Мертвые хватают живых

В действительности хозяин кабинета давно уже все для себя решил, сразу после того, как "балканский маршал" заявил, что это он открыл второй фронт, причем не в 1944 году, как англо-американцы, а в 1941, и Югославия, по сути, должна считаться полноправным участником антигитлеровской коалиции. Все последующие "прегрешения" чересчур самостоятельного хорвата только укрепляли Сталина в его стремлении в один прекрасный день поставить на место претендента на роль всебалканского лидера. А какими станут аппетиты маршала Тито после неизбежной смерти товарища Сталина? Помнится, тогда к месту вспомнилась русская пословица, вычитанная в дореволюционном издании словаря Даля: "Был б. дин сын, а теперь батюшка!". Воистину, великий и могучий язык…

Жданов насторожился. Общее негативное отношение Сталина к Югославии и, конкретно, к Тито в последнее время не было секретом для близкого окружения вождя, но впервые вопрос был поставлен столь остро, бескомпромиссно и, самое главное, с использованием до боли знакомой терминологии. Ответ, вроде бы, подразумевался, но опыт подсказывал, что "поперед батьки лезть у пекло" не следует, и лучше взять паузу:

— Вопрос надо поизучать. С товарищем Вальтером, к сожалению, все уже ясно, но с остальными…

— Верных марксистов-ленинцев в КПЮ осталось очень немного. Не они, к сожалению, делают там сегодня погоду. А об остальных можно сказать просто: одна шайка-лейка! — у Сталина от раздражения сломалась спичка, которой он в тот момент пытался раскурить трубку. — Тогда-то Тито был хорош и предан, когда мы из Вены вызвали Горкича, расстреляли за измену делу мировой революции и вручили будущему маршалу (при этих словах в абсолютно серьезном тоне Сталина мелькнула нотка непередаваемого юмора) мандат на формирование политбюро югославской компартии. За ошибки руководителей должны расплачиваются не только они сами, но и рядовые члены, которым демократический централизм дает не только самые широкие права, но и наделяет серьезными обязанностями! В свое время распустили же мы к чертовой матери гнившую на глазах польскую компартию!

— Это было в тридцать восьмом году, товарищ Сталин! — решился проявить несогласие Жданов. — Одно дело дышащая на ладан зараженная национализмом нелегальная партийка, другое — авторитетная правящая партия. Тут надо все взвесить. И потом: в окружении Тито встречаются разные люди. Например, есть там у них некто Эдвард Кардель. Так вот он с удовольствием выполнил мою просьбу, когда я по вашему поручению попросил югославскую делегацию на первом же совещании Информбюро выступить в максимально жесткой форме с критикой в адрес Дюкло и французских коммунистов. Вы читали стенограмму: он все сделал именно так, как и требовалось.

— Обычная хитрость, свойственная всем космополитам…, - проворчал вождь, уже подумывавший о разворачивании в стране известной кампании. И вообще: они с Вальтером еще в Москве снюхались, пред войной, когда заседали в этой лавочке, в Балканском секретариате ИККИ.

Отвлекшись от темы беседы, он энергично обрушился на ФКП:

— Да, сразу после войны эти лягушатники вполне могли взять власть! Крови испугались! Кто, скажите мне, делает революцию в белых перчатках? А наше международное положение — если бы на политической карте появилась Французская Народная Республика — было бы сегодня совершенно другим! И рядом — Рим… А! — Сталин раздраженно махнул рукой и грязно выругался, что с ним бывало, в общем-то, не часто: — Итальяшкам только бы петь свою белла чао да жрать макароны! Ладно, давай вернемся к нашим баранам, — усилием воли за пару секунд подавив вспышку гнева, почти спокойным тоном предложил он. — Тито, который противопоставил себя всему социалистическому лагерю, игнорирует наш опыт и нашу братскую помощь, который начал демонтаж достижений народно-демократической революции и пошел в услужение к Западу, должен быть объявлен вне закона. — И направив, как палец, чубук трубки на Жданова, добавил:

— И его клика, разумеется, тоже!

Это уже был приказ, а приказы, как известно, не обсуждаются. Андрей Александрович понимающе кивнул головой:

— Найдем в Югославии преданных ленинцев и свернем голову самому шустрому из руководителей соцстран в назидание другим. Так сказать, педагогический прием, тем более действенный, что во всем мире Тито считается самым близким Москве человеком в Восточной Европе.

Вождь хитро улыбнулся и, физически ощущая тепло от распространяющегося внутри него чувства превосходства, начал объяснять:

— Товарищ Жданов, можете мне ответить, чем действия Провидения отличаются от той муравьиной активности, которой заняты человеци?

Андрей Александрович чуть не бухнул: "Сия тонкая материя не по мне, в семинариях не обучался!", но вовремя прикусил язык: недоучившийся семинарист Джугашвили мог и обидеться. Вместо этого он сокрушенно покачал головой, предоставляя собеседнику возможность продемонстрировать игру ума.

