Мне ли бояться!..

7

Что же это за птичка пела там, за окном, на рассвете, когда я открыл глаза, разбуженный ее трелью, а Полина еще спала, положив голову на мою грудь? Она что-то прошептала во сне, вздохнув, и я осторожно, чтобы не потревожить ее, выскользнул из кровати. Одеяло сползло на пол, она лежала обнаженная и была прекрасна. Я любовался ее лицом, точеной фигурой, всеми изгибами тела, и мне слышались всплывшие в памяти слова: «Ты хочешь уходить? Но день не скоро. То соловей — не жаворонок был…» Не их ли она прошептала только что? Укрыв ее, я поспешно оделся, потому что в нашем доме все поднимались рано и мне не хотелось с кем-нибудь столкнуться. Я вылез через окно на крышу и огляделся. Куда-то далеко-далеко текла река, сливаясь с безоблачным небом; от нее веяло свежестью и неугасимым покоем. Но где же она, моя утренняя звезда? Вновь исчезла, явившись не мне.

Пройдя по крыше, я перебрался на сосну, а ветка под ногой треснула, и я загремел вниз, на вспаханную клумбу.

Тотчас раздался насмешливый голос:

— Ты чего, как кот, по крышам лазишь? — В тени деревьев на скамеечке сидел Николай и покуривал.

— Да так, тренируюсь. — Я встал, потирая ушибленное место.

Он догадался и хмыкнул. Потом подвинулся.

— Садись, покурим.

— Рыбаки наши уже ушли?

— Давно. Расскажи-ка лучше, что у вас там в Москве происходило? Когда парламент брали. — Его теперь интересовала только война, так я понял.

— Из танков стреляли. Кумулятивными снарядами.

— Знаю. — Николай кивнул. — В таких случаях от человека одно воспоминание, а мозги на стенке. Вот сволочи! — добавил он. — Русские в русских. Дожили. Даже Гитлер такого не добивался… Я тебе так скажу, Леша: все политики — они такие козлы! Была бы у меня дивизия, двинул бы ее на Москву и навел порядок.

Он плюнул на землю и выругался. Я не знал, что ему ответить.

— Ты занимайся чем хочешь, а в политику не лезь никогда, — продолжал он. — Впрочем, и в армию тоже. Мы как жупел для всех. Вот бросили нас на Кавказ, а что толку? Как прокаженные ходим. — Он посмотрел на меня, зевнул и равнодушно произнес: — Застрелиться, что ли?

Прямо на нас спланировал желто-красный лист, оторвавшись от дерева. Николай поймал его на лету и разгладил на коленке.

— Осень… Если бы хоть знать, зачем все? Играем в солдатиков, в любовь, а не понимаем, что сами мы манекены, куклы. Нами также играют. И теми, кто нами. Целый театр марионеток.

— Катя не марионетка, — возразил я.

— Разве что, — согласился он, дунув на лист.

— Коль, а что она тебе говорила вечером, за столом? — Безумно хотелось узнать.

Николай усмехнулся, взглянув на меня.

— Есть слова пустые, а есть простые. Но главное — кто их тебе произносит и как. Пойдем, что ли, дрова порубим?

— Пошли, — согласился я. Все равно ложиться уже не хотелось.

Николай набросился с топором на бревна так, словно перед ним было вражье полчище, только щепки летели. Не хотел бы я подвернуться ему под руку в горячую минуту.

— Почему ты не женишься? — спросил я, складывая дрова в поленницу. — Одному же плохо!

— В два раза лучше! — крякнул он, махнув топором. — А ты что, жениться надумал?

— Не знаю, — пожал я плечами. — А почему бы и нет?

— Ну и глупо. Вот Володька женился, у него хоть деньги есть. А у тебя? Миллион долгов.

Точно, подумал я, ровно миллион.

