Моя служба в старой гвардии. Война и мир офицера Семеновского полка. 1905–1917

– Вы давно в полку?

– Пять месяцев.

– В какой вы роте? Рано приходится вставать утром… Вот я бы не могла так, и т. д.

Через несколько минут я восстановил душевное равновесие и, не прощаясь, выскользнул из гостиной. Спасительницей моей оказалась племянница Екатерины Сергеевны, Ольга В., с которой потом мы сделались большими приятелями и часто вспоминали мой первый выход в «большой свет».

Уже после первой зимы в Петербурге я понял, какие я в тот памятный день совершил крупные тактические ошибки. Во-первых, входить быстро можно в казарму, а в гостиную следовало входить медленно. Торопиться некуда. Войдя, рекомендовалось остановиться на пороге и сообразить, так сказать, план кампании. И первым делом выяснить, кто хозяйка и где ее местоположение. К ней нужно было направиться и приложиться к руке. Здороваться полагалось только со знакомыми, а незнакомым дамам полупоклон, а мужчинам ничего. Головной убор можно было свободно положить рядом на ковер. От чашки чая благоразумнее было вежливо отказаться, а уж тарелку с печеньем, когда ее некуда поставить, иначе как на пол, принимать и вовсе не следовало. И вообще такой визит лучше было проделать стоя, подойдя к кому-нибудь из знакомых.

Но всякое знание приобретается опытом, не исключая и познаний в светском обращении.

Еще более яркий случай имел место с одним из однополчан, но уже в доме совершенно другого типа. Дом этот был большой, с многочисленными дочками, племянницами и подругами. В доме держались русских обычаев, и пятичасовой чай пили в большой столовой, за длинным столом. На столе честно стояли всякие пироги и торты, и мужчинам полагались стаканы. И гости прямо шли в столовую. Приятель мой явился в дом в первый раз и чувствовал себя смущенно. Он честь честью первым делом подошел к хозяйке, тут все было начистоту. Дама за самоваром, она и есть хозяйка, а потом решил всех обойти и всем отрекомендоваться. За столом сидело человек двадцать пять и обход занял минут десять. Чем дальше он подвигался, тем напряжение увеличивалось. Некоторые гости были заняты разговором и не видели, что кто-то стоит за стулом и жаждет представиться…

– Дядя Коля!.. дядя Коля, с тобой здороваются…

– А… что… где? Ах да, да, очень приятно.

Когда молодой человек закончил обход, он уже дошел, что называется, до точки, тем более что он заметил, что на дальнем конце несколько пар лукавых глаз наблюдают за ним с веселым любопытством. Наконец бедняга получил из рук хозяйки свой стакан чая и понес его к своему месту, но… не донес. Стакан выскользнул из рук и брякнул на пол. Немедленно же вслед за этим с девичьего конца раздался взрыв бешеного хохота. Молодой человек постоял немного, затем повернулся к двери и вышел… Внизу в швейцарской надел пальто и уехал домой с таким чувством, что все равно в этом доме больше не бывать.

Жизнь, однако, судила иначе. Он не только начал часто бывать в этом доме, но через два года женился как раз на той самой девице, которая больше всех над ним издевалась.

От застенчивости я излечился довольно скоро. Вылечил меня тоже наш офицер, капитан П., человек вовсе не военный, но мужчина неглупый, наблюдательный и сам весьма «светский».

Как-то раз он мне говорит:

– Послушай, Юрий, ты застенчив?

– Очень.

– Хочешь, я тебя вылечу?

– Хочу.

– Так вот слушай. Застенчивость у нормального человека происходит главным образом от избытка самолюбия. Тебе постоянно кажется, что, куда бы ты ни пришел, все только тем и заняты, что наблюдают, как ты поклонился, как ты повернулся и что ты сказал. Всякую минуту ты чувствуешь, что ты центр, центр всеобщего внимания… А это и есть самая большая ошибка. Как только ты себе ясно, крепко и навсегда усвоишь простую истину, что все люди главным образом заняты своими делами, и никому до тебя дела нет, и никому ты не интересен, как ты только это осознаешь, ты спасен… Все пойдет как по маслу, пропадет связанность и напряженность, и ты не только перестанешь страдать, но начнешь находить удовольствие в обществе людей даже малознакомых.

