Поход без привала

5

День 17 ноября был особенно напряженным. С рассветом появились вражеские самолеты. Сотрясая воздух тяжким гулом моторов, шли они на восток, к Москве. Лишь немногие разворачивались над районом, где действовали кавалеристы. Зато орудия и минометы немцев грохотали не переставая. Враг усилил сопротивление, на некоторых участках даже контратаковал.

Несколько суток кавалеристы непрерывными действиями пытались измотать противника. Но измотались и сами.

Из штаба Западного фронта сообщили, что севернее и южнее группы Белова немцы перешли в наступление и что это, по всей вероятности, начало нового общего наступления на Москву.

Павел Алексеевич позвонил командирам дивизий — Баранову и Осликовскому, познакомил с обстановкой. Оба комдива доложили, что полки выдохлись, люди валятся с ног. Белов, поколебавшись, сузил задачу: в первую очередь подавить окруженные немецкие гарнизоны. Пять лесных сел взяли в кольцо конники, по меньшей мере, пять полков оборонялись там. Их и надо добить поскорее. Это кавалеристам по силам.

И Баранов и Осликовский ответили: противник ведет такой мощный огонь, что днем активные действия невозможны. Начнут выполнять приказ вечером.

Едва закончился этот разговор, генерала Белова вызвал к телефону Жуков. В последние дни, когда стало ясно, что контрудар не принес ожидаемого успеха, Жуков говорил с Беловым все резче и резче. Сейчас голос командующего звучал особенно раздраженно:

— Что ты там закопался? Боишься вперед идти?! Если к исходу дня задачу не выполнишь, пеняй на себя.

— Товарищ генерал армии…

— По всей строгости ответишь! Сам приеду! — В трубке раздался щелчок.

— Если нынче не прорвемся, отвечу по всей строгости. Он взвинчен. Он сам приедет, — негромко произнес Белов, отвечая на вопросительный взгляд Щелаковского. — А мы не прорвемся ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. Есть вещи, которые выше наших возможностей.

— Ты прав, командир. Но если Жуков появится здесь, объяснять и разбираться будет поздно… Послушай меня, Павел Алексеевич, отправляйся на передовую.

— Это похоже на бегство.

— Оставь свое самолюбие, — перебил Щелаковский. — Дорог тебе корпус или нет?! Для того тебя партия растила, чтобы кто-то под горячую руку… Мы с тобой на равных правах, верно? Ты приказываешь, я даю согласие, подписываю. А теперь я тебе приказываю как комиссар и прошу как друг: отправляйся на сутки без всяких оговорок.

— А ты?

— Не беспокойся, — усмехнулся Алексей Варфоломеевич. — Если приедет Жуков, побеседую с ним по душам. Мы ведь еще в двадцать седьмом году рука об руку работали. Он был командиром-единоначальником в тридцать девятом кавполку седьмой Самарской дивизии, а я — секретарем партбюро. Фактически — комиссаром. Тогда еще приходилось холодной водичкой его поливать. Короче говоря, поезжай… Ты все равно ведь собирался.

— Нет, не все равно, — ответил Белов. — Но, пожалуй, ты прав.

Повернулся и медленно, чуть сутулясь, вышел из комнаты.

Подседланный Победитель ждал у коновязи. Тронув ладонью морду потянувшегося к нему коня, Павел Алексеевич вскочил в седло и выехал на улицу. Возле крайних домов его рысью догнал старший лейтенант Михайлов. Пристроился сзади и сопел сердито: обиделся — не позвал генерал…

К Баранову добрались засветло. Под старыми соснами стояла бревенчатая избушка в два оконца, с низким потолком. На пол набросаны еловые лапы. Поверх их расстелен ковер, на котором восседал угрюмый краснолицый Виктор Кириллович. Поднялся, шагнул навстречу Белову:

— Товарищ генерал, скажите мне, в каком уставе написано, чтобы конница на танки перла, чтобы лесные завалы штурмовала? У немцев на каждый мой пулемет — три пулемета, на каждую пушку — пять пушек, на каждого моего бойца с винтовкой — отделение автоматчиков. А мы — восемь атак в сутки. Лучших людей теряю. Каждый третий у меня убит или ранен. И ради чего? Возьму я сегодня эту проклятую деревню, а у немцев за ней еще десять таких же.

