Моя служба в старой гвардии. Война и мир офицера Семеновского полка. 1905–1917

«Контан» был небольшой, но очень уютный ресторан, куда входить нужно было по длинному коридору, по коврам, в которых тонула нога и где преобладающие цвета были темно-красный с золотом. Окна выходили в сад. При нашем входе знаменитый тогда дирижер, румын Жан Гулеско, останавливал музыку и оркестр начинал играть Семеновский марш. За это ему на тарелочке посылался бокал шампанского и золотой пятирублевик. Во всех первоклассных ресторанах бутылка шампанского стоила 10 рублей. Компания человек в пять могла свободно обойтись двумя бутылками, и, таким образом, удовольствие людей посмотреть и себя показать стоило не так уж дорого.

Когда наша публика отправлялась в большие рестораны, то все обыкновенно заранее справлялись, сколько у кого имеется денег, и давали друг другу торжественное обещание веселиться на «скромных началах». Это не всегда удавалось. Помню, раз была зима и воскресенье, для одиноких и ни к кому не привязанных молодых людей – грустный день, особенно вечер. Синематографов, где человек за гроши может приятно провести время и переменить настроение, тогда еще не существовало. А бывали настроения, особенно у молодежи, которые властно требовали перемены. В один из таких несчастных вечеров прихожу в собрание и грустно сажусь обедать. Кроме дежурного, в собрании ни души. Кончаю обед и думаю: «Еще только семь часов, впереди целый вечер, что же я буду с собой делать?» Читать не хочется, а обстоятельства временно сложились так, что пойти некуда. Вдруг совершенно неожиданно, он почти никогда не обедал в собрании, в столовую входит Алексей Рагозин, и тоже в мрачном настроении. Мы друг другу обрадовались и сразу же стали думать, что бы нам такого предпринять. Первым делом установили размеры свободной наличности. У меня в кармане оказалось 4 рубля, а у него 7. Решили провести вечер скромно и культурно: поехать в театр. Приезжаем в Александринку. Билетов нет. Едем во французский Михайловский театр. Приезжаем – билетов нет. Стоим на подъезде и вспоминаем, что рядом на Конюшенной имеется ресторан «Медведь», где только что открылся бар, первый в Петербурге. В баре можно посидеть перед прилавком на высоком стуле и выпить коктейль, развлечение совершенно по нашим средствам. Пришли к «Медведю», взобрались на стулья, получили по высокому стакану со льдом и с очень вкусным и пьяным снадобьем, выпили и повторили. На душе стало легче. Перед тем чтобы уходить, решили заглянуть в общий зал, где на убранной цветами эстраде очень увлекательно играют румыны. Не входить, а только заглянуть.

В зале, где публики было не очень много, посередине стол, а за ним кончают обедать пять офицеров, два артиллериста, два стрелка и один конногвардеец, все приятели Алексея по Пажескому корпусу. Самое умное было бы скрыться, но пропустили момент. Нас заметили и тут же отрядили двоих нас ловить. Взяли нас под руки и усадили за стол. Эти молодые люди, которые что-то праздновали и были уже в сильно приподнятом настроении, вскоре решили, что так скучно кончать вечер нельзя и что нужно ехать в «Аквариум». «Аквариум» был загородный очень дорогой кабак, где в зале ели и пили, а на эстраде давали «программу»: пение, танцы и прочие развлечения.

Мы с Алексеем переглянулись и честно и открыто заявили, что ехать мы никуда не можем по той простой причине, что у обоих у нас в кармане 4 рубля 50 копеек. На это было сказано, что это совершенно не важно, так как у кого-то из пяти деньги есть. А важно другое. Важно то, чтобы семеновские офицеры не отстали от дружной компании и тем не уронили бы себя навек в глазах их товарищей. При такой постановке вопроса, когда затрагивалась честь мундира, пришлось ехать в «Аквариум», где было накурено, шумно и пьяно. После «Аквариума» уже, неясно помню как, очутились у цыган, в Новой Деревне. Там был уже сплошной туман. В 6 часов утра на тройках вернулись домой, отвезя стрелков, которые поспели-таки на первый поезд в Царское Село и на занятия не опоздали.

Мы с Алексеем в эту ночь, конечно, тоже не ложились. Через два дня мы получили записки, что за приятно проведенное время с нас по раскладке причиталось получить по 80 рублей с носа. Мы покряхтели и заплатили. Так кончались иногда увеселения на скромных началах.

Отношений между полками гвардии, в сущности, не было никаких. Каждый полк жил своей замкнутой жизнью. На полковые праздники все полки посылали друг другу поздравительные телеграммы, а в своей дивизии посылались депутации, командир и адъютант. Такие же депутации, опять-таки в своей дивизии, посылались, если случались похороны офицера, конечно, только в мирное время. Иногда, в редких случаях, в лагерях один полк угощал другой обедом, и после этого снимались группой. В нашем музее имелись две такие карточки группы. На одной наши офицеры сняты с лейб-гусарами, а на другой с преображенцами.