Совет был мудрый и помог мне чрезвычайно. Меньше чем через год я был на верном пути к выздоровлению.

Но мой случай был простой. Я был юноша, возросший в провинции и для которого до Петербурга самый «великосветский» дом, где он бывал, был дом нашего ярославского губернатора, где, кстати сказать, все было весьма по-семейному. Я помню случаи много сложнее. Помню, например, одного царского флигель-адъютанта, носителя одной из самых известных русских исторических фамилий, скажем точнее, фамилии матери Петра Великого. Родился в Петербурге и воспитывался в Пажеском корпусе. Человек, которому было хорошо за тридцать. А я своими глазами видел, как, разговаривая с малознакомыми дамами, он пунцово краснел, как 15-летний мальчик.

Приведу пример еще более разительный. В 1906 году, в июне, весь наш полк был приглашен в Петергоф к царю на garden party[36]. Прием должен был произойти на царской даче, в Александрии, в дивном парке с громадными старыми деревьями и удивительной красоты зелеными лужайками. Накануне мы приехали из Красного Села поездом и переночевали в уланских казармах. А на следующий день, часа в четыре, всем полком строем пошли в Александрию, с хором музыки во главе. Идти было, помнится, не очень далеко. Перед воротами парка остановились, еще раз почистились и смахнули пыль с сапог. Все были в белом, офицеры в белых кителях, солдаты в белых рубашках, и все без оружия, ни шашек, ни винтовок, ни тесаков. Погода была такая, какая только умеет бывать в Петербурге в ясные, солнечные, не жаркие, с ветерком, дни. Придя в положенное место, мы остановились и вытянулись в две шеренги, поротно, офицеры на своих местах.

Вышел царь. Он тоже был в белом кителе и без оружия, в нашей форме; форму было видно только по синему околышу белой летней фуражки. Он обошел ряды и поздоровался. Потом скомандовали «Разойтись!», и мы разделились. Чины пошли дальше, где им были приготовлены столы с угощением: чай, сладкие булки, бутерброды и конфеты. Туда же пошел и царь с командиром полка, обходить столы.

А мы, офицеры, отправились в другую сторону, где под деревьями стоял огромный круглый чайный стол, покрытый до земли белоснежной скатертью, а на нем серебряный самовар, чашки, печенье и всякая снедь. За столом сидела царица в белом кружевном платье и принимала гостей… Тут же бегали царские дочки, старшей было десять лет. Двухлетний наследник, который из-за болезни не мог ходить, сидел на руках у дядьки, матроса Деревенько. Потом его передали на руки старшему нашему фельдфебелю Р.Л. Чтецову. Придворных почти никого не было. Дежурным флигель-адъютантом был на этот день назначен великий князь Борис Владимирович, который фактически у нас не служил, но числился в списках полка, часто носил нашу форму и считался как бы нашим офицером.

У всех нас настроение было радостное и веселое. Царь был также весел и, как всегда, в обращении очень прост. Умных министров он боялся, перед старшими генералами робел, но тут, в знакомой среде солдат и офицеров, он чувствовал себя тем самым полковником, командиром батальона Преображенского полка, каким он когда-то был, да так на всю жизнь и остался.

Царские девочки очень веселились. С громкими криками носились по лугу и играли с молодыми офицерами в пятнашки и в горелки. Царица исполняла обязанности хозяйки. Наливала чай и каждому лично передавала чашку. Насколько можно было судить по коротеньким фразам о детях, о погоде или о чае (сладкий, крепкий, с лимоном или с молоком?), говорила она по-русски довольно свободно, хотя с сильным английским акцентом. Но свою хозяйскую должность она исполняла с таким явным страданием, что на нее жалко было смотреть. В то время она была уже мать пятерых детей и носила звание всероссийской императрицы одиннадцатый год. Казалось бы, какое смущение и неловкость могла она испытывать в обществе каких-то незнакомых 40 офицеров, которые скорее сами стеснялись в ее присутствии. И тем не менее меня поразило, что, когда она задавала свои нехитрые вопросы, лицо у нее шло красными пятнами. Это было ясно заметно, так как в те времена приличные женщины щек себе еще не красили. А когда она протягивала чашку, рука у нее крупно дрожала. Но тут, конечно, была не одна только застенчивость.

Уже в те времена наша первая полковая дама, супруга шефа, была больная и глубоко несчастная женщина.