Мертвые хватают живых

Впрочем, не замечали мороза еще и представители неистребимого племени мальчишек: не то, что бы им было тепло, но эти специфические представителя рода гомо сапиенс, как известно, крайне нечувствительны к низким температурам, и готовы летом купаться до посинения в воде любой стадии замерзания, а зимой — часами не уходить со двора, цари на нем даже арктическая стужа. Один из таких холодоустойчивых представителей человеческого рода по имени Войцех, отметивший не так давно свой одиннадцатый день рождения, не без удовольствия ехал в этот подслеповатый послеполуденный час на "колбасе" дребезжащего трамвая, хотя от одного только взгляда на его сухощавую фигурку в развивавшемся на ветре пальтеце, прохожим делалось еще холоднее. Малыш был сиротой: мать, пережив отца на пять лет, погибла под немецкой бомбежкой в августе 1944 года, в огне героического и обреченного на неудачу Варшавского восстания, а отец, офицер уланского полка, в тридцать девятом канул где-то под Львовом. Тетка Малгожата с массой подробностей рассказывала, что он героически пал в неравном бою с немцами, атакуя в конном строю колонну Т-3, но Войцек из разговоров взрослых знал, что вермахт, едва войдя в восточную часть Польши, уже двадцатого сентября ее оставил, уступив место советским войскам. Инвалид пан Козловский, потерявший под Белостоком ногу и живший за счет освоенного в немецком лагере ремесла сапожника, месяца за два до того, как его "забрали", рассказывал мальчишкам, что львовский гарнизон, до того успешно оборонявшийся, узнав, что по договору с Германией город должна занять Красная Армия, обратился к генералу фон Листу с заявлением о своей готовности немедленно капитулировать. Вдобавок ко всему в теткином комоде Войцек как-то обнаружил отцовские письма, отправленные из России; второе и последнее было датировано мартом сорокового года. Более поздних писем мальчик, как ни искал, не нашел. В послевоенной Варшаве дети взрослели рано, и одиннадцатилетнему племяннику Малгожаты не нужно было объяснять, что все это означало.

Оседлать "колбасу" мальчика заставило не только желание насладиться скоростью этого недешевого в случае покупки билета вида транспорта, но и стремление побыстрее выполнить поручение: тетка, трудившаяся рентгенологом в каком-то спецгоспитале, решила рискнуть работой, а может быть, и свободой, и отправила мальчика с запиской к себе на службу за диковинным лекарством "пенициллин", без которого Ирэнка, клопишного росточка девчонка из соседней квартиры, умерла бы от воспаления легких. Собственно, девочка жила теперь у них дома, поскольку ее папу и маму — известного композитора и популярную певицу — вчера тоже, как и пана Козловского, "забрали". Эта участь постигла многих представителей польской творческой и научной интеллигенции, по традиции разделявших левые взгляды ППС — Польской социалистической партии: после ее добровольно-обязательного объединения с коммунистами из ППР аресты участились… Пятилетней малышке Ирэне, как рассудила потом Малгожата, помогла Дева Мария: родителей "взяли" на работе, а когда молчаливые мужчины в одинаковых темно-серых пальто и широкополых синих шляпах приехали с обыском на квартиру, та оказалась пустой: тетка, согласившаяся в свой выходной день присмотреть за ребенком, незадолго перед этим забрала девочку к себе, поскольку у той поднялась температура, и наступил, как сказал пан доктор, "кризис". Слово это было непонятным, но по тому, как врач его произнес, Войцек понял, что дело плохо, и заторопился за лекарством.

Девочка выжила. Выжила, и, несмотря на свой нежный возраст, ничего не забыла. Так же, как ничего не забыл и ее названный брат Войцек.

5

Петр и Татьяна устроились в небольшой гостинице, расположенной на самом берегу Которского залива, так глубоко заходящего вглубь суши, что его можно было бы назвать и фьордом. Народу — как и обещал Петр — было немного, и никто не мешал наслаждаться потрясающе чистым морем и еще по-летнему горячим солнцем. Таня была ровна и весела, и Петр рядом с ней переживал (по крайней мере, он был в этом искренне убежден, а это — самое главное) самые счастливые мгновения своей жизни. Три недели пролетели незаметно, и не без сожаления они стали собираться обратно. За это время Борисова выучилась без акцента произносить любимую старшим и средним поколениями черногорцев старинную поговорку: "Нас и Руси двеста милиjуна", а Клаутов освоил застольную песенку с чисто мужским содержанием, и нередко мурлыкал что-то вроде"…Не можемо без ракиje, без ракиjе, сливовице и без младих девоjчице". Ее содержание, за исключением нескольких слов, было понятно для русского уха, но Петр, несмотря на всяческие происки приблизительно понимавшей что к чему Борисовой, категорически отказывался переводить немудрящий припев: "Дуй-дуй-дуй-дуй, дуй-дуй-дуй-дуй, млада моя, ты не лудуй!".