— Ты пьян, Виктор Кириллович?

— А это я нарочно, — невесело засмеялся Баранов. — С пьяного какой спрос? Вот велел командирам полков, чтобы они людей не гробили. Пригодятся нам еще люди. А меня пускай судят, если на то пошло. Один отвечу.

— Я вынужден буду назначить расследование, — тихо произнес генерал. Баранов хотел возразить, но Павел Алексеевич опередил его: — Лучше расследование назначу я, чем этим займутся сверху.

— Да уж точно, — кивнул Баранов, и в глазах его блеснула хитринка. — Только не сегодня. Обождите, пока бой кончится.

— Посмотрим. — Павел Алексеевич поднялся с ковра. В душе его не было осуждения. Формально Баранов нарушил порядок, совершил проступок, если не преступление. Но действительно, какой смысл бросать людей на непреодолимые укрепления?

Назначить расследование придется. Это долг командира. Однако доверить расследование надо людям не только принципиальным, но и понимающим, опаленным боями. Пусть займется Грецов. И начальник политотдела Милославский. Последний сам недавно комиссарил в 131-м Таманском полку, человек смелый, образованный, умный… Но какими бы ни были результаты расследования, Павел Алексеевич все равно станет защищать Баранова перед начальством. Если, конечно, самого сегодня не снимет с должности Жуков…

Командный пункт 9-й Крымской кавдивизии Павел Алексеевич разыскал, когда было уже совсем темно. Полковник Осликовский доложил, что конники ведут бой за населенный пункт Высокое. Там у фашистов мощный оборонительный узел, но наши подразделения обошли его, обложили со всех сторон.

Голос у Осликовского тоже простуженный, хриплый. Заикается он больше обычного. От усталости, наверно, от напряжения. Полковник, как всегда, строг, суховат, затянут ремнями. Шинель, шапка, осунувшееся лицо — все покрыто копотью, сажей.

— Высокое взять сегодня же! — распорядился Белов.

— Ночью вы-вы-вышвырнем немца, — сказал Осликовский и начал деловито докладывать, как подготовлен бой.

Подвезены снаряды и патроны. Удалось договориться с подполковником Дегтяревым — его полк гвардейских минометов даст залп. Подтянуты двенадцать танков из 145-й танковой бригады. Они пойдут в атаку вместе со спешенными конниками.

— Пусть артиллеристы катят орудия в боевых порядках наступающих и бьют по огневым точкам прямой наводкой, — посоветовал Павел Алексеевич.

Он дождался начала боя. Увидел, как полыхнули за лесом залпы «катюш» и пронеслись вдали яркие хвосты реактивных снарядов. Услышал нарастающий грохот орудий. Этот штурм лесного села, эта атака — они решат все и не решат ничего. Если Белов сообщит в штаб фронта, что Высокое взято и кавалеристы продвинулись вперед, гнев начальства будет самортизирован. Но за Высоким у немцев оборудован не менее мощный оборонительный узел, и дивизия Осликовского застрянет возле него…

У Павла Алексеевича болела голова, и вообще он чувствовал себя скверно. Подавленное состояние, вялость — он не способен был сейчас ясно мыслить и поступать решительно. Сказывались разговор с Жуковым и усталость. Ведь Белов тоже не спал почти трое суток. И самое необходимое — восстановить силы.

Землянка штаба дивизии, в которую он спустился, оказалась не очень уютной. Четырехугольная яма, накрытая бревнами. Потолок низкий, сгибаешься в три погибели. По углам ямы горят небольшие костры. Над каждым сделана в потолке вытяжная дыра, но дым не желал подниматься вверх. Он клубился в землянке, выжимая слезы из глаз. Лишь возле самого пола, на котором впокат спали люди, можно было дышать.

