Моя служба в старой гвардии. Война и мир офицера Семеновского полка. 1905–1917

Куплеты выходили всегда веселые, часто неуклюжие, а иногда забавные. Помню, А.С. Зыкову, которого очень любили, раз спели:

Весь зал дрожит от наших криков,
Пусть с нами вместе выпьет Зыков,
Мы уважаем… (2 раза).
Две академии одолев,
Он мудр, как змий, и храбр, как лев,
Мы уважаем… (2 раза).

Зыков выпил, сел, подумал и сразу же написал ответ, тоже в стихах.

Около часу ночи командир и с ним многие старшие незаметно уходили, и оставалась молодежь, которая веселилась до поздних часов. В противоположность лагерным четверговым обедам и всяким обязательным чествованиям начальства, на которых было всегда пьяно, а иногда и откровенно скучно, эти зимние ежемесячные обеды были почти всегда удачны.

Правила ухода из полка были такие. Те, кто не прослужил трех лет, уходили бесследно, даже и те, которые в «черную книгу» не попадали. Ушедший чинно и благородно после трех лет службы имел право на подарок, который баллотировался на общем собрании. Для того чтобы пройти на баллотировке, нужно было иметь три четверти всех голосов. Прослужившие шесть лет и больше имели право на полковой жетон, который баллотировался и присуждался простым большинством. Если при присуждении подарка еще бывали разговоры, то жетон обыкновенно присуждался единогласно. Жетон был золотой и заключал в себе на слоновой кости изображения полковых знамен, первого и последнего, и миниатюры двух императоров, первого и последнего, то есть Петра I и Николая II, про которого тогда еще не знали, что он будет вовсе последним.

Удостоенные подарка или жетона получали право носить на форме полковой крест и зачислялись пожизненными членами собрания. Это давало им право бывать там, иметь там свой счет и даже приводить туда гостей. От настоящих офицеров они отличались только тем, что не имели права голоса. Ушедший из полка с жетоном или с подарком автоматически зачислялся в общество «старых семеновцев», которые также имели своего председателя, выбиравшегося на собрании, и свой «суд чести». Если бы «старый семеновец» учинил что-либо предосудительное, то по суду чести он мог быть исключен из общества, и имя его попало бы в ту же «черную книгу». Хотя и редко, но такие случаи бывали. «Старые семеновцы» поддерживали близкую связь с полком, и председатель имел право и возможность оказывать влияние на полковые дела. В полковой жизни это была крупная фигура.

Многие из «старых семеновцев» выходили впоследствии в большие генералы или в крупные сановники и, естественно, тянули за собой своих. Такие общества бывших офицеров существовали во всех гвардейских полках. Благодаря бывшему конногвардейцу, министру двора графу Фредериксу, одно время все крупные должности в министерстве двора были заняты бывшими конногвардейцами. Из «старых семеновцев» известны были старый генерал-адъютант М.И. Драгомиров, генерал Махотин, бывший начальник военно-учебных заведений, министр по делам Финляндии генерал Лангоф, начальник Главного штаба генерал Михневич, начальник морского Генерального штаба адмирал князь Ливен и многие другие. В «старых семеновцах» состояли и бывшие командиры, которым при прощании подносился полковой жетон, но уже без баллотировки.

Конечно, не на общих собраниях, а в частных беседах офицеры «печникового» толка нередко поднимали жгучий вопрос: имеем ли мы, офицеры, нравственное право открыто и откровенно пьянствовать в собрании, особенно в лагерях, в то время как нашим солдатам не дается даже той чарки водки, которую в прежние времена им всегда давали. На это возражали следующее. Что пьянствовать нехорошо – сомнению не подлежит. Все дело в мере. Нигде в уставе не сказано, что солдату воспрещается пить водку или вино. Ему воспрещается быть в нетрезвом виде, но это же воспрещается и офицеру, с той разницей, что если напьется солдат, то он рискует самое большее пятью сутками ареста, если же напьется офицер, то ему грозит подневольный уход из полка и порча всей его карьеры. Офицер умеет пить и держать себя прилично, солдат же, как общее правило, не умеет. В старину солдаты служили 25 и 15 лет, то есть на военной службе были уже взрослыми, а часто и пожилыми людьми. Нынешние солдаты – мальчишки 21–23 лет. Чем позже они качнут пить вино, тем лучше. Наконец, нынешние солдаты служат три года, а офицеры – всю свою жизнь. Нельзя не признать, что доводы эти были довольно веские.

В 1905 году вышла в свет повесть Куприна «Поединок». В ней описывается в самых мрачных красках служба, а главное – жизнь офицеров армейского пехотного полка со стоянкою в глухом местечке в Польше, где единственным развлечением офицеров было ходить на станцию железной дороги, встречать и провожать пассажирские поезда. Описывается офицерское нищенское существование, связи с полковыми дамами, зеленая скука и безобразные, дикие попойки в офицерском собрании, где вдребезги пьяные офицеры выплескивали друг другу в лицо стаканы с пивом, срывали друг у друга погоны и, сцепившись в драке, валились на грязный, усыпанный окурками, заплеванный пол.

Повесть эта, пожалуй, самая талантливая вещь из всего, что Куприн написал, в офицерской среде в свое время наделала большого шума. У нас ее все читали и комментировали. Одни говорили, что это ложь и злостная клевета на русское офицерство. Другие – что похоже на правду, но сильно сгущены краски. Наконец, третьи утверждали, что все так оно и было и что голая действительность еще много гаже.

