Моя служба в старой гвардии. Война и мир офицера Семеновского полка. 1905–1917

Не могу сказать, чтобы такие лукулловские ужины и швырянье деньгами принимались всеми как должное. Среди «печников» было немало людей, которые такой порядок вещей определенно не одобряли. Помню, кажется, в 1907 году в какой-то полосе России, как это часто раньше бывало, случился неурожай. Газеты подняли кампанию, и была объявлена подписка на голодающих. Подоспело наше общее собрание. И вот на этом собрании поднялся трезвенник и аскет Степан Гончаров и произнес, наверное, заранее подготовленную – слишком она была хороша – речь на тему о том, что стыдно нам, русским людям, объедаться лангустами, седлом дикой козы и опиваться шампанским, в то время как в той же России другие русские люди едят траву и кору с деревьев. Речь произвела впечатление. Единогласно решили послать голодающим 2000 рублей. Но на остальные 500 ужин все-таки устроили, хотя сравнительно скромный.

Самыми приятными, веселыми и относительно скромными обедами бывали ежемесячные общие обеды в зимнем собрании. К ним обыкновенно приурочивались проводы уходивших, с поднесением им полкового жетона или подарка. На таких обедах, кроме своих офицеров и «старых семеновцев», о которых речь впереди, ни начальства, ни кого-то из посторонних не бывало. Председательствовал командир полка. Перед сладким разливали шампанское и командиру передавали или беленькую коробочку с жетоном, или футляр с серебряной стопкой, которая была традиционным подарком и на которой гравировалось имя уходившего и годы его службы. Удостоенный жетона или подарка уходивший, обыкновенно уже в чужой форме, часто в форме Генерального штаба, или в смокинге, занимал почетное место против командира. Наконец командир подымался, наступала мертвая тишина, и он начинал говорить. Говорилось всегда в одних и тех же тонах. Что вот, мол, сегодня из нашей тесной в дружной полковой семьи уходит хороший офицер и добрый товарищ такой-то, что все мы желаем ему счастья и успеха на той дороге, которую он себе избрал, и что все мы уверены, что куда бы ни закинула его судьба, своей духовной связи с полком он никогда не порвет и до конца жизни останется верным слугой своего отечества и достойным представителем своего родного полка. Засим, под звуки полкового марша, следовал акт вручения жетона или подарка и дружеские объятия.

Для командира, говорившего такие речи несколько раз в году, это было не так уже волнительно, но для уходившего момент был очень тяжелый. Переворачивалась страница его жизни, и почти всегда – самая радостная и светлая. Помню, как один молодой офицер, Борис Энгельгардт, после такой речи, как полагалось, поднялся, стал отвечать, но не выдержал, расплакался и убежал. Кстати скажу, что по объявлении войны он добровольно вернулся в полк, заработал Георгиевский крест и храбро сражался до тех пор, пока это было возможно.

Помню также, что после вручения мне жетона договорить до конца свою речь, много раз тщательно прорепетированную, стоило мне большого труда. Перед самыми моими проводами со мною случилась маленькая неприятность. Перед тем я уже несколько месяцев носил статское платье, и с повязыванием обыкновенных длинных галстуков все шло благополучно. Но галстуков-бабочек, которые полагались при смокинге, мне носить еще не доводилось. Надеваю я новый смокинг, начинаю повязывать черный тоненький галстук, стараюсь и так и этак, ничего не выходит. Получается узел, а нужен бант. На беду, дома, кроме горничной Дуняши, никого не было. Я к ней. Бились мы, бились, оба вспотели, но завязать так и не сумели. А время уже без четверти семь, а обед назначен в семь и опаздывать, да еще юбиляру, неприлично. Я решил ехать без галстука, положив его в карман.

Приезжаю в собрание и так и вхожу. По счастью, одним из первых офицеров, которого я встретил, был Федя Сиверс, который часто ездил за границу и для которого в штатском туалете секретов не было. Через полминуты у меня под подбородком красовалась самая классическая, черная шелковая бабочка.

