Мертвые хватают живых

— Достаточно и этих! Скажи мне лучше, почему, на твой взгляд, преступник решил подставить именно нас? Что это, случайность, или…

— Думаю, "или". Скорее всего, его выбор пал на нас потому, что мы — иностранцы и, по определению, более уязвимы: не знаем законов, не имеем связей и так далее.

— А как же чета поляков, тоже присутствовавшая за столом? Почему, если твоя логика верна, запонки оказались не у них в номере? Кстати, надо поинтересоваться: еще где-нибудь обыски были, или только у нас. Если только у нас, то это будет означать, что "стук" был адресным.

— Резонно. Но, может быть, как раз поляки все это и затеяли?

— Может быть, может быть…, - с сомнением покачал головой журналист. — Но какой же у них может быть мотив? Иностранцы, случайно встретившиеся в белградском отеле с черногорским провинциалом… Тебе это не кажется странным?

— "Мы странно встретились, и странно разойдемся", — процитировала Борисова старинный романс. — Учитывая, что все участники этого безобразия в данное конкретное время оказались в данном конкретном месте на первый взгляд случайно, у наших поляков почти такие же шансы оказаться замешанными в этом деле, что и у аборигенов, сидевших за столом Симича. Хотя я бы остереглась безапелляционно заявлять о том, что все гости нашего отеля поселились в нем случайно. Во всяком случае, ломать голову на эту и другие темы пока рано, у нас совсем еще нет фактов, а позволить себе в нашем положении гадать… Скажи лучше, будет наш неизвестный "доброжелатель" продолжать попытки нас подставить, или оставит в покое?

— Это тоже из серии гадания, — иронически улыбнулся Петр, — но думаю, что этот паскудник не успокоится. Во всяком случае, во всех своих действиях нам нужно исходить именно из этой предпосылки. Ведь не всегда же нам будет вести, как в этот раз с запонками!

— Так что же, кстати, мы с ними будем делать?

— Как говорится, хороший вопрос! — с большим удовольствием Клаутов передразнил Татьяну. К сожалению, того единственного, что мы должны были бы сделать — передать их в полицию, мы не можем. Поэтому предлагаю оставить их пока у себя — как говорила одна моя родственница, "на всякий пожарный случай".

— Чтобы при следующем обыске их нашли?

— Обижаешь, начальник! — развел руками Клаутов: — Куда мы сейчас направляемся? К моемому дорогому родственнику, Саве Ковачевичу. Вот у него в доме мы их где-нибудь и спрячем. Хозяина, разумеется, в известность ставить не будем: меньше знаешь — лучше спишь…

Сава Ковачевич был сыном младшего брата Петрова прадеда, так что отнести его к родственникам Клаутова можно было достаточно относительно — во всяком случае, они с Таней, как ни бились, так и не смогли определить эту то ли четверо-, то ли "пятиюродную" степень родства. Тем удивительнее было то, что в чертах лиц перешагнувшего восьмидесятилетний рубеж серба и тридцатилетнего журналиста из России явственно проглядывали фамильные черты — это бросилось Борисовой в глаза, как только открывшая дверь женщина в черном платье провела их к хозяину огромной квартиры. Кроме этого сходства их, практически, больше ничего не связывало, и даже поговорить об общих корнях было невозможно, поскольку Сава родился через восемь лет после русской революции и никогда не видел своего дядю, мобилизованного в армию в далеком тысяча девятьсот четырнадцатом году.

Старик Тане понравился. Он был высок, сух и не дряхл, по крайней мере, передвигался уверенной походкой и спину держал безукоризненно, как это умеют только строевые офицеры и профессиональные гимнасты. Впрочем, почему "как"? Сава оказался генерал-майором в отставке, а чуть позже выяснилось, что он был членом олимпийской команды ФНРЮ на Играх 1952 года в Хельсинки.

Ковачевич с живейшим интересом выслушал рассказ Клаутова о свалившейся на них напасти (разумеется, эпизод с запонками Петр опустил) и пообещал — в случае необходимости — найти хорошего адвоката.

— Так как, говоришь, фамилия твоего вероломного приятеля? — смешивая Борисовой "шприц" (Клаутов предпочел холодный швепс и стаканчик виноградной ракии), переспросил Сава, — Шошкич? Известная фамилия! Знавал я в молодости одного Шошкича, знаменитый был в свое время человек…

— Ну, наш-то еще молод! — улыбнулась хозяину Таня: их симпатия, как она поняла с первой же минуты, оказалась взаимной. — Похоже, он Петров ровесник, возможно, на несколько лет постарше…

— Может, родственник? — сам у себя спросил Ковачевич, и сам же ответил: — а почему бы и нет, страна у нас маленькая…

— Чей родственник, дедо? — ласково улыбнулся Петр: именно такое обращение он как-то незаметно для себя принял в отношении старого Обреновича.

— Был такой Никола Шошкич, — вздохнул Сава, — один из самых жестких подручных у Александра Ранковича…

— Бывший глава местной госбезопасности, — шепнул журналист менее осведомленной о новейшей истории Югославии Тане.

— … В пятьдесят четвертом году застрелился, свихнувшись на ниве борьбы с русскими шпионами: ему почудилось, что агенты МГБ выкрали его из Белграда и доставили в Москву. Этот тип фанатично ненавидел Россию и все, что с ней связано. Даже я, несмотря на то, что получил личный подарок от Тито за олимпийскую медаль, имел от Шошкича в свое время неприятности — за твоего, Петр прадеда, ведь он же жил в России и до своего ареста занимал довольно крупные посты! Если ваш следователь или как он там в полиции называется, происходит из этой знатной семейки, то вам крупно не повезло…

— Знаешь, только сейчас я почувствовал, как эти проклятые запонки оттягивали мне карман! — признался Клаутов, когда они с Борисовой вышли на улицу.