Генералу освободили место возле дальней стенки, на подстилке из еловых лап. В ногах костер. Возле головы — тоже. Приятно, тепло, однако лежать надо скорчившись. Если распрямишься, огонь лизнет или шапку, или сапоги.

При колеблющемся свете Павел Алексеевич видел начальника штаба дивизии полковника Баумштейна, отдававшего какие-то приказания по телефону. Баумштейн часто кашлял, наверное, от дыма, каждый раз аккуратно прикрывая трубку рукой. Лицо у него черное от копоти, белки глаз блестят.

Было обидно чувствовать себя бездомным беглецом. Зря послушался Щелаковского и уехал из штаба. Надо быть твердым до конца, чтобы никогда не мучила совесть. Ведь он, значит, все-таки испугался? И главное — не поборол свой страх. А чего ему бояться? Смерти? Павел Алексеевич усмехнулся: смерть поджидала его на каждом шагу. Только если уж погибнуть, то в бою, по-солдатски.

Он закончит свой путь честно, как подобает русскому воину. Если к утру Высокое не будет взято, сам поведет в атаку кавалерийский полк. И обязательно в бурке…

Помнится, он осуждал командующего Южным фронтом генерала Тюленева за то, что тот лично повел на штурм батальон, стремясь сбросить немцев с плацдарма в Днепр. Но бывают, значит, такие ситуации, когда генералу не остается ничего другого — лишь самому вести вперед роту, батальон или полк…

От приглушенных расстоянием взрывов со стены падали комочки земли. Когда открывалась дверь, по полу расползался холодный воздух. Павел Алексеевич вздыхал, кашлял, стараясь устроиться между двух костров, слушал телефонные разговоры полковника Баумштейна и никак не мог заснуть. А тут еще этот проклятый дым ест глаза, копоть оседает на лицо, на бекешу… Завтра, наверно, после боя эту землянку сделают братской могилой. Трудно долбить мерзлую землю, а тут готовая яма…

Если бы мог он тогда, усталый, измученный, оскорбленный, заглянуть на несколько лет вперед! Он увидел бы себя в сверкающем банкетном зале в Берлине на торжественном приеме в честь победителей-полководцев. Он услышал бы тост, поднятый за него маршалом Жуковым: «Вот Белов до сих пор обижается на меня за Серпухов, но его группа сорвала прорыв крупных сил немцев к Москве, а ведь это главное!»

Нет-нет, тогда, в задымленной тесной землянке, все это показалось бы ему сказочным сном. Ведь был еще только ноябрь 1941 года, еще немцы победно шли к советской столице, и на их пути, под их танками у безвестных деревень безвестно гибли русские люди, не думавшие о славе, мечтавшие лишь об одном: задержать, остановить вражескую лавину.

Что уж там — генеральский банкет в Берлине! Насколько легче и яснее стало бы Белову, перенесись он в этот вечер мысленно всего лишь на сто километров на запад, в штаб командующего 4-й полевой армией немцев фельдмаршала фон Клюге. Этот выдержанный, хладнокровный, холеный аристократ, казалось бы лишенный всяких эмоций, последние сутки заметно нервничал. Еще бы! Началось решающее наступление на Москву, начался последний бросок к русской столице, и те, кто первым придет к финишу, получат самые большие награды.

Немецкие войска быстро продвигались севернее Москвы. Генерал Гудериан вел свои войска к Оке. А перед фельдмаршалом фон Клюге лежал объяснительный документ, подготовленный штабом. Этот документ надо было подписать и отправить в Берлин.

«Командование 4-й армии докладывает, что оно, вследствие больших успехов, достигнутых противником на ее правом фланге, было вынуждено ввести в бой резервы, сосредоточенные в тылу для намеченного на завтра наступления, и поэтому не в состоянии перейти в наступление в районе между р. Москва и р. Ока».