Моя служба в старой гвардии. Война и мир офицера Семеновского полка. 1905–1917

В тургеневском рассказе «Бретер» имеется такая фраза: «Общество господ офицеров …го полка не отличалось от всякого другого общества. В числе их были хорошие и дурные, умные и пустые люди». В обществе наших офицеров совершенно дурных людей не было, но, как и всюду, были личности бледные и яркие, слабые и волевые. И совершенно естественно, что сильные характеры «задавали тон» и часто пользовались большим влиянием на молодежь, чем это полагалось бы им по чину. Когда такой «сильный характер» вступал в должность старшего полковника, все шло как по маслу.

В мое время «партий» между офицерами не было. Между богатыми и почти бедными, между знатными и незнатными, между вышедшими из Пажеского корпуса, из вольноопределяющихся бывших лицеистов и правоведов, из университета и из военных училищ не чувствовалось абсолютно никакой разницы. Авторитет приобретался исключительно личностью и ничем другим. Но существовало среди офицеров два течения, довольно резко выраженные. Одни стояли за «блеск», другие за «удешевление». На общих собраниях в зеленой гостиной зимнего собрания стоявшие за «блеск» садились направо, около рояля, а потому назывались «роялисты». Ратовавшие за удешевление располагались на левой стороне, около печки, почему и носили название «печники». Указать, по каким признакам происходило это разделение, совершенно невозможно. В «роялистах», наравне с состоятельными людьми, сидело немало относительных голоштанников и людей самого скромного происхождения, в то же время как в «печниках» состояло несколько домовладельцев и офицеров, вхожих в самые большие петербургские гостиные. Случалось, что из двух братьев один был «роялист», а другой «печник». По военному признаку их также нельзя было разделить. Лидер «роялистов» Лев Тимрот под Ломжей повел свой батальон в атаку и потерял обе руки. Столпы и опора «печников» Зыков и Лоде были убиты во главе своих полков. Из самых блестящих наших офицеров на войне паж Веселаго был ярый «печник», а юнкер Павловского училища Алексей Поливанов был столь же ревностный «роялист».

Как и всякое собрание, вести надлежащим образом общее собрание господ офицеров было не так просто. Состоя в старших полковниках, мягкий Н.Н. Тунцельман, между прочим, храбрый офицер, во главе своего полка потерявший ногу, иногда путался и мямлил. Зато его предшественники Баранов и Левстрем вели собрание артистически.

Общее собрание созывалось обыкновенно по накоплении материала и не реже раза в месяц, всегда после завтрака, в лагерях – после обеда, и о дне его объявлялось заранее в полковом приказе. Протокол решений общего собрания председатель представлял на утверждение командира полка, которое давалось автоматически. Курить во время общего собрания не разрешалось, звонка председателю не полагалось и аплодисменты или вообще какие-либо знаки одобрения или порицания не допускались.

Маленькая картинка «общего собрания». В зеленой гостиной рядами расставлены стулья. Когда все собрались и разместились, «роялисты» направо, «печники» налево, появляется Баранов с папкой «дел» и садится лицом к собранию, на диван перед столом. Рядом с ним усаживается председатель распорядительного комитета. Он же ведет протокол. Мертвая тишина. Баранов роется в папке и раскладывает свои дела по порядку. Наконец поднимает голову и говорит:

– Объявляю 8-е общее собрание открытым. У меня, господа, накопилось несколько дел, которые вам предлагается обсудить. Ко мне поступило прошение запасного унтер-офицера нашего полка Василия Гринчука, который находится в настоящее время в Петербурге, по его словам, в бедственном положении. Я не буду вам читать всего письма, но он пишет, что приехал сюда из Чернигова искать места, которое было ему обещано, но которое он не получил. Он просит ему помочь, а в крайнем случае, дать денег на билет обратно в Чернигов. Кто желает высказаться?

С «роялистской» стороны подымается рука.

– Капитан Павлов. Я считаю, что мы обязаны помогать нашим однополчанам, и мне кажется, что мы могли бы дать ему рублей двадцать пять.

Павлов садится. Подымается рука из кучки «печников».

– Поручик Гончаров.

Степан Гончаров, как всегда, говорит монотонно и тягуче, но дельно:

– Мне кажется, что прежде, чем давать ему деньги, нужно на него посмотреть и с ним поговорить. В какой он был роте и когда он ушел в запас? Может быть, есть люди, которые его помнят. Может быть, он пьяница, и все, что мы ему дадим, он пропьет в первом кабаке!

Из рядов «роялистов» раздается голос Касаткина:

– По-твоему, Степан, если человек выпивает, ему уже не нужно помогать? И курица пьет.

Голос председателя:

– Господа, прошу с места не говорить.

Один из видных «печников» подымает руку.

– Капитан Пронин. Я согласен с поручиком Гончаровым. Нельзя давать человеку деньги, не зная, что он из себя представляет. По-моему, его нужно вызвать и просить его ротного командира им заняться. Если он может и хочет поступить на службу, я предложил бы просить капитана Назимова, у которого все министры приятели (смех), заняться устройством его судьбы. Если ему есть нечего, пусть приходит в собрание. За столом, где сидят вестовые, его будут кормить. Если он хочет ехать домой, нужно купить ему билет и дать немножко денег на дорогу. И пусть на следующем собрании его ротный командир доложит, что было для него сделано. Но я, безусловно, против того, чтобы давать человеку большие деньги без того, чтобы им предварительно заняться.

Пронин садится на место.

– Кто еще желает высказаться?

Молчание.

– Тех, кто стоит за предложение капитана Павлова, прошу встать. Тех, кто согласен с мнением капитана Пронина, прошу сидеть.