Обратный путь оказался значительно легче: когда они еще только ехали на побережье, трое соседей по купе (поезд был, разумеется, сидячий), всю дорогу вели бесконечные разговоры и нещадно при этом дымили, так что Клаутову с Борисовой пришлось почти все время провести в коридоре. Особую злость у них вызывала одна из куривших, дама лет шестидесяти: чтобы сигарета не горела слишком быстро, в целях экономии она — перед тем как закурить — облизывала ее своим тонким и длинным языком. Но на этот раз вместе с ними ехал пожилой черногорец с молчаливыми супругой и дочерью, причем никто из них не курил. Узнав, что соседи — туристы из России, попутчик необыкновенно возбудился, и, сообщив грандиозную новость, что "нас и Руси двеста милиjуна", достал из сумки огромную бутыль чистой, как слеза ребенка, домашней сливовой "препечИницы". Не дожидаясь приказа Петара (так, по удивительному совпадению, звали черногорца), или Петра, как он сам попросил себя называть, его жена Любинка, продолжая сохранять молчание, сноровисто достала из другой сумки ароматный хлеб, остро пахнущий козий сыр, жареное "свинско месо", пару огромных "парадайзов" (помидоров), несколько штук жгучих перцев и три пластиковых стаканчика с изумительно вкусной сербской простоквашей, называемой просто и доступно для русского разумения: "кисело млеко". Достав огромный складной нож, кривой, как у пирата на иллюстрации к "Острову сокровищ", черногорец нарезал снедь аппетитными толстыми кусками. Потекла неторопливая беседа, в ходе которой к восторгу окружающих выяснилось, что в жилах Клаутова течет осьмушка сербской крови, на что в ответ Петар поведал о том, что он не просто большой друг России, но и человек, пострадавший в свое время за любовь к СССР. Его отец, ветеран югославской компартии и один из руководителей антифашистского восстания 1941 года, безоговорочно поддержал ВКП(б) в ее борьбе против Тито, за что был заклеймен предателем и ибэистом (так в стране называли сторонников резолюции Информбюро (ИБ), принятой в 1948 году. В числе многих других, этот боевой генерал был уже к концу года посажен в концлагерь, располагавшийся в Адриатическом море на пустынном острове с символическим названием "Голый". Одновременно с ним тяготы заключения переносил и не достигший совершеннолетия Петар, правда в другом месте — на острове Гргур. Сын освободился только в середине пятидесятых годов, в то время как здоровье отца, подорванное военной страдой, не позволило ему дождаться послаблений режима, и он навеки остался на проклятом острове.

— Друзья отца, — наливая сливовицу, говорил Петар, рассказали мне о том, как он принял смерть. Поверь, мой друг, это было страшно… Давай, помянем всех наших стариков, и твоих, и моих!

Выпили не чокаясь по полной, помолчали, переводя дух и заедая забористую препеченицу "кислым млеком".

— Послушай, Петр, теперь я начинаю понимать, — раздумчиво молвил, горестно кивая могучим орлиным носом черногорец, — что оба они, хотя и стали величайшими политиками, были бандитами с большой дороги. И ваш, и наш маршал… у них обоих одинаково руки по локоть в крови вымазаны. Может быть, в их ремесле без этого нельзя? Знаешь, еще в шестидесятые годы случались странные смерти среди уцелевших и для некоторых людей авторитетных противников Тито. Но не будем о политике, лучше давай выпьем за два прекрасных, но — увы! — несуществующих государства: СССР и Югославию!

Позднее, когда неподъемная бутыль слегка потеряла в весе, Любинка разговорилась и сообщила, что получила имя в честь Любы Шевцовой, и что в детстве ее все звали просто "Любкой". Как выяснилось вслед за тем, семья ехала в Белград на свадьбу сына. Новым знакомым были предъявлены изумительной работы дорогущие бриллиантовые запонки и перстень — эти семейные драгоценности, взятые во время войны в качестве трофеев отцом Петара, должны были стать свадебным подарком Симичу-младшему и его молодой супруге. За здоровье молодых выпили неоднократно, после чего Петар принялся, давясь от хохота, рассказывать анекдоты. Тане было не всегда понятно (приходилось прибегать к помощи Петра), но очень смешно. А к острым словцам, которыми их новых знакомый пересыпал свою речь, Борисова за три недели успела привыкнуть: здесь не стеснялись при дамах в разговоре сказануть такое (причем именно в этих случаях толмач не требовался: корни-то у самых смачных выражений общие!), что в Москве не во всяком сугубо мужском обществе было бы допустимо.

— Собрался старый партизан первый раз в жизни в столицу, — повествовал Петар. — Ну, секретарь парторганизации провел с ним беседу, и тот отправился. Не успел приехать в Белград, тут же попал под машину. Из больницы сообщили в его деревню, оттуда примчалась встревоженная родня. Как это тебя угораздило, спрашивают. Партизан отвечает: не знаю, я все делал, как мне товарищ секретарь велел. Он говорил: в городе на каждом шагу светофоры; когда загорается зеленый человечек, идут простые граждане, а когда красный — только члены партии!

В Белграде Петар отпустил новых друзей исключительно после того, как всучил им адрес своего сына и вынудил дать обещание, что те на следующий день непременно придут на свадьбу. Такси — антикварного вида "мерседес", помнивший, вероятно, еще Аденауэра — доставило наших героев в гостиницу, расположенную на улице "Цара Хаjле Селассиjа", что начинается на площади "Славиjа", и на которую выходит задний фасад российского посольства. "Очевидно, — сыронизировал по поводу этого названия журналист, не сразу сообразивший, что "цар" следует понимать как император, — последний эфиопский монарх был лучшим другом товарища Тито!".

"Уютное и тихое местечко" — таким показался на первых порах Борисовой и Клаутову этот старый и ни на что не претендующий отель, у которого, тем не менее, перед более современными было два важных преимущества: симпатичная (особенно на излете отпуска) стоимость номеров и близость к историческому центру города. Когда Петр с Таней заканчивали формальности, связанные с заселением, в тесноватом холле появились знакомые лица — их недавние соседи по купе. Впереди с самым возмущенным видом, энергично размахивая свободными руками, шествовал глава семейства, за ним — совершенно убитая Любинка и невозмутимая дочь, обе тяжело нагруженные многочисленной ручной кладью.