Моя служба в старой гвардии. Война и мир офицера Семеновского полка. 1905–1917

* * *

Осенью, за недостатком казенных квартир в офицерском флигеле, мы поселились с Ильиным вместе, в городе, в районе полка. А на следующий год, когда в полк вышел Митя Коновалов, приятель Ильина по училищу, мы все трое взяли большую квартиру на Рузовской, где у нас была столовая, гостиная и по комнате на каждого. Служили мы тогда все трое в учебной команде. Завтракали всегда в собрании, но Коновалов и я обедали там редко. У него в Петербурге был дядя, министр торговли, и многочисленные кузины, у меня – родственники и знакомые, так что после занятий, часов около 5 вечера, мы с ним зачастую уезжали в город и возвращались домой поздно, прямо спать.

Ильин из расположения полка почти никуда не отлучался. Родных у него в Петербурге не было. Знакомых, как мы ни старались, он себе не завел. Не танцевал. Был слишком громоздок и весьма неуклюж… С девицами и дамами краснел и конфузился. Вообще «салоны» были не его сфера. Даже на ежегодные обязательные визиты жене командира полка и полковым дамам его нужно было тащить на аркане. Легко и свободно он чувствовал себя только в поле, в казарме и в собрании. Там он и торчал все свое свободное время, в обыкновенные дни от двенадцати до двух дня и от пяти вечера до одиннадцати ночи, а в воскресенье и в табельные дни от завтрака и до самых поздних часов.

Он был исключительно музыкален, хорошо пел всякие песенки и романсы и очень талантливо бренчал на рояле. Коновалов, который был серьезный пианист и которого отличный «Шредер» стоял у нас в гостиной, глубоко презирал, как он говорил, «кабацкий репертуар» Ильина и всю его манеру игры. Но большинству, особенно под веселую руку, нравилось…

Популярность Ильина к этому времени необычайно возросла. За исключением командира полка и старшего полковника, все поголовно офицеры были с ним на «ты». Все это, вместе взятое, и щенячий вид, и телячий характер, и готовность всем услужить, сделали то, что не бывало случая, чтобы в собрании загуливала какая-нибудь компания, и на почетном месте не восседал бы Ильин, он же Слон или Слоненок, как его сразу же окрестили… И все капитаны или подпоручики по какому угодно предлогу – именины, ротный праздник, получение роты, производство, возвращение из отпуска – все равно, раз на столе стоят бутылки, сейчас же зовут Ильина, благо он всегда под рукой… Одних застольных куплетов, где фигурировали «бокалов звон» и «Слон», «вина», «Слона» и «Ильина», было симпровизировано до полдюжины.

Популярность, так или иначе, всегда стоит дорого.

Отцовских 75 рублей в месяц Ильину стало определенно не хватать. В собрании приходилось доплачивать, и крупно. Уже на второй год службы юноша заболел острым и хроническим безденежьем. Кошелек, как предмет без надобности, по неделям оставался лежать в ящике ночного столика. На службу, как все мы, Ильин ходил пешком, не курил, завтрак и обед давало собрание, а расходы по квартире, чай, сахар и даже прачку, нам с Митей Коноваловым вскоре пришлось делить не на три, а на две части… Денщика он тоже себе не брал. Обслуживал его мой Алексеев, достойный предшественник Смурова. Но, собственно, даже и двух денщиков на нас трех было много. В почти всегда пустой квартире оба наши Лепорелло занимались тем, чем преимущественно занимались все денщики российской армии при холостых офицерах. С утра до вечера валялись на своих койках и плевали в потолок.

При таких условиях физически Ильин мог бы продолжать существовать довольно долго. Но длительное безденежье имеет неприятное свойство скверно отзываться на психике… Покорный этому закону, даже и он в конце концов стал терять свою жизнерадостность. Он все чаще и чаще мрачно сидел в углу и, по старой кадетской привычке, грыз ногти.

Время от времени мы с Митей устраивали ему жестокую головомойку. Начиналось обыкновенно так:

– Слон, пойдем в театр…

– Не пойду, денег нет.

– Идем, мы тебя приветствуем…

– Я и так у вас кругом в долгу, да и оставьте вы меня, пожалуйста, в покое… Все мне надоело. И вообще я вижу, что бедный человек у нас служить не может.