— Выбрось ты эти романтические бредни из головы, — продолжил Николай. — Займись каким-нибудь серьезным делом, поступи в институт. А еще лучше — плюнь на все и живи здесь, с мамой. Работы полно, хватит. Она, конечно, девушка красивая, но тем хуже для тебя. Красивые люди недобрые, у них одно окно — зеркало. Ей нужен блеск, поклонение, Москва, а лучше — Париж. — Каждое его слово вбивалось в меня, словно удар топора. — Она никогда не поймет тебя, а ты — ее. Вы с разной земли. Так что оставайся на своей почве, здесь. А потом, может быть, и я к вам присоединюсь. — Николай задумался над своими словами и добавил: — Когда война кончится.

Не хотелось мне его слушать: что он знал о любви? Мы закончили с дровами и пошли к дому, но настроение у меня пошатнулось. Мама и Катя занимались «зверюшками», и я стал помогать им кормить кроликов.

— Что-то ты рано поднялся, поспал бы еще, — сказала мама.

— Кто рано встает, тому Бог подает.

— Совершенно верно, — улыбнулась Катя.

Вчера она сказала мне, что есть два вида пострига: один строгий, когда живут в монастыре, в келье, а другой более мягкий, домашний. И меня порадовало, что Катя выбрала второй. Я вдруг подумал, что могло бы быть, перенесись мы на десять лет вперед и сложись все так, как я хочу: стоит наше Убежище, еще более крепкое, за высоким забором, но с открытыми настежь воротами, которые запираются только на ночь, рядом поле, большое хозяйство, у Николая жена и уже двое детей, во дворе часовенка, куда Катя ходит, мама уют поддерживает, а у отца новое увлечение — он теперь нюхает табак из табакерки и пишет историю рода Барташовых, а Володя, ну что ж, раз так к Москве присосался, пусть в гости приезжает. Я подумал о Полине, но почему-то не мог подыскать ей место на этой картине. Себе мог, а ей…

Мама ушла готовить завтрак, а Катя предложила:

— Пойдем погуляем? Пока Полина спит.

И мы отправились к Волге. Я шел чуть позади нее и представлял, как она будет выглядеть в монашеском одеянии. А ей бы пошло, подумал я. У нее была легкая, стройная фигурка, но достаточно сильная и крепкая. И плавала она здорово, лучше меня.

Как-то раз, когда мне было шесть лет и я стал тонуть, вытащила из воды. За волосы. Вот здесь это было — мы остановились на берегу. И это она впервые рассказала мне об утренней звезде, которая исчезает последней, даруя благодать тем, кто провожает ее в прощальный путь. Может быть, она сама это выдумала? Но уже много лет спустя, прошлым летом, когда Катя подарила мне Евангелие и взяла обещание, что я обязательно прочту, я наткнулся на такую фразу. Она звучала в Откровении Иоанна Богослова: «И дам ему звезду утреннюю». А перед нею: «Только то, что имеете, держите, пока приду». Это наставление получил один из семи ангелов, четвертый. Ему была обещана утренняя звезда. Когда я прочел, мне очень хотелось поговорить с Катей, потому что я многое не понял, но я уже был в Москве, а потом позабыл самое главное. Только «утренняя звезда» осталась. Этой весной, на Пасху, какой-то зверь заколол кинжалом трех монахов в Оптиной пустыни. Именно зверь, с числом 666. Они уже появились, объяснила мне тогда Катя, и «никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме тех, кто имеет это число, и будет убит всякий, кто не поклоняется образу зверя». Так что, понял я, не такая уж у нее безопасная доля. Наоборот, именно в нее-то и будет нацелен основной удар. Сколько вокруг этих зверей-оборотней! А станет еще больше.

— Катя, а что ты говорила вечером Николаю? — вновь полюбопытствовал я. Чего мне так приспичило, сам не пойму.

— Анекдоты про Жириновского рассказывала, — пошутила она.

Ясно. Так мне этого никогда и не узнать, понял я.

— Леша, можно, я тебя попрошу кое о чем? — серьезно спросила Катя.

— Конечно.

— Если надумаешь совершить серьезный шаг или попадешь в трудное положение, приезжай ко мне, посоветуемся. Хорошо?

— Ладно. Разве я когда-нибудь поступал иначе?

Но я обманул ее. Я не рассказал ей о нависшем надо мной долге, хотя положение было достаточно паршивое. Если не верну миллион в срок, сумма будет удваиваться. Но не бесконечно. На пятый день я буду должен уже тридцать два миллиона рублей. Потом таких должников находят в лесу с перерезанным горлом.