Считалось, что все гвардейские офицеры Петербургского гарнизона должны быть между собою знакомы. При встрече в публичных местах все они были обязаны подходить друг к другу, младшие к старшим, и здороваться за руку. В своей дивизии все младшие более или менее знали старших и могли сказать, что это полковник такой-то, а это капитан такой-то. Также знали в лицо и при случае здоровались с артиллеристами своей бригады, с гвардейскими саперами и с офицерами гвардейской кавалерии полков, стоящих в Петербурге, Кавалергардского и Конной гвардии. Но дальше отношения были уже исключительно личные. Случалось, что два брата служили в разных полках. Через этих братьев чужие офицеры бывали в чужих собраниях и завязывали более близкие знакомства.

Когда в обыкновенный день чужой офицер приходил в собрание, особенного внимания на него не обращали. Все с ним любезно здоровались, но занимался им тот, кто его позвал. Если же он приглашался на большой обед, за которым председательствовал командир полка, как бывало на «четверговых обедах» у нас и в Конной гвардии, то гостю оказывалось специальное гостеприимство, вынести которое было нелегко. Чтобы не осрамиться, иначе говоря, не напиться вдребезги и не провалиться на испытании, необходимо было соблюдать сугубую осторожность. У закусочного стола больше двух-трех рюмок не пить, и все промежуточное, красное и белое, оставлять в стаканах, твердо памятуя, что главное впереди. Когда наступало это главное, вставал командир полка и предлагал тост «За славу такого-то полка, представителя которого мы имеем удовольствие видеть сегодня среди нас». Затем трубачи играли марш гостя, и ему подносился сосуд, обыкновенно вместимостью около полубутылки. И этот сосуд нужно было выпить одним духом до дна и над головой перевернуть, в доказательство того, что в нем не осталось ни капли. Затем по ритуалу, через несколько минут, должен был встать гость и от имени своего полка выпить, и тоже до дна, «за славу и процветание доблестного полка» хозяев. После чего трубили хозяйский марш. Официальная часть была окончена, но испытание далеко нет. Гость садился, и к нему начинали подходить «собранские» вестовые с серебряным блюдом и на нем бокал шампанского. Поднося блюдо гостю, вестовой говорил: «От ротмистра такого-то» или «От поручика такого-то». Гость должен был встать, повернуться лицом к пославшему, который тоже вставал, поклониться и выпить, по возможности до дна.

И таких приветственных бокалов посылалось несчастному гостю двадцать пять, тридцать, то есть почти от всех офицеров, сидевших за столом. Таким «представителем» своего полка мне довелось побывать у измайловцев, у конногренадер в Петергофе и у кирасир («желтых») в Царском Селе.

У кирасир нас было двое, и в предвидении жестокой выпивки мы приняли предварительные меры предосторожности.

Отправляясь на вокзал, мы купили полфунта сливочного масла и съели его без хлеба, пополам. Было довольно противно, но это нас спасло. Поздно ночью из кирасирского собрания мы вышли если не совсем как стеклышко, то, во всяком случае, соображая, где мы и что мы.

Среди гвардии у каждого полка была своя репутация. Одни были более популярны, другие менее. Но публично выражать о чужих полках свое мнение, особенно не очень лестное, было строжайше запрещено. Бывали случаи, правда, много раньше моего времени, когда за недостаточно почтительные отзывы о чужих полках неосторожных офицеров вызывали на дуэль, что иногда кончалось увечьями и смертью. Официально считалось, что все полки российской армии, в частности гвардии, одинаково хороши, но что есть между ними один полк, который лучше их всех. И это, конечно, свой собственный. Тому же учили и солдат.

Были полки, между которыми наблюдалось соперничество и даже некоторая натянутость отношений. Так, не очень жаловали друг друга кавалергарды и конногвардейцы, уланы и конногренадеры, преображенцы и мы. Между нами и преображенцами отношения были подчеркнуто корректные, но близости никакой. И это притом, что зачастую нами командовали бывшие преображенцы, а преображенцами наши. Нужно сказать, что, когда оба полка выступили в поход, все разногласия исчезли бесследно и сами собою. На войне «чада Петровы» дрались бок о бок и чувствовали себя братьями, какими они и должны были быть.

У многих полков были прозвища, которые держались главным образом в солдатской среде. Измайловцев, за их белые околыши, называли «хлебопеками». Нас, семеновцев, почему-то «кузнецами», а преображенцев – «захарами». Кличке этой имеется псевдоисторическое объяснение. Существовало шуточное предание, что будто бы императрица Елизавета Петровна, которую гренадерская рота преображенцев возвела на престол, получив за это название «лейб-компании», приехала раз в казармы поздравить своих лейб-компанцев с праздником. Случилось это 5 сентября, в день Захария и Елизаветы, в именины самой царицы. Получив от солдат поздравление, она поинтересовалась, нет ли между ними Захаров, дабы поздравить их в свою очередь. Как только она это сказала, вся рота, как один человек, выступила вперед. Захарами оказались все. «Захары», и солдаты, и офицеры, принимали свою кличку добродушно и нисколько на нее не обижались.

Почти все, что я здесь описываю, прошло и быльем поросло и, разумеется, никогда не возвратится. Возвратиться этому так же невозможно, как невозможно, чтобы нынешние современные молодые люди оделись бы вдруг в чулки и пудреные парики, а женщины в высокие корсеты и кринолины. Жизнь идет вперед. Написанное здесь есть маленькая страничка из быта дворянской России, с которой быт прежних гвардейских офицеров был органически и неразрывно связан. Быт есть тот фон, на котором пишется история, а потому и заслуживает быть правдиво и беспристрастно описанным.