Когда обед был кончен, все вставали и уходили в другие комнаты. В это время в столовой спешно готовились к следующему акту – «сидению». Уходила духовая музыка и появлялся наш маленький и довольно стройный струнный оркестр. Классических вещей он не играл, но всю «кабацкую» музыку воспроизводил в совершенстве. В столовой отворялись окна и спешно убирали со стола. Когда все было готово, сдвигали столы на середину, стлали чистые скатерти и на них расставляли серебряные братины, заработанные полком на стрелковом поприще, некоторые из них вместимостью немного меньше ведра. Кругом ставили именные серебряные стопки и все кубки, подаренные ушедшими офицерами. Братины наполнялись шампанским, пополам с белым вином. Но так как туда же широко входили и другие ингредиенты, фрукты и в изрядном количестве лед, то пойло получалось довольно невинное, опьянеть от которого было трудно. Наподобие древнегреческих пиров, пили собственно вино с водой, особенно под конец. В качестве «заедок» давали финики, синий изюм, шоколад, пастилу и соленый миндаль. В качестве курева в ходу были или обыкновенные сигары, или шуточные папиросы, одни толщиною в большой палец, другие длиною больше полуаршина.

Когда все было готово, открывались двери и хозяин собрания приглашал: «Пожалуйте, господа, посидеть». Войти снова в проветренный и по-новому устроенный зал было очень приятно. Все рассаживались без мест, кто с кем хотел, само собой подбирались кучки самых близких приятелей, и начиналась часть музыкально-вокальная. Настоящего офицерского хора у нас не было, хотя были люди очень музыкальные и с недурными голосами. Не было его главным образом потому, что никак нельзя было сказать одному «ты пой», а другому «а ты замолчи». Как раз те, которым в детстве медведь наступил на ухо, в большинстве случаев очень любили пение и очень обижались, если им ласково советовали помолчать. С солдатами это было проще, и во многих ротах, если попадались любители офицеры, формировались очень недурные хоры. Впрочем, за офицерским столом пели песни такого рода, где никаких качеств от певцов не требовалось.

«Сидение» начиналось обыкновенно с «Чарочки»[32], которая подносилась юбиляру. За «Чарочкой» шли песни. По традиции первую песню уверенным козлетоном начинал Лев Тимрот, и все подхватывали:

Солдат, солдат, командир,
Солдат, солдат, командир,
Солдаат командир,
Солдаат командир!

Командир полка вставал, кланялся и выпивал свою стопку. За это ему кричали «ура!», причем, если он был популярен, это делалось с воодушевлением, если не очень, то только из вежливости, прилично. Если за столом оказывался бывший командир, то поднимался и он. Вставали только те, за кого пили. Остальные сидели. За командиром шел «солдат, солдат государевой роты». Должен был встать и выпить не только нынешний командир государевой (1-й) роты, но и все бывшие, и все когда-нибудь в ней служившие. Иногда за один раз подымалось пять-шесть человек. При такой системе почти каждому приходилось выпивать и «на Антония, и на Онуфрия». Если кто-нибудь пытался проскочить, то громкими криками его тут же призывали к порядку.

Выпивать стопку до дна было желательно, но не обязательно, а потому мерою каждому была его душа, или его личные возможности. За «государевой» шел солдат 2-й роты, потом 3-й и так до нестроевой. Когда кончался батальон, маленький барабанщик на маленьком барабане бил колено «похода».

После «солдата» играла музыка и иногда выступали сольные номера. У Бориса Энгельгарта был красивый баритон, а у Павла Молчанова богатый бас. Оба они с большим успехом, под аккомпанемент струнного оркестра, пели романсы и песни. Особенно упрашивать их не приходилось.

Имелся еще один способ веселиться. Одна половина стола перекликалась с другой. На одной стороне начинали:

Всее ли вы в добром здоровьи? (2 раза).

На этот любезный вопрос другая сторона отвечала:

Слаава Богу, мы здорооовы! (2 раза).

Получив такой утешительный ответ, первая сторона прямо переходила к делу и спрашивала:

Моожно ли нам с вами выпить? (2 раза).

На это радостно отвечали:

Можно, можно, даже доолжно! (2 раза).

И все выпивали.

Не последнее место в общем веселье занимали смешные и более-менее остроумные тосты, в которых молодежь прохаживалась насчет друг друга. В большом ходу были стихотворные экспромты. Адъютанту Соллогубу, весьма элегантному мужчине, старавшемуся держать себя с большим достоинством, раз было сказано:

Люблю я соло флейты,
Мне мило соло труб,
Но больше всех люблю я
Тебя, о соло губ!

Подтрунивали обыкновенно над одними и теми же, причем непременным условием было, чтобы заинтересованные лица принимали это как должно, то есть со смехом. Если имелось опасение, что кто-нибудь может рассердиться, это было уже неинтересно.

Один из очень видных и любимых в полку офицеров, Степан Гончаров, поставил себе идеалом Суворова, не курил, не брал в рот ни капли вина, когда мог, ел солдатскую пищу и служил до самозабвения. Когда он видел, что молодые офицеры сидят за вином и в особенности поздно, он подходил к ним и монотонно, учительским голосом, начинал их усовещивать: «Как вам не стыдно, зачем вы пьете эту гадость… здоровье портите и даром деньги тратите… Завтра рано вставать на стрельбу… Спать идите!»

Сам он вставал в четыре часа утра. Солдаты Гончарова очень уважали, но чувствовалось, что и для них он был офицер уж слишком образцовый. И вот вдруг у этого идеальнейшего офицера раз ночью в лагерях загорелся барак. Виноват был денщик, который справедливо считался самым глупым из всех офицерских денщиков. Денщика Степан выбрал себе сам и тоже из идеальных соображений, дабы не отнимать от строя способных солдат. Пожар тушили очень весело и с большим воодушевлением, и офицеры, и солдаты, все в подштанниках, как выскочили. После этого была сочинена не очень приличная песенка, которая начиналась:

Тилим-бом, тилим-бом, загорелся Степкин дом…

Сгоревший барак и некоторые другие эпизоды служебной, главным образом лагерной, жизни Степана долго служили богатой пищей для всяких шуток и острот. Сам он все выходки на его счет принимал со снисходительным добродушием, так, как взрослый отнесся бы к шалостям балованых ребят. В застольных беседах, на которых он демонстративно пил нарзан, но в которых неукоснительно участвовал и, видимо, находил большое удовольствие, Степан Гончаров служил главной мишенью офицерского остроумия, но были и другие мишени, менее яркие.

Если было настроение, всем столом пели обыкновенные солдатские песни. Командир Новицкий очень любил лермонтовское «Бородино» и всегда просил, чтобы его пели, причем сам подтягивал басом.

Во многих кавалерийских полках, когда офицеры подгуляют, даже в ночное время, в офицерское собрание вызывали «песенников». У нас этого никогда не делали. Заставлять солдат, имевших законное право на отдых, «забавлять» господ офицеров мы считали неприличным. Правда, и у нас играли музыканты, но это были уже профессионалы, которые вставали поздно и вели свою легкую и приятную жизнь.

За такими зимними обедами существовала еще одна манера развлекаться. Маленькая группа пела куплеты собственного сочинения на известный мотив: «Я обожаю»… Куплеты посвящались наиболее популярным офицерам и должны были быть «экспромтами», но экспромты эти весьма часто изготовлялись заранее. Начиналось обыкновенно с классического:

Куплет наш будет очень прост,
За командира первый тост
Мы предлагаем (2 раза).