— Ты ничего мне не хочешь сказать? — Катя внимательно смотрела на меня, словно читая мысли. Я покачал головой. — Тогда пойдем завтракать, — вздохнула она.

— Обожди.

Я вдруг решил поделиться с ней, рассказать. Но не о своем долге, не о Полине, а о маленькой семилетней девочке, светлой и ясноглазой, живущей в Москве, у которой родители беспробудно пьянствуют, а бабушка больна и к которой никак не пристанет грязь, налипшая на всех жителей города. Но что будет, если она останется одна?

— Я боюсь, что сами же спившиеся родители толкнут ее на вокзал, — сказал я. — А в лучшем случае — детский дом или какой-нибудь приют.

— Неужели ты не знаешь, как поступить в таком случае? — улыбнулась Катя. Она прекрасно понимала меня, и я почувствовал огромное облегчение, словно гора с плеч свалилась. — А я тебя поддержу.

— Тогда так и сделаю, — произнес я. Все-таки она удивительный человек, моя сестра. У нее какой-то дар от Бога любить и понимать людей. Эх, если бы такие, как она, управляли Россией!..

За завтраком мы пили свежее теплое молоко.

— Совсем другой вкус! — удивлялась Полина. — А блины просто потрясающие, я у вас потом рецепт спишу, Вера Андреевна.

Мама всегда радуется, когда хвалят ее пищу. Она может из ничего сделать шикарное блюдо, хоть сейчас бери и неси в ресторан, на стол адвокату Макарову, главному едоку страны. Что там ваши биг-маки и гамбургеры, тьфу!.. Потому что у них конвейер — для роботов, а у мамы каждая котлетка — произведение искусства, вроде симфонии или натюрморта. Съел — и приобщился к прекрасному. Вот так, пища дело серьезное, как бы нам ни внушали по радио, что лучше вообще не есть.

После завтрака я выкатил свой мотоцикл, Полина лихо уселась позади меня, и я повез ее показывать город. Чтобы ей было что рассказать Людмиле Александровне. Тверь, конечно, небольшой город, но лучше его в России нет. И Полина вынуждена была согласиться под моим напором. А после мы заехали к Сереге, моему школьному приятелю. Он, как всегда, слушал рок, нацепив наушники.

— Новая клевая группа — «Убойный хук», — сообщил он. — Рад тебя видеть, старик. И вас, мадемуазель.

— Можно сразу на «ты», — сказала Полина. — Дай послушать. — Она надела наушники, но через пару минут сняла: не понравилось.

— Заведи Шевчука, — попросил я. — Про осень.

Есть у него такая песня, которая начинается: «Осень… В небе жгут корабли… Осень… Мне бы прочь от земли». Она мне очень нравится и словно бы про всех нас написана.

Серега достал запись, включил, и мы слушали, а когда дошла очередь и Шевчук запел: «Осень, долетим ли, доживем ли до рассвета? Что же будет с Родиной и с нами?», я вдруг подумал: да ведь это и про всех тех, кто погиб в Москве неделю назад. А по слухам, их было больше тысячи. И многие воевали в Приднестровье, Сербии, Абхазии, а нашли пулю в столице России, в самом ее центре. Пока толпа зевак хихикала и смотрела, чем все кончится.

— Давай еще раз, сначала, — сказал я, и тут раздался звонок в дверь.

Серега пошел открывать, а когда вернулся, за ним шла… Аня.

Я сделал вид, что в упор не вижу ее, хотя она подошла совсем близко.

— Здравствуй, Алеша, — прозвучал рядом ее голос.

Я повернулся и небрежно кивнул. Полина с интересом наблюдала за нами.

— Ну, нам пора, — сказал я Сереге.

— Куда торопиться? Посидим еще, — улыбнулась Полина. Как мне показалось — коварно. Ох уж эти женщины, они сразу обо всем догадываются. Если что касается сердечных дел.

— Тогда пойду заварю кофе, — пробормотал Серега; он тоже был не в своей тарелке.

— А я помогу. — Полина соскользнула со стула.