– Да, если бедный человек на пятьдесят рублей в месяц вылакивает шампанского, то, конечно, не может. Скажи, пожалуйста, почему ты ведешь себя таким ослом? Вот ты полюбуйся, Митя, что он вытворяет! В прошлую субботу после завтрака заглянул в столовую. Сидит Н.М. Лялин, его брат Гвардейского экипажа, еще один моряк и наши: Цвецинский, Шелехов, Касаткин и Боба Пронин… На столе бутылок видимо-невидимо… И на почетном месте восседает наш красавец… Скажи на милость, зачем ты в такую компанию лезешь?.. И как ты туда попал?

– Я тоже проходил, меня позвали, налили вина, я сел…

– Ах, тебя позвали, тебе вина налили… Ну и выпей свое вино, извинись и уходи. Пойми ты, что это все богатые люди… Что им выкинуть 15, 20 рублей на шампанское, то же, что тебе поехать на трамвае!

– Да это еще что, – вступает Коновалов, – как-то недавно Назимов устраивал ужин своим «литературным друзьям»… Было шесть пиджаков, а в нашей форме хозяин Семен Назимов и… Николай Ильин! И конечно, вино ставил… Ведь ставил? Да брось ты, наконец, свои ногти! Ставил, тебя спрашивают?

– Ну, ставил… Не могу же я пить на счет Назимова…

– Ну, конечно, душечка, не можешь… У капитана Назимова два дома в Петербурге, а у подпоручика Ильина две пары сапог…

Ильин мрачно молчит. Опять вступаю я:

– Все твое горе в том, что тебе непременно нужно лезть к людям, которые в десять раз богаче тебя…

– Зачем же тогда позволяют?

– Что позволяют?

– Да вот пить так в собрании?

– Ну, милый друг… Вот ты чего захотел… Собрание – клуб. И мы не кадеты, а взрослые люди. Кто хочет и может, пьет шампанское, другой пьет красное и водку, а третий вообще может ничего не пить, и никто его за это не осудит… Люди у нас служат с разными средствами. Среди солдат то же самое. Один получает из дому три рубля, другой рубль, а третий ни шпинта. Один пьет чай с баранками и с колбасой, а другой с казенным хлебом. А солдаты, они одинаковые… И мы, офицеры, раз мы служим в одном полку и носим одну форму, тоже все одинаковы, и в строю, и в собрании, совершенно независимо от того, кто сколько тратит и кто в какой «свет» ездит. Ты мне ответь вот на какой вопрос: заставляют тебя пить? Принуждают? Почему ты не подойдешь наедине к Цвецинскому или к Пронину и не скажешь им: «Вот ты, Максимилиан Адамович, или Борис Семеныч, звал меня тогда, а я уклонился… Ты понимаешь, я бы душой рад с вами посидеть, да не могу, денег нет…» Можешь быть уверен, что они за это будут тебя только уважать. Им просто, как богатым людям, часто в голову не приходит, особливо в веселом состоянии, что у другого может не быть денег… Да и скажи на милость, зачем ты непременно желаешь подражать Лялину и Назимову, а не берешь пример, скажем, с Феди Сиверса… Он полковой адъютант, все его любят и уважают… Когда бывают общие завтраки, обеды, ужины, и он с удовольствием сидит, и пьет, и гуляет, но чтобы Федя Сиверс ни с того ни с сего, за здорово живешь сел бы в собрании хлестать шампанское… Никогда с ним этого не бывало. А денег у него, поверь, много больше, чем у тебя.

– Немцы аккуратны, экономны и расчетливы…

– Ну, возьми русского, Леонтьева, но он для тебя, конечно, не авторитет, потому что дирижирует на балах. Ну, возьми Андреева, один из лучших строевых офицеров в полку, – между прочим, получает из дому столько же, сколько и ты, если не меньше, – но он тоже, по-видимому, не годится. Недостаточно великолепен… Ну, попробуем еще. Командир 12-й роты Зыков… Тут уж ничего не сможешь сказать. Русский, кончил Пажеский корпус и две академии. Две – военную и юридическую, и не для карьеры, а просто для себя, так как никуда из полка уходить не желает. По-французски, по-немецки, по-английски говорит, как ты по-русски. Каждый год ездит за границу, то в Париж, то в Италию, то в Испанию. Отец его издатель «Русской старины» и очень богатый человек. А сам он ничего от отца не берет, а одними статьями и лекциями зарабатывает в месяц больше, чем ты получаешь в полгода… И тоже не кругом воздержатель. Я видел, как он в лагерях после четвергового обеда с длинным Лоде казачка откалывал… Ну он-то для тебя авторитет?