Сравнивать жизнь купринских офицеров и наших, конечно, трудно. Мы были «баловни судьбы». Но тем, что в нашей жизни не бывало не только «поединков», но даже простых ссор, этим мы обязаны исключительно самим себе. Этим мы обязаны «внеслужебной дисциплине», которая ни в каком уставе предписана не была, но которая насквозь пропитывала всю нашу жизнь и которая делала купринские сцены, или даже легкое подобие их, практически невозможными. Не говоря уже о службе, но и вне службы, и даже в частном доме, среди нас всегда были «старшие» и «младшие», причем старший, хотя бы только на один чин, и хотя бы даже по списку в том же выпуске, имел право приказать младшему, и младший обязан был это приказание выслушать и исполнить. Ссор не было не потому, что все так уже нежно любили друг друга, а потому, что их нельзя было допускать, и тот старший, который в своем присутствии допустил бы такую ссору, был бы сам призван за это к ответу.

По этому поводу вспоминается один характерный случай. Дело было в самом конце лагерей. Было воскресенье, и почти все офицеры разъехались. В довершение неприятности «шел дождь, и перестал, и вновь пошел». Была типичная красносельская погода первых дней августа. В лагере, кроме дежурного и помощника, остались по наряду по два офицера на батальон, все подпоручики, и старший из них Сергей Романовский. После обеда, накрытого на конце стола, все мы, человек шесть, перешли наверх, в комнату, где стоял рояль, и потребовали себе кофе и коньяку. Сначала все шло тихо и мирно, но потом один из компании, Алексей Репинский, любивший и умевший дразнить, стал вышучивать другого офицера Фогта, который в обыкновенном состоянии был добродушен и незлобив, но, если его раздразнить, мог быть опасен. Фогт сначала отшучивался, но потом замолчал и стал хмуриться. Начинало становиться неприятно, и в воздухе запахло ссорой.

Романовский, который несколько раз пытался переменить разговор и унять задиру, увидел наконец, что пришло время действовать серьезно.

– Репинский, я тебя прошу это прекратить, и я не шучу.

– Что за вздор, что же я такое особенное сказал… Я сказал только, что Фогт…

Но докончить он так и не успел. Романовский поднялся, застегнул китель и ледяным голосом сказал:

– Подпоручик Репинский, я как старший из присутствующих офицеров приказываю вам уйти.

Репинский побледнел, пожал плечами, но должен был встать и уйти.

Романовский и Репинский были одного корпуса и одного года производства, но по полковому списку Романовский был на три человека старше.

Внеслужебная дисциплина поддерживалась у нас всеми возможными способами. Когда в комнату входил командир полка, все вставали и становились смирно. Если в комнате находились одни обер-офицеры, то есть капитаны и ниже, и входил полковник – все вставали. Если ты сидел, а стоявший старший, хотя бы на один чин, обращался к тебе с вопросом, ты должен был встать. Каждый офицер, пришедший в собрание, должен был ко всем подойти и со всеми поздороваться, причем, здороваясь со старшими, нужно было остановиться, поклониться и ждать, чтобы старший протянул тебе руку. Если ты приводил в столовую гостя, то должен был сначала подвести его к старшему и представить, а потом познакомить его со всеми остальными. В столовой начать курить можно было, только спросив предварительного разрешения у старшего. И старшего не только по чину, а по полковому списку. Если ты уже сидел в столовой и курил и входил старший, то, чтобы продолжать курить, следовало спросить у него разрешения. Никакого «амикошонства» с дружескими подзатыльниками и с обращением друг к другу как к «Петьке», «Ваське», «Кольке» и т. п. не допускалось. Почти все офицеры были между собой на «ты», но это «ты» было отнюдь не фамильярное. Всех старше тебя, хотя бы на один чин, полагалось называть по имени и отчеству: «Ты, Николай Николаевич» или «Ты, Александр Сергеевич».

Уже на второй год службы я был на «ты» со всеми капитанами, но позволить себе к ним самомалейшую вольность мне бы и в голову никогда не пришло бы. Все эти на поверхностный взгляд незначащие мелочи сразу же после того, как молодой человек надевал полковую форму, затягивали его, так сказать, в «моральный корсет», к которому он быстро привыкал и который очень скоро переставал чувствовать. И это было то, что называлось «внеслужебная дисциплина».

Не считая гвардейских кавалерийских полков, где, как, например, в лейб-гусарах или в Конной гвардии, могли служить только состоятельные люди, из гвардейских пехотных полков наш был, увы, самый дорогой. У преображенцев, которые и принимали, и тратили на представительство если не больше, то, во всяком случае, не меньше нашего, жизнь облегчалась тем, что все общие расходы относились на полковые средства. У них был так называемый «священный капитал», который пополнялся из доходов с земли и недвижимости, которыми, как юридическое лицо, владело «общество офицеров». Доходы эти были настолько крупные, что позволяли оказывать ежемесячную помощь некоторым из наиболее нуждавшихся офицеров. На эти деньги, и кажется не без помощи бывшего однополчанина императора Николая II, преображенцы выстроили себе и содержали великолепное, отделанное мрамором собрание на Кирочной. На те же деньги содержалось их второе маленькое собрание 1-го батальона на Миллионной.

Никаких таких средств у нас не было, и все расходы по содержанию нашего собрания и по приемам гостей нам приходилось нести самим. Существовало два капитала, один «полковой заемный», а другой «заемный графа Клейнмихеля», пожертвованный бывшим командиром. Но из этих капиталов можно было брать ссуды, 300 рублей из обоих, которые нужно было погашать, и с процентами, что вопроса никоим образом не решало. При таких порядках, не считая личных расходов по собранию, завтраки и обеды, которые у скромного человека достигали обыкновенно 70–80 рублей в месяц, общих обязательных месячных вычетов было 40–50 рублей. Таким образом, при 86 рублях жалованья на одно собрание у молодого офицера выходило в месяц 130 рублей.