг все обернулось страстным обоюдным признанием.

За дверью было тихо, Каламатиано, снова бросив взгляд на часы, вышел в коридор, заглянул на кухню, но там никого не было. Закрытой оставалась еще одна дверь, ведущая, видимо, в спальню, и он постучал.

— Входите, прошу вас…

Он вошел в комнату, которая когда-то, видимо, была рабочим кабинетом мужа, но теперь здесь была спальня.

— Извините, что я покинула вас. Хотите еще кофе?

Она виновато взглянула на него. Ксенофон Дмитриевич подбежал к ней, поцеловал ей руку. Аглая Николаевна погладила его по голове. Он выпрямился, обнял ее, она прижалась к нему, и несколько секунд они, не говоря ни слова, так и стояли обнявшись.

— Я должен идти, — прошептал Каламатиано. — Так получилось, что меня ждет один мой старый друг, приехавший из Америки, я договорился о встрече с английским консулом, которому обещал его представить.

— Да-да, я понимаю…

— Можно я еще приду к вам?

— Конечно, все, что я сказала, было искренне, вы можете приходить в этот дом в любое время, я всегда буду с радостью ждать вас.

— Можно завтра?

— Да.

Она проводила его до двери. Надев плащ, он обернулся, подошел к ней, и она, обвив его шею, поцеловала в губы.

— Идите, иначе я не отпущу вас! — улыбнувшись, выдохнула Аглая Николаевна.

В Камергерском у театра Каламатиано взял извозчика и поехал в свое консульство.

По дороге он развернул конверт. Синицын писал: «В ночь с 25 на 26 мая чехословацкий корпус военнопленных, следовавший согласно договору от 26 марта к себе на родину через Владивосток, взбунтовался и захватил Челябинск, в том числе и весь городской арсенал. Событие, которое может резко изменить весь расклад сил не в пользу большевиков.

Численность чехословаков, по нашим данным, от 30 до 60 тысяч отличных солдат и офицеров. Причиной бунта послужил приказ Троцкого, который воспроизвожу дословно. Последствия этого бунта могут привести к падению нынешнего режима, ибо противная сторона получает огромную армию, которой стоит лишь умело распорядиться, чтобы она стала грозной силой в борьбе с большевизмом. Вот приказ Троцкого:

«Приказ Народного комиссара по военным делам о разоружении чехословаков.

Из Москвы 25 мая 23 часа. Самара, ж.-д., всем Совдепам по ж.-д. линии от Пензы до Омска.

Все Советы под страхом ответственности обязаны немедленно разоружить чехословаков. Каждый чехословак, который будет найден вооруженным на линии железной дороги, должен быть расстрелян на месте; каждый эшелон, в котором окажется хотя бы один вооруженный, должен быть выгружен из вагонов и заключен в лагерь для военнопленных. Местные военные комиссары обязуются немедленно выполнить этот приказ, всякое промедление будет равносильно бесчестной измене и обрушит на виновных суровую кару. Одновременно посылаются в тыл чехословаков надежные силы, которым поручено проучить неповинующихся. С честными чехословаками, которые сдадут оружие и подчинятся Советской власти, поступать как с братьями и оказать им всяческую поддержку. Всем железнодорожникам сообщить, что ни один вооруженный вагон чехословаков не должен продвинуться на восток. Кто уступит насилию и окажет содействие чехословакам в продвижении их на восток, будет сурово наказан. Настоящий приказ прочесть всем чехословацким эшелонам и сообщить всем железнодорожникам по месту нахождения чехословаков. Каждый военный комиссар должен об исполнении донести. № 377. Народный комиссар по военным делам Л. Троцкий».

Надо отметить, добавлял Синицын, что вопрос о сдаче оружия чехословаками не был решен изначально в подписанном договоре. Поэтому данный приказ можно рассматривать как личную инициативу Троцкого, выраженную к тому же в столь грубой ультимативной форме, что смахивает на заранее подготовленную провокацию. Но это не так. Просто таков наш нарком, который мнит себя Бонапартом. Едва этот приказ был зачитан в чешских эшелонах, как тотчас вспыхнул бунт. Троцкий обманул своих комиссаров на местах еще и в том, что он посылает в тыл к чехословакам некие «надежные силы». Я знаю, что никакого даже малочисленного отряда им в помощь послано не было. В результате взбунтовавшиеся военнопленные поарестовывали местных военных комиссаров, а некоторых особо ретивых тут же и расстреляли. К нам каждые полчаса поступают сведения о захвате чехословаками городов, станций и населенных пунктов, начиная от Пензы и кончая Новониколаевском, то есть по всему маршруту их следования. Мое мнение: появление этого идиотского приказа или страшная провокация, или полное непонимание сложившейся ситуации. В любом случае это свидетельствует о бездарности Троцкого как наркома».

Брауде сидел на четвертом этаже, не спуская глаз с квартиры, в которой, как exty показалось, скрылся Каламатиано. Он начал следить за подъездом грека с девяти утра. В 12.30 объект вышел из дома и направился в сторону Тверской. По дороге он хотел поймать ваньку, но это ему не удалось, и пешком он дошел до Большой Дмитровки, направился в сторону Камергерского. Двигаясь по переулку, грек стал нервничать, и Павел понял, что его что-то беспокоит. Поднимаясь к булочной Филиппова по Тверской, объект стал оглядываться, и Брауде решил, что его опознали. Каламатиано свернул в Столешников переулок, потом нырнул во двор, поднялся на четвертый этаж, войдя в четырнадцатую квартиру.

Поначалу у капитана сложилось мнение, что объект зашел в первую попавшуюся квартиру, чтобы скрыться от преследования. Но, поразмыслив, Брауде пришел к выводу, что в этой квартире явно проживали его знакомые, потому что уже через полчаса оттуда вышел молодой человек с бледным, малокровным лицом, с короткой клинышком бородкой, в очках, в гимназической шинели, бросив недобрый взгляд на Павла, а минут через пятнадцать он вернулся с непонятным свертком под мышкой. «Гимназист» явно принес что-то объекту. И по этой причине Каламатиано не решился сразу же покинуть свое убежище, видимо дожидаясь вечернего времени, чтобы потом можно было легко исчезнуть.

Капитан с утра ничего не ел, и к восьми вечера у него стала кружиться голова, тем более что из квартир доносились запахи еды. Но он дал себе слово дождаться выхода Каламатиано, решив про себя, что завтра же наведет справки о всех проживающих в четырнадцатой квартире дома № 9 по Столсшникову переулку и логическим путем определит, к кому заглядывал на огонек его подопечный. «Скорее всего один из его агентов тот первый, с бородкой и в гимназической шинели, — подумал капитан. — Кто, кроме этого сброда, станет работать на американцев?!»

Брауде прождал Каламатиано до полуночи. Все жильцы уже не по одному разу выходили и возвращались, подозрительно поглядывая на капитана, но он упорно ждал и покинул свой пост в первом часу ночи, когда стало ясно, что грек остался ночевать в четырнадцатой. Врываться в квартиру он не решился, ибо не имел на то полномочий.

«Ничего, ты у меня еще попляшешь! — проскрежетал зубами капитан. — Я тебе не дам жить спокойно!»