Ильин молчит.

– Отлично, молчание знак согласия. Так хочешь знать его мнение о тебе? Изволь. Недавно он отвел меня в собрании в сторону и спрашивает: «Скажи, пожалуйста, а что, Ильин состоятельный человек?» – «Нет, – отвечаю, – Александр Сергеич, совершенно несостоятельный». – «Так что же он так кутит? Вылетит из полка и жизнь себе испортит. А будет жаль… Славный мальчик и хороший офицер!..»

Слон пытается что-то возразить. Мгновенно затыкаю ему рот.

– И вылетишь. Делается это чрезвычайно просто. Сколько у тебя долгу в собрании? Наверное, уже за пятьдесят перевалило… К весне дойдет до тысячи. К 1 мая полагается весь долг ликвидировать. Отец денег не даст. Дадут отсрочку… Сунешься к ростовщикам… Вексель на две с половиной тысячи. Меньше как сто пятьдесят процентов с таких, как ты, они не берут… Не заплатишь в срок – ко взысканию… Пришлют в полк бумажку. Вызовут к старшему полковнику. Тот скажет: «Мне очень жаль, Ильин, вы хороший товарищ и хороший офицер… но вы сами понимаете, вам придется уйти…» Долги твои полковые разложат на офицеров, и наденешь ты синий пиджачок… И никогда ты в жизнь свою больше в собрание не войдешь. Будет полковой праздник, так даже поздравить не посмеешь. Фамилию твою с серебра сотрут. И вообще будет сделано так, как будто бы ты никогда в полку не служил и никто из офицеров никогда тебя не знал… И сам никому не посмеешь сказать, что ты бывший семеновец… Потому что, если спросят у кого-нибудь из офицеров: «Был у вас такой Ильин?» – то ответ будет: «Не знаю, не помню, по-моему, не было…» А все те, которые теперь с тобой за столом сидят, и вино пьют, и шутят, и ты их на «ты» называешь, пройдут мимо тебя на улице и тебя «не узнают»… Черная книга!..

Это последняя капля. Ильин вскакивает с дивана, затыкает уши и со слезами в голосе стонет:

– Пойдите вы все к черту! Что вы меня мучаете!

Бросается в свою комнату и запирается на ключ.

Месяца два Слон держится. Воды не замутит. Потом опять побежит по старой дорожке.

И все это, как ни грустно, неминуемо кончилось бы для Ильина «черной книгой», если бы не произошло в его жизни важное событие, на фоне коего разыгрался трагикомический инцидент, вследствие которого синий пиджачок он все-таки надел, и не по своей воле. Но стремительный уход его повел, в конце концов, «не к смерти, а к славе Божьей».

Вот как этот случай произошел.

В ноябре 1908 года государь из-за здоровья наследника жил в Крыму, в Ливадии. Свой полковой праздник Введения мы справляли тогда в Петербурге, так сказать, в «высочайшем отсутствии».

Утром была в полковом соборе торжественная обедня Введения – храмовой праздник, затем молебен, на который съехались депутации от соседних полков и «старые семеновцы», а по окончании молебна на площади, перед главным входом в собор – «церковный парад». «Церковный» отличался от обыкновенного парада тем, что не выносились знамена и люди были без ружей. Командир полка А.А. Зуров обошел ряды, поздоровался и поздравил с праздником. Затем поднялся на три ступени паперти и во весь голос прочел только что полученную царскую поздравительную телеграмму. Прочел и передал полковому адъютанту. «Державному шефу» прокричали «ура!», музыка сыграла «Боже, царя храни», и все разошлись. Люди строем пошли есть улучшенный обед в свои роты, а офицеры гурьбой, вперемешку с гостями, повалили есть сильно улучшенный завтрак в офицерское собрание.