Перед уходом он, воспользовавшись тем, что Сава, демонстрируя Тане выцветшие фотографии времен своей молодости, с головой погрузился в семейный альбом, спрятал пресловутые аксессуары в глубине старинного книжного шкафа, почти такого же по объему, как его кабинет в редакции "НО".

— Не бойся, я сама боюсь! — согласно кивнула головой Таня. — Я так и ждала, что в любой момент к нам подойдет этот потомок сумасшедшего русофоба и потребует вывернуть карманы.

— Думаешь, они не однофамильцы?

— Бог его ведает, но мне не нравится его взгляд — холодный и отчужденный.

— А что ты хочешь? Он же "при исполнении"! Хотя, помнится, в один из двух своих приездов в Москву, Душан как-то обмолвился, что в их роду служба в органах внутренних дел — занятие потомственное. Он этим немало гордился… Так что очень даже может быть, что дед Ковачевич действительно имел когда-то дело с его отцом, и если сынок унаследовал воззрения своего родителя, то нам придется иметь дело со следователем, как минимум, предубежденным, что не радует.

— … И тем сложнее для нас будет доказать свою невиновность. С чего начнем, товарищ начальник? — за Таниным шутливым тоном пряталось ее глубокое уважение к профессионализму Клаутова.

— Никто не обязан делиться сокровенным с неофициальными лицами которые, к тому же, являются иностранцами! Поэтому, при сложившемся дефиците времени и возможностей, у нас только один путь: хорошенько взбаламутить воду и постараться пугнуть крупную рыбу. Для начала побеседуем с нашими сотрапезниками и маленько их помистифицируем.

— Тебе не кажется, что это может закончиться еще одной поножовщиной в туалете?

— Ты же моя напарница: будешь прикрывать мне спину, как в любом порядочном фильме о копах.

— Где прикрывать спину, в туалете? — покатилась Борисова. — Интересная мысль…

Недаром говорят, что смех предвещает слезы. Правильность этой приметы достаточно скоро подтвердилась.

12

Из протоколов совещания Информбюро 1949 г. (текст и стиль подлинные, приведены без изменений).

В Польше, говорит тов. Берман, мы в 1947–1949 годах повели борьбу против "гомулковщины"… Гомулковщина была тем более опасна, что перекликалась с живучими еще тогда… националистическими настроениями и что ее носителем был генеральный секретарь партии.

Из протокола заседания Секретариата Информбюро 20–22 апреля 1950 г. (текст и стиль подлинные, цитаты приведены без изменений).

Тов. Гэре (Венгерская делегация). Со времени опубликования резолюции Информбюро мы сделали значительный шаг в ограничении проникновения в Венгрию военной, империалистической пропаганды и клеветы. Мы полностью вытеснили американские и прочие реакционные фильмы. Прекратили распространение в стране капиталистической печати и прочих изданий, запретил их ввоз в страну.

Седьмого февраля в Варшаве определенно пахло весной, хотя, если верить календарю, до конца зимы оставалось целых двадцать два дня — на день больше положенного за счет того, что тысяча девятьсот шестидесятый год выдался високосным. Студентам — и в их числе первокурснице Ирэне Томачиньской — повезло: первый учебный день после зимних каникул пришелся на воскресенье. По этому поводу девушка собиралась в кино — в высотном здании-близнеце построенных в Москве высоток, где разместился Дом советской науки и культуры, располагался один из крупнейших в Варшаве кинотеатров, и там шел американский боевик. Их разрешили показывать всего несколько лет назад, поэтому каждый раз ажиотаж бывал огромным, из-за чего они с подружкой смогли достать билеты только на утренний сеанс.

Воскресный завтрак обещал чашку хорошего дорогого кофе, который они могли позволить себе только раз в неделю (названный брат Войцек, закончивший юридический факультет университета, никак не мог устроиться на работу и перебивался случайными заработками, поэтому семья жила на одну зарплату тетки Малгожаты). Трапезничали по давно заведенному порядку: женская половина болтала, а Войцек шелестел страницами свежих номеров "Спортивного курьера" и "Жиче Варшавы".

— Ну, что сегодня пишут хорошенького? — спросила брата Ирэна.

— А, — с досадой в голосе откликнулся тот, — читать нечего: вчера нашему маленькому Сталину стукнуло пятьдесят пять, сплошные поздравления!

— Не смей так называть Гомулку! — вскинулась Малгожата, которая отнюдь не являлась горячей поклонницей первого секретаря ЦК Польской объединенной рабочей партии, но за долгие шесть лет немецкой оккупации и три пятилетки нового режима усвоившая на уровне условного рефлекса простую истину: болтун долго не живет.

— Да, поддержала тетку Ирэна, — он разрешил показывать нормальное кино и ездить за границу! И вообще, как можешь ты его так обзывать, если при Сталине он сам сидел…

— Все они одним миром мазаны! Просто одни поумнее, а другие — попроще; когда одни еще сопли жевали, другие подсуетились, и первыми посадили своих менее разворотливых "товарищей по партии"! И вообще, воробышек: не лезь во взрослые разговоры! — отмахнулся от нее брат.

— Это я-то воробышек? — вознегодовала первокурсница. — Да я всего на шесть лет младше тебя. — И совершенно по-детски добавила: — Не успеешь оглянуться, как я стану дипломированным врачом!

— Вот из-за таких разговоров тебя никуда и не берут, горе мое! — осерчала на сына Малгожата, и тут же обратила свой гнев на Ирэну: — Чтобы я больше не слышала от тебя разговоров о политике! Я в твои годы…