Все сидят, даже «роялисты».

– Предложение капитана Пронина принято единогласно. Следующий вопрос, господа. Командир полка получил и передал мне для внесения на обсуждение общего собрания обращение сельского схода села Успенского, Даниловского уезда, Ярославской губернии. Сельский сход постановил соорудить у себя в селе памятник Александру II и собирает на это деньги. Он просит нас пожертвовать и добавляет, что на памятнике будут указаны имена всех жертвователей. Кто желает по этому поводу высказаться?

Сначала довольно продолжительное молчание, а затем в роялистской группе оживленные переговоры шепотом. Сразу подымаются две руки.

– Штабс-капитан князь Касаткин.

Встает Касаткин и, по обыкновению, с жаром начинает говорить о том, как много сделал для России царь-освободитель и как он всегда благосклонно относился к Семеновскому полку. В заключение предлагает пожертвовать на памятник 100 рублей.

Во время его речи в рядах оппозиции также перешептываются. Атмосфера явно начинает нагреваться. Поднимается и берет слово лидер печников А.С. Зыков.

– Мы, господа, только что имели удовольствие выслушать прекрасную, высокопатриотическую речь князя Касаткина-Ростовского. Все, что он говорил о заслугах императора Александра II, совершенно верно и не подлежит никакому сомнению. Я со своей стороны буду очень рад, если жители села Успенского поставят ему памятник. Но я позволю себе спросить вас, господа, при чем же тут мы, офицеры Семеновского полка? Было время, когда штабы гвардейских полков считали себя государственными учреждениями и как равные с равными сносились с Сенатом и с коллегиями. Но было это при Анне Иоанновне и при Елизавете Петровне. Сейчас мы воинская часть, и ничего больше. Сегодня в селе Успенском ставят памятник Александру II. Завтра в селе Высотском будет открываться библиотека и читальня имени Пушкина или Ломоносова, и нас тоже будут просить подписываться. Не забудьте, господа, что между нами немало людей с очень ограниченными средствами и что наше прямое дело не ставить памятники, а учить солдат.

Голос справа:

– Можно и то и другое.

Голос председателя:

– Прошу с места не говорить.

Зыков продолжает:

– Нет, нельзя и то и другое. Не забудьте, господа, что наш полк среди других полков гвардии справедливо считается одним из самых дорогих. И если мы станем считать себя обязанными помогать всем благим начинаниям в Российской империи, то у нас людям со скромным достатком скоро нельзя будет служить. Поэтому я предлагаю просьбу о пожертвовании отклонить и передать ее тому обществу или учреждению, к которому это может относиться. Разумеется, те из нас, кто настроен жертвенно, могут жертвовать, но пусть тогда эти пожертвования будут сделаны индивидуально, а не от имени полка.

Зыков садится на свое место. Сейчас же справа подымается рука. Значительно менее связно повторяются доводы Касаткина и подчеркивается, что для полкового престижа будет хорошо, что на памятнике будет стоять имя полка, и будет плохо, если преображенцы дадут, а мы нет. Оратору возражают слева. Оживленные дебаты продолжаются еще минут десять. Председатель Баранов, сам бывший «печник», невозмутимо слушает и наконец возвышает голос:

– Господа, – все мгновенно утихают, – мне кажется, что мы уже достаточно осветили вопрос и можно приступить к голосованию. Сначала мы решим, будем мы жертвовать или не будем. Если будет решено, что будем, вторым голосованием мы установим сумму. Прошу тех, кто считает, что жертвовать не нужно, – сидеть, тех же, кто стоит на пожертвование, – встать.

«Роялисты» поднимаются, но не все. Быстрый подсчет. Жертвователей оказывается 18 человек. Нежертвователей – 25.

– Просьбу о пожертвовании решено отклонить. Теперь, господа, председатель распорядительного комитета доложит вам о предстоящем праздновании полкового праздника.

Встает плотный Н.М. Лялин и деловитым голосом начинает свой доклад.

Вычеты на «полковой праздник», собственно на ужин в день полкового праздника, шли целый год, по 5 рублей в месяц с офицера, и к ноябрю достигали почтенной цифры в 2500 рублей. В старое время это были большие деньги. На них можно было построить небольшую дачку или купить домик на окраине города. На такие деньги многочисленная семья среднего достатка могла спокойно прожить в течение целого года. И эти деньги, при помощи цыганского хора, неаполитанских певцов, гитаристов, цимбалистов и разных других артистов господа офицеры Семеновского полка проедали и пропивали всего лишь в один вечер. Правда, этот вечер затягивался обыкновенно до 8–9 часов утра следующего дня.

В мое время празднование полкового праздника за стены собрания уже не выходило. Я поступил в полк в 1905 году, когда бушевала первая революция. К офицерам публика относилась несочувственно, и им приходилось держать ухо востро. Но, как рассказывали старожилы, в прежние, спокойные времена в ночь с 21 на 22 ноября старого стиля нашим офицерам и солдатам позволялось почти все. Существовал, например, обычай развозить офицеров по домам. Конечно, не по главным улицам, а в своем полковом районе. Брали музыкантов, которые к этому часу все были уже навеселе, и сажали их на извозчиков. За кучера садился офицер, конечно, без фуражки и в одном сюртуке. Другой в таком же виде вскакивал верхом на лошадь. Двое других изображали лихих пристяжек, гнули головы и рыли ногами снег. Двое офицеров становились на запятки. Музыканты начинали дуть в свои трубы, кто во что горазд. Кто марш, кто вальс, кто арию из оперы. В таком виде в девятом часу утра вереница саней ехала по Загородному проспекту, к большому удовольствию проходившей публики, которая махала шапками, поздравляла с праздником и от души хохотала.