— Во-первых, и это общеизвестно, действия любого человека можно понять и даже предугадать. Действия же Провидения становятся нам понятны (и то не всегда!) исключительно после достижения им некоей конечной цели, притом, что люди могут лишь предполагать, что постигли эту цель… Отсюда первый вывод: чтобы внушать страх — а без него не бывает порядка — следует стремиться к тому, чтобы люди десятилетиями пытались понять, почему мы предприняли те или иные шаги. И, кстати сказать, в результате они будут наделять нас в той или иной мере чертами этого самого Провидения, а оно, как хорошо известно каждому верующему, всегда действует сурово и безошибочно! Во-вторых, человек, планируя свою деятельность, преследует некую цель, иногда — две или даже три. Провидение же держит в своих руках миллиарды жизней, сотни миллионов семей, миллионы других человеческих объединений, от кружков любительниц вышивания на пяльцах до больших и малых государств. При таких масштабах деятельности и ответственности планирование и последующее осуществление этих планов с небольшим количеством целей — непозволительная роскошь. Отсюда второй вывод: при серьезном подходе к масштабной проблеме наиболее эффективно и, если угодно, экономически оправдано лишь такое решение, которое при минимуме средств достигает максимума целей! Существуют и другие отличия, но не будем отвлекаться от темы нашей беседы. Вам понятно, для чего я привел все эти рассуждения?

Кое-что, но, видимо, не все, Жданов действительно уловил, но высовываться со своей понятливостью было бы крайне самонадеянно и неразумно. Поэтому он стеснительно улыбнулся:

— Объясните, товарищ Сталин!

— Сковырнуть маршала Тито…

Сталин поморщился от досады на себя: то, что он так назойливо упоминал про воинское звание Иосипа Броза, могло подсказать чуткому уху, что наряду с политическими, вождем двигали и личные мотивы.

— … Использовать внутреннюю оппозицию для смены руководства в назидание всем прочим генеральным секретарям — означает сделать не только мало, но и вообще не тем образом, каким бы следовало. А вот на фоне безоблачной братской "дружбы" внезапно развернуть острейшую критику, и на совещании Информбюро устроить международное аутодафе — совсем другой коленкор! Конечно, дело следует организовать так, чтобы солидарно выступили все, но это — рутина, вопрос техники… Затем, разумеется, объявить экономическую блокаду, чтобы голодные и холодные народы Югославии сами — заметьте, без нашего вмешательства — добили гадину в ее логове. Но это станет только началом! На втором этапе нашим союзникам предстоит самим у себя дома организовать чистку от титовской агентуры и прочих приспешников мирового капитала и разного рода националистов. Ведь дело доходит до того, что они замахиваются на наш универсальный опыт и начинают поговаривать о своем "национальном" пути к социализму! Для всего этого им придется отгородиться от капиталистической Европы, поскольку многие в странах народной демократии по-прежнему считают себя представителями какой-то абстрактной европейской культуры. Мы интернационалисты, а не космополиты… Заодно им придется разобраться со своими союзниками, а то однопартийная система кое-кому, видите ли, не нравится! А захотят иметь ее номинально — мы мешать не будем… В процессе всех этих перемен ускорятся процессы социалистического переустройства села: что в Венгрии, что в Болгарии, что в Польше мелкий хозяйчик сидит на хозяйчике! Без нашей помощи местные кадры все будут делать правильно, не зря же столько лет мы пестовали их в Коминтерне, но медленно, с шатаниями и без должной жесткости, притом, что подчас нужна будет и жестокость. А помощь наша будет простой по форме, но очень эффективной: на ближайшем совещании Информбюро мы объявим Тито предателем и врагом дела рабочего класса, и дальше процесс начнет развиваться сам собой. Разумеется, плюс ко всему, а не прежде всего, как вы ставили вопрос, остальные руководители стран народной демократии раз и навсегда поймут и крепко запомнят, что все мы без исключения под Богом ходим… Отметьте себе и такой резон: в начинающейся "холодной войне" нам нужно иметь крепкий тыл а, как показывает недавний опыт войны Отечественной, этого можно добиться, только надежно его "зачистив"!

Ну, кто бы во второй половине 1947 года мог предположить, что приведенный выше судьбоносный для миллионов людей в Центральной и Восточной Европе разговор странным образом аукнется уже в новом веке обозревателю "Независимого обозрения" Петру Клаутову, которому еще только предстояло родиться спустя два с лишним десятка лет?

4

Из доклада "О положении в Польше", сделанного руководителем Польской рабочей партии 10 мая 1945 года в Отделе международной информации Центрального комитета Всероссийской коммунистической партии (большевиков) (текст и стиль стенограммы подлинные, приведены без изменений).

Веслав. У нас даже есть такие настроения в партии, что некоторые наши товарищи требуют подменить политическую работу актами террора, работой карательных отрядов внутренний войск безопасности… Политбюро обсуждало этот вопрос, и мы встали на другую точку зрения. Такая мера не привела бы к тому, к чему мы стремимся. На концлагерь, на широкие аресты среди населения мы не пошли.

Димитров. Это правильно, без концлагеря не обойдешься.

Веслав. У нас есть концлагерь…

Сочельник 1948 года выдался в Польше каким-то гнилым и бесснежным: весь декабрь держалась сухая и по-европейски теплая погода, температура почти не опускалась ниже 4–5 градусов, балансируя где-то около нуля. Однако это не означало, что на улице не было холодно, наоборот, промозглый ветер, тянувший с Вислы, заставлял варшавян ежиться, кутаясь в старые, довоенного еще пошива одежки ("откуда, пусть пан подскажет, возьмешь в наше время новое пальто?"), и торопливо семенить по скользким и стылым улицам, стремясь поскорее вернуться к относительному теплу домашнего очага. Еще хуже приходилось тем, кто сидел в разбитых и промерзших насквозь трамваях: заледенев на остановке в ожидании вагона, они даже не имели возможности, как их собратья-пешеходы, хотя бы попробовать согреться на бегу. Тепло было только пассажирам нечастых легковушек, но им горожане не завидовали и как бы даже не обращали внимания на выкрашенные преимущественно в черный цвет авто, стараясь почему-то смотреть